– Все зависит от удачи, знаете ли, но я все-таки в последний раз попробую обратиться к Меривейлам. Эмили помогла бы мне, если бы не этот проклятый старый дурак. У Эмили все-таки есть теплый уголок в сердце. Никто из них не понимает, что не всегда можно обвинять самого человека. Все, в сущности, зависит от удачи, и, видит Бог, они все когда-то кормились моими объедками.
Резкий голос утомил его слух. Он сжал губы. "Становишься болтливым, старина". Он ходил взад и вперед по узкому пространству между кроватью и стеной. Три шага. Три шага. Он подошел к умывальнику и выпил воды из кувшина. Вода отдавала гнилым деревом и помойным ведром. Он выплюнул последний глоток. "Мне нужен хороший сочный бифштекс, а не вода". Он сложил стиснутые кулаки. "Надо что-нибудь сделать. Надо что-нибудь сделать!"
Он надел пальто, чтобы скрыть дыру на брюках. Бахрома на рукавах щекотала кисти рук. Темные ступени скрипели. Он был так слаб, что держался за перила, чтобы не упасть. Старуха высунулась из двери в нижней передней. Тощая косичка торчала сбоку на ее голове, словно пытаясь удрать из-под серой наколки.
– Мистер Харленд, а как насчет платы за три недели?
– Я как раз иду получать по чеку, миссис Будковитц. Вы были очень любезны… и, может быть, вам будет интересно узнать, что мне обещали, то есть гарантировали, очень хорошее место с понедельника.
– Я жду три недели… Я больше не хочу ждать.
– Но, дорогая леди, уверяю вас словом джентльмена…
Миссис Будковитц начала дергать плечами. Ее голос, тонкий и пронзительный, скрипел, как вагонетка на рельсах:
– Вы мне уплатите эти пятнадцать долларов, или я сдам комнату кому-нибудь другому.
– Я вам заплачу сегодня же вечером.
– В котором часу?
– В шесть часов.
– Очень хорошо. Пожалуйста, отдайте мне ключ.
– Я не могу отдать вам ключ. Вдруг я приду поздно.
– Потому-то я и хочу получить ключ. Мне надоело ждать.
– Очень хорошо, возьмите ключ. Вы, я надеюсь, понимаете, что в результате вашего оскорбительного поведения я не считаю для себя возможным оставаться долее в вашем доме.
Миссис Будковитц хрипло рассмеялась:
– Очень хорошо! Как только вы мне заплатите пятнадцать долларов, можете забирать ваше барахло.
Он положил два связанных веревочкой ключа в ее серую ладонь и, хлопнув дверью, поплелся по улице.
На углу Третьей авеню он остановился и стоял, дрожа под горячими, полуденными солнечными лучами; пот стекал ему за уши. Он был слишком слаб, чтобы ругаться. Зубчатые квадраты грохота обрушились на его голову – над ним промчался воздушный поезд. Грузовики скрежетали по мостовой, вздымая пыль, пахнувшую бензином и раздавленным конским навозом. В мертвом воздухе воняло лавкой и рестораном. Он медленно зашагал по направлению к Четырнадцатой улице. На углу теплая волна сигарного дыма остановила его, точно рука, опустившаяся на его плечо. Он стоял несколько секунд, заглядывая в маленькую лавку, где тонкие, желтые пальцы завертывали хрупкие листья табака. Вспоминая марки сигар, он потянул носом. Развернуть мягкую фольгу, осторожно снять колечко, нежно, точно кусок мяса, отрезать ножичком с черенком из слоновой кости кончик… запах восковой спички… глубоко вдохнуть горьковатый, извилистый, глубокий, сладкий дым. "Ну-с, итак, сэр, как же насчет того дельца с бумагами Северной Тихоокеанской?…" Он сжал кулаки в липких карманах непромокаемого пальто. "Взяла ключ, старая ведьма. Я еще покажу ей, будь она проклята! Джо Харленд может опуститься на самое дно, но у него все же есть гордость".
Он пошел по Четырнадцатой улице, не переставая думать. Он спустился в маленькую писчебумажную лавочку в подвальном этаже и неуверенным шагом направился в глубь ее. Он, пошатываясь, остановился в дверях маленькой конторы, где за американским столом сидел синеглазый, лысый, толстый человек.
– Хелло, Фельзиус! – крикнул Харленд.
Толстый человек испуганно поднялся.
– Боже мой, неужели это вы, мистер Харленд?
– Джо Харленд, он самый, Фельзиус… гм… несколько плох, а?… – Хихиканье замерло у него в горле.
– Я… Ну, садитесь, мистер Харленд.
– Благодарю вас, Фельзиус… Фельзиус, я конченый человек.
– Лет пять прошло с тех пор, как я видел вас в последний раз, мистер Харленд.
– Проклятые пять лет… Все зависит от удачи… У меня ее больше никогда не будет. Помните, как я тогда подрался с биржевиками и какой ад поднял в конторе? А какие были наградные служащим на Рождество…
– Да, мистер Харленд.
– Должно быть, скучная это штука – сидеть в лавке?
– Мне это по вкусу, мистер Харленд; тут я сам себе хозяин.
– А как поживают жена и ребята?
– Прекрасно, прекрасно. Старший мальчик только что окончил школу.
– Тот, которого вы назвали в честь меня?
Фельзиус кивнул. Его пальцы, толстые, как сосиски, беспокойно барабанили по краю стола.
– Помню, я еще думал, что когда-нибудь помогу этому мальчику. Смешно, ей-богу! – Харленд слабо засмеялся; он чувствовал, как страшная темнота подкрадывается к нему сзади.
Он обхватил руками колени и напряг все мускулы.
– Видите ли, Фельзиус, дело в том… В данный момент я нахожусь в довольно-таки затруднительном финансовом положении… Вы знаете, это бывает.
Фельзиус смотрел прямо перед собой на стол.
– У всех нас бывают полосы неудачи, верно? Я хочу занять у вас очень маленькую сумму на несколько дней, всего несколько долларов – ну, скажем, двадцать пять – для некоторых комбинаций…
– Мистер Харленд, я не могу. – Фельзиус встал. – Я очень огорчен, но принцип остается принципом. Я всю жизнь не брал и не давал в долг ни одного цента. Я уверен, что вы поймете.
– Хорошо, не говорите больше ни слова. – Харленд с трудом встал на ноги. – Дайте мне четвертак… Я не так уже молод и не ел два дня, – пробормотал он, глядя на свои рваные башмаки; он уперся рукой в стол, чтобы не упасть.
Фельзиус откинулся на спинку кресла, словно защищаясь от удара. Он протянул толстыми, дрожащими пальцами пятидесятицентовую монету. Харленд взял ее, повернулся, не говоря ни слова, и, пошатываясь, прошел лавкой на улицу. Фельзиус вынул из кармана платок с лиловой каймой, отер лоб и опять углубился в свои письма:
"Мы позволяем себе обратить ваше внимание на наш новый фабрикат Mullen superfine, который мы самым горячим образом можем рекомендовать нашим клиентам как новое, несравненное достижение писчебумажной промышленности…"
Они вышли из кино, щурясь от ярких лучей электрического света. Касси смотрела, как он, расставив ноги, скосив глаза, закуривал сигару. Мак-Эвой был коренастый человек с бычьей шеей, в пиджаке на одну пуговицу и клетчатом жилете; в галстуке у него торчала булавка с собачьей головой.
– Гнусная картина, – проворчал он.
– А мне нвавятся кавтины, изобвавающие путешествия, Мовис. Эти танцующие швейцавские квестьяне… Мне казалось, что я в Швейцавии.
– Жара чертовская! Хорошо бы выпить.
– Мовис, ты обещал… – заныла она.
– Я говорю – выпить содовой воды. Пожалуйста, не нервничай.
– Ах, это замечательно! Я тоже очень люблю содовую.
– А потом пойдем в парк.
Она опустила ресницы.
– Ховошо, Мовис, – прошептала она, не глядя на него; слегка вздрагивая, она взяла его под руку.
– Если бы я не был нищим…
– Мне все вавно, Мовис.
– А мне нет.
На площади Колумба они зашли в аптекарский магазин; девушки в зеленых, лиловых, розовых летних платьях и молодые люди в соломенных шляпах стояли в три ряда у стойки с содовой водой. Она остановилась поодаль, с восхищением следя, как он пробивал себе дорогу. Позади нее, склонившись над столиком, разговаривали мужчина и женщина; их лица были скрыты полями шляп.
– Так я ему и сказал и тут же ушел.
– То есть он тебя выгнал?
– Нет, честное слово! Я сам ушел прежде, чем он успел меня выгнать. Он прохвост. Не желаю я больше терпеть его издевательства. Когда я выходил из его кабинета, он окликнул меня… "Молодой, говорит, человек, позвольте вам кое-что сказать. Из вас ничего не выйдет, пока вы не поймете, что не вы хозяин в этом городе".
Моррис протягивал ей содовую с малиновым мороженым.
– Опять замечталась, Касси.
Улыбаясь, играя глазами, она взяла мороженое; он пил кока-колу.
– Спасибо, – сказала она; пухлыми губами она обсасывала ложку с мороженым. – О, Мовис, это восхитительно!
Аллея между круглыми пятнами дуговых фонарей была погружена во мрак. Из-за косых полос света и притаившихся теней пахло пыльными листьями, истоптанной травой, изредка – прохладным благоуханием сырой земли под земляникой.
– Я люблю гулять в павке! – пропела Касси; она подавила отрыжку. – Знаешь, Мовис, я не должна была есть мовоженое. У меня от него постоянно отвыжка.
Моррис ничего не сказал. Он обнял ее и так крепко прижал к себе, что его бедро терлось о ее бедро во время ходьбы.
– Вот Пирпонт Морган умер… Ну что бы ему было оставить мне два-три миллиона!
– Ах, Мовис, это было бы замечательно! Где бы мы тогда жили? У Центвального павка?
Они остановились и оглянулись на сверкание электрических реклам на площади Колумба. Налево в окнах белого дома сквозь занавески пробивался свет. Он украдкой оглянулся налево и направо, потом поцеловал ее. Она отвела губы.
– Не надо… Кто-нибудь может увидеть, – шепнула она, задыхаясь; внутри нее что-то жужжало, жужжало, как динамо. – Мовис, я до сих пор сквывала от тебя… Я думаю, что Голдвейзев даст мне самостоятельный номев в следующей постановке. Он вежиссев и имеет большое влияние. Он видел вчева, как я танцую.
– Что он сказал?
– Он сказал, что уствоит мне в понедельник свидание с хозяином… Но, Мовис, это не то, что мне хочется делать. Это так вульгавно, так увасно!.. А я мечтаю о квасоте. Я чувствую, что во мне что-то есть, что во мне что-то повхает и поет, как квасивая птичка в увасной велезной клетке.
– Вот в этом все твое несчастье. Ты никогда не будешь хорошо работать – ты слишком театральна.
Она взглянула на него влажными глазами, блестевшими в белом, мучнистом свете дугового фонаря.
– Только не плачь, ради Бога! Я ничего такого не хотел сказать.
– Я с тобой не театвальничаю, Мовис. – Она потянула носом и вытерла глаза.
– Ты славная девочка, вот что обидно. Я хочу, чтоб моя девочка любила меня, чуточку приласкала бы. Эх, Касси, жизнь – это не одни только удовольствия.
Они пошли дальше, тесно прижавшись друг к другу; они почувствовали под ногами камень. Они стояли на невысоком гранитном холме, обросшем кустами. Огни зданий, возвышавшихся в конце парка, горели им прямо в лицо. Они отстранились друг от друга, держась за руки.
– Возьми ту рыжеволосую со Сто пятой улицы… держу пари, что она не будет театральничать, когда останется одна с парнем.
– Она увасная женщина, ей все вавно, с кем путаться! О, ты увасный человек… – Она опять начала плакать.
Он грубо дернул ее к себе, крепко прижал к себе, положив ей твердую руку на спину. Она почувствовала, как у нее дрожат и слабеют ноги. Она падала в цветные бездны обморока. Его рот не давал ей вздохнуть.
– Подожди, – шепнул он, отстраняясь от нее.
Они неверной походкой пошли дальше по тропинке между кустами.
– Нет, кажется, ничего…
– А что такое, Мовис?
– Фараон… Вот черт, негде приткнуться! Нельзя ли пойти к тебе?
– Мовис, нас там все увидят.
– Что ж с того? Там все этим занимаются.
– О, я ненавижу тебя, когда ты так гововишь!.. Настоящая любовь долвна быть чистой… Мовис, ты меня не любишь…
– Оставь меня хоть на одну минуту в покое, Касси… Какая мерзость – не иметь денег!
Они сели на скамейку под фонарем. За их спиной двумя беспрерывными потоками по гладкой дороге, жужжа, проносились автомобили. Она положила руку на его колено, и он покрыл ее своей большой, жесткой ладонью.
– Мовис, я чувствую, что мы будем счастливы, я чувствую! Ты получишь ховошее место. Я увевена, что ты его получишь.
– А я не уверен… Я не так уже молод, Касси. Мне нельзя терять время.
– Почему? Ты еще очень молод, тебе только твидцать пять лет, Мовис. И я думаю, что случится чудо… Мне дадут возможность танцевать.
– Тебе надо переплюнуть рыжеволосую.
– Элайн Оглтовп? Она не так уж ховоша. Я не похова на нее. Меня не интевесуют деньги. Я живу вади танцев.
– А я – ради денег. Когда у тебя есть деньги, ты можешь жить так, как тебе нравится.
– Мовис, вазве ты не вевишь, что мовно добиться всего, если очень сильно захотеть? Я вевю.
Он обвил свободной рукой ее талию. Она постепенно склонила голову на его плечо.
– Все вавно, – прошептала она пересохшими губами.
За ними лимузины и гоночные машины неслись по дороге, сверкая огнями, двумя ровными, беспрерывными потоками.
Коричневое саржевое платье, которое она складывала, пахло нафталином. Она нагнулась, чтобы положить платье в чемодан; она стала разглаживать рукой шелковую бумагу на дне – бумага зашуршала. Первые фиолетовые лучи рассвета проникали в окно, электрическая груша багровела, как бессонный глаз. Эллен внезапно выпрямилась и стояла, окаменев, опустив руки; лицо ее покрылось румянцем.
– Это подло, – сказала она.
Она покрыла уложенные платья полотенцем и начала бросать в чемодан щетки, ручное зеркало, туфли, рубашки, коробки пудры. Потом захлопнула крышку чемодана, заперла его и положила ключ в плоскую сумочку из крокодиловой кожи. Она стояла, растерянно глядя вокруг себя, покусывая сломанный ноготь. Косые желтые лучи солнца заливали трубы и карнизы дома напротив. Она пристально смотрела на белые буквы "Э. Т. О." на крышке чемодана.
– Отвратительно, гнусно, подло, – повторила она.
Потом схватила с письменного стола пилочку для ногтей и соскоблила "О" с крышки чемодана.
– Фу, – прошептала она и щелкнула пальцами.
Надев маленькую черную шляпку с вуалью, чтобы скрыть следы слез, она сложила стопку книг – "Так говорил Заратустра", "Золотой осел", "Воображаемые беседы", "Песни Билитис", "Афродиту", "Избранную французскую лирику" – в шелковую шаль и туго завязала ее.
В дверь слегка постучали.
– Кто там? – прошептала она.
– Это я! – раздался плачущий голос.
Эллен открыла дверь.
– Что случилось, Касси?
Касси уткнулась мокрым лицом в плечо Эллен.
– Касси, вы мнете мне вуаль. Что с вами случилось?
– Я всю ночь думала, как вы долвны быть несчастны.
– Но, Касси, я никогда в жизни не была так счастлива!
– Как увасны мувчины!
– Нет… Они все же гораздо лучше женщин.
– Элайн, мне надо кое-что сказать вам. Я знаю, что я вам совевшенно безвазлична, но я все-таки скажу.
– Вы мне вовсе не безразличны; не будьте дурочкой… Но я теперь занята. Идите, ложитесь обратно в постель, потом вы мне все расскажете.
– Я долвна вам рассказать сейчас ве!
Эллен покорно села на чемодан.
– Элайн, я разошлась с Мовисом… Не правда ли, это увасно? – Касси вытерла глаза рукавом светло-зеленой ночной рубашки и села рядом с Эллен на чемодан.
– Послушайте, дорогая, – мягко сказала Эллен, – подождите одну секунду, пока я вызову такси. Я хочу уехать, прежде чем встанет Джоджо. Меня тошнит от сцен.
В передней удушливо пахло сном и кольдкремом. Эллен очень тихо заговорила в трубку. Грубый мужской голос из гаража звучал в ее ушах, как музыка.
– Очень хорошо, мисс, сейчас пошлем.
Она на цыпочках вернулась в комнату и закрыла дверь.
– Я думала, что он любит меня… Пваво, я думала это, Элайн. О, мувчины – это такой увас! Мовис вассевдился, почему я не хочу жить с ним, а я думала, что это будет неховошо. Вади него я готова ваботать квуглые сутки, он это знает. И вазве я не делала этого в течение двух лет? А он сказал, что должен иметь по-настоящему; вы понимаете, что он под этим подвазумевает? А я сказала: наша любовь так квасива, что мовет длиться годы. Я могу любить его всю визнь, даже не целуя его. Любовь долвна быть чистой, не пвавда ли? А он смеялся над моими танцами и гововил, что я была любовницей Чэлифа и что я его дувачу, и мы увасно поссовились, и он осыпал меня увасной бванью и ушел, сказав, что больше не вевнется.
– Не беспокойтесь, Касси, вернется.
– Элайн, вы такая матевиалистка! Я считаю, что в смысле духовном наш союз повван навсегда. Неувели вы не понимаете? Между нами была такая квасивая, небесная, духовная связь и вот… она поввалась… – Она опять начала всхлипывать, прижимаясь лицом к плечу Эллен.
– Касси, я не понимаю, какой же выход из всего этого?
– Ах, вы не понимаете! Вы слишком молоды. Я раньше была такая же, как вы, с той только разницей, что не была замувем й не путалась с мувчинами. Но теперь я хочу духовной квасоты… Я хочу, чтобы квасота была в моих танцах и в моей жизни. Я всюду ищу квасоту. Я думала, что Мовису она тоже нужна.
– Как видно, Моррис ее и искал.
– О, Элайн, вы увасны, но я так люблю вас!
Элайн встала.
– Я пойду вниз, чтобы шофер такси не звонил.
– Но вы не можете так уйти!