Дурова с горечью восприняла оставление Москвы неприятелю, но вера в полководческий талант Кутузова и прозорливость главнокомандующего, в которой ей суждено было убедиться, став на непродолжительный срок его ординарцем, не покидала ее. Обстоятельства, при которых она оказалась в почитаемой всеми офицерами должности, были необычны. Посланная с командой для заготовки сена, она потеряла ее и вернулась одна. Командир полка, не разобравшись толком, пригрозил ей расстрелом. Очевидно, Штакельберг присовокупил к угрозе и крепкое словцо. Людей Дурова таки нашла. А оскорбление послужило поводом для обращения к Кутузову. Вот как описан визит в главную квартиру в "Записках".
"…В передней горнице находилось несколько адъютантов, я подошла к тому, чье лицо мне показалось лучше других, это был Дишканец: "Доложите обо мне главнокомандующему, я имею надобность до него". - "Какую? Вы можете объявить ее через меня". - "Не могу, мне надобно, чтобы я говорила с ним сама без свидетелей…" Я вошла и не только с должным уважением, но даже с чувством благоговения седому герою, маститому старцу, великому полководцу. "Что тебе надобно, друг мой?" - спросил Кутузов. "Я желал бы иметь счастье быть вашим ординарцем во все продолжение кампании…" - "Какая же причина такой необыкновенной просьбы, а еще более способа, каким предлагаете ее?" Я рассказала, что заставило меня принять эту решимость и, увлекаясь воспоминанием незаслуженного оскорбления… между прочим я сказала, что… имея… репутацию храброго офицера, я не заслуживаю быть угрожаема смертью… Я заметила, что при слове "храброго офицера" на лице главнокомандующего появилась легкая усмешка. Это заставило меня покраснеть, я угадала мысль его… и решила сказать все… Я сказала, что мне двадцать третий год и что Прусскую кампанию я служила в Конопольском полку. "Как ваша фамилия?" - спросил поспешно главнокомандующий. "Александров!" Кутузов встал и обнял говоря: "Как я рад, что имею наконец удовольствие узнать вас лично! Я давно уже слышал о вас. Останьтесь у меня, если вам угодно… Теперь подите к дежурному генералу Коновницыну скажите ему, что вы у меня бессменным ординарцем".
Вскоре последовал приказ о производстве корнета Литовского полка Александрова в поручики.
Рана давала о себе знать ежедневными болями, появился сильный жар, и Дуровой пришлось распрощаться с главной квартирой, испросить отпуск и провести почти полгода на излечении. Вернулась она в строй весной 1813 года, когда русская армия, начала европейский освободительный поход. Уже по пути в действующую армию она узнала о смерти Кутузова и потому была вынуждена вновь возвратиться в свой полк.
Еще трижды пришлось Надежде Дуровой участвовать в боевых делах "при блокаде крепости Модлин в герцогстве Варшавском, равно при блокаде городов Гамбурга и Гарбурга".
20 марта 1814 года в расположение русских войск, осаждавших мощную крепость с тридцатитысячным гарнизоном, примчался фельдъегерь с радостным известием: "Париж пал!" Война была закончена "со славою для русского оружия", полки получили приказ о выступлении в Россию.
Грустно и тоскливо стало на душе. После полных напряжения боевых лет потянулись однообразные года обычной военной службы в глухих гарнизонах.
9 марта 1816 года Дурова решается подать в отставку. "Мне казалось, что вовсе не надобно никогда оставлять меча, а особливо в мои лета, что я буду делать дома! Так рано осудить себя на монотонные занятия хозяйством. Но отец хочет этого!.. Его старость!.. Ах! нечего делать. Надобно сказать всему прости!., и светлому мечу, и доброму коню… друзьям!., веселой жизни!., учению, парадам, конному строю!., скачке, рубке… всему, всему конец!.. Минувшее счастье!., слава!., опасности!., шум!., блеск!.. Жизнь, кипящая деятельностью!., прощайте!"
Преполагала ли тогда Дурова, что ей суждено было прожить почти полвека одинокой, в полунищете, в глухом провинциальном городке Елабуге, сохранив навсегда привычку носить мужской костюм, так и не привыкнув к своему подлинному "я", вводя в смущение окружающих резким, с хрипотцой голосом, манерами держаться по-мужски и курить трубку. Об этом говорит и описание знакомства с Пушкиным в ее книге "Год жизни в Петербурге". "Впрочем, любезный гость мой приходил в приметное замешательство всякий раз, когда я, рассказывая что-нибудь, относящееся ко мне, говорила: "был!., пришел!., пошел!., увидел!..". Наконец Пушкин поспешил кончить и посещение и разговор, начинавший делаться для него до крайности трудным". Когда Пушкин, уходя, поцеловал ее руку, Дурова покраснела, поспешно вырвала ее и воскликнула: "Ах, боже мой, я так давно отвык от этого!"
Пушкин сыграл в литературной жизни Дуровой, продолжавшейся, к великому огорчению, очень непродолжительно, едва ли не решающую роль, по достоинству оценив ее литературные дарования, тонкую наблюдательность, понимание природы, образность и живость языка. По поводу появления в пушкинском "Современнике" записок Дуровой Белинский заметил:
"В 1836 году появился в "Современнике" отрывок из записок девицы-кавалериста. Не говоря уже о странности такого явления, литературное достоинство этих записок было так высоко, что некоторые приняли их за мистификацию со стороны Пушкина. Боже мой, что за чудный, что за дивный феномен нравственного мира героиня этих записок, с ее юношескою проказливостью, рыцарским духом, отвращением к женскому платью, к женским занятиям, с ее глубоко поэтичным чувством… И что за язык, что за слог у девицы-кавалериста! Кажется, сам Пушкин отдал ей свое прозаическое перо".
Пушкин оказал содействие в издании "Записок". "За успех, - писал он, - можно ручаться. Что касается до слога, то чем он проще, тем будет лучше. Главное: истина, искренность".
Эти два качества будут всегда наполнять произведения Дуровой, а их было не так уж и мало, и каждое оставило свой неизгладимый след в литературе 30 - 40-х годов девятнадцатого столетия. Из-под ее пера выходит целый ряд повестей и рассказов, которые печатаются в "Библиотеке для чтения", в "Отечественных записках", в журнале "Сто русских литераторов", издаются отдельным четырехтомным изданием. И все же литературный труд внезапно обрывается. Трудно установить подлинные причины такого шага. Для жителей уездного городка Дурова еще многие годы продолжала оставаться отставным штабс-ротмистром Александровым, живущим одиноко в скромном деревянном домике, с тремя окнами на улицу и небольшим подворьем. В нем она и скончалась 21 марта 1866 года в возрасте 83 лет.
Более века спустя в архиве была найдена статья Дуровой, написанная в 1858 году, в которой Надежда Андреевна делилась мыслью о будущем русской женщины. Вот отрывок из нее:
"В наше время женщина скучающая, не умеющая найти себе занятие, утомленная бездействием, такая женщина более неуместна, чем когда-либо! Теперь более чем когда-либо нужны русскому обществу женщины деятельные, трудящиеся, разумно сочувствующие великим событиям, которые происходит около нас, и способные вложить свою лепту для того здания общественного блага и устройства, которое воздвигается общими усилиями".
ЖЕНЩИНЫ 1812 ГОДА
Хрупкий лед трещал под тяжестью людей. Они искали спасения на правом берегу Березины.
Было брошено все: орудия, зарядные ящики, ружья, аммуниция, фуры, кареты, телеги с награбленным.
В этом страшном нагромождении конских и людских трупов, замерзших и замерзающих людей был найден человек, сжимавший в посиневших руках, по всей вероятности, самый дорогой для него предмет.
Когда спешившийся казак наклонился над человеком, тот издал последний вздох и выпустил из рук небольшую картину. Казак узнал на ней Наполеона. Французский император сидел над грубосколоченным столом, на котором была разложена карта, в обыкновенной крестьянской избе, с образами и светящейся лампадкой в красном углу. На руках Наполеона восседал пухлый, голубоглазый мальчуган, игравший пуговицей расстегнутого мундира. На коленях в раболепной позе с подарком в руках перед императором стояла мать младенца, две другие женщины стояли в дверях, одна из них вытирала кружевным платком катившуюся слезу, другая, картинно заломив руки, с умилением смотрела на Наполеона. "Никак наши бабы! - воскликнул казак, с трудом узнав в изображенных крестьянок. - Эк, как расфуфырились! Глазищи бесстыжие размалеваны, перстни и кольца на руках. Не может такового быть, - смекнул казак. - Откуда это у них? Чай, не из господского племени, раз в сарафанах, в каких на Руси всякую работу удобственно творить. Обман это, как пить, обман!" - вымолвил казак и в сердцах швырнул картину оземь.
Мог ли знать донец, что это была одна из немногих картин, по какой-то случайности не попавшая в Париж. Невдомек ему было и то, что творение рук замерзшего художника преследовало определенную цель: показать невозможное - полнейшее единодушие, сложившееся у завоевателей с русским народом. Ведь известно, что представительницы слабого пола наиболее отзывчивы на галантное французское обхождение. Так было во всей Европе: мужчины за лестью скрывали подлинную трусость, женщины, не скрывая ничего, дарили улыбки и цветы победителям и не судили строго за вольности.
В России же действительное при всех потугах никак не удавалось выдать за желаемое, и идиллии суждено было пребывать лишь на картинах художников, возимых в обозе великой армии.
Осень 1812 года. Москва. За решетчатыми окнами Петровского дворца бушуют огненные волны, захлестывающие языками пламени все новые и новые постройки и мириадами искр уносящиеся в небо. Грозные отсветы пожара ложатся на стены, кирпичный пол, на угрюмое и сосредоточенное лицо Наполеона, склонившегося над посланием к русскому народу.
"Вы, московские мирные жители, мастеровые и рабочие, которых бедствия войны удалили из города, и вы, заблудшие земледельцы, которых неосновательный страх еще задерживает в деревнях ваших, слушайте: спокойствие и порядок восстанавливается в сей столице; ваши земляки добровольно выходят из своих убежищ, не опасаясь оскорбления; всякое насильственное в отношении к их личности либо к имуществу немедленно наказывается. Его величество император вас покровительствует и никого и, з вас не считает неприятелями, кроме ослушников его повелениям.
Он хочет положить предел вашим бедствиям; он желает, чтобы вы возвращались под ваши кровы, к вашим семействам. Будьте признательны к его благотворным намерениям и придите к нам безо всякого опасения. Пусть каждый из жителей возвратится с доверием в дом свой: вы вскоре найдете там средства удовлетворить вашим нуждам.
Рабочие, мастеровые, живущие трудом своим, возвращайтесь к вашим обычным занятиям; для вас готовы дома, лавки, охранные караулы, вы получите за ваши работы должную плату.
И вы, крестьяне, выходите из лесов, куда от ужасов укрылись, возвратитесь в свои избы; вы найдете в них защиту. В городе учреждены рынки, на которых вы можете продавать излишки ваших запасов".
Но впервые за многие годы раболепия и искреннего проявления чувств Наполеона окружала глухая стена ненависти. Свидетельств вспышек гнева французского императора на варварскую страну, на ее обычаи, на народ предостаточно. За ними, как правило, следовали кошмарные сновидения. Рассказ об одном из них сохранился в бумагах приближенного Наполеона. "Приснились императору три стакана, из коих один - белый пустой, другой - с водою, третий - с кровью". Пришлось обратиться к услугам гадалки. Вот ее толкование сна. "Пустой стакан означает, что сия война начата тобою из пустого тщеславия и гордости, стакан с водой значит слезы бедных, невинных и разоренных войной людей, а последний, наполненный кровью, изображает человеческую кровь, пролитую в сию ужасную войну".
Вряд ли гадалка знала историю так, как знал ее Наполеон, но русская женщина в нескольких словах сумела выразить причины войны, которые не сумел выразить он сам, не сумел убедить своих маршалов и еще в меньшей степени солдат. Никто не нес к стопам Наполеона "почтение и доверие" и не проявлял открытого желания "соединиться с императором и королем и способствовать с ним общему благополучию".
Все очевидней становилась безнадежность расчетов на быструю и упоительную победу, на беззаботный отдых от ратных трудов в теплых и уютных крестьянских избах, в просторных дворцах и особняках русской знати. Время давило, жгло, испепеляло эфемерные надежды завоевателей, исподволь готовило им бесславный конец. Он был сокрыт от взоров разноплеменных вояк, лихо маршировавших по русской земле, туманной дымкой, за которой им мерещились богатства "скифских городов". От предсказаний в таких случаях отмахивались, как это сделал, например, польский генерал (не исключено, что это был Понятовский). Вот какой разговор состоялся между ним и пожилой женщиной в Могилеве.
На его вопрос, что она ищет в огороде, когда кругом все пусто, "женщина, обремененная летами и бедностью, лишившаяся последних крох от грабежа французов", ответила: "Однако помню, что в одно лето налетевшая саранча точно так же опустошила край наш, но она, окаянная, от наступившей стужи вскоре погибла".
Что же, народная мудрость, сравнивавшая нашествие французов с нашествием всепожирающих насекомых, оказалась права, а пока над Родиной нависла смертельная опасность, народу грозило порабощение, родным очагам - разорение. Чувство гнева разгоралось в многомиллионных массах по мере того, как враг продвигался в глубь страны, сжигая деревни и села, насильничал над их обитателями, оскорбляя священные реликвии, грабя и увозя добытое трудом и потом.
И хотя в манифесте Александра I были такие слова: "Да встретит враг в каждом дворянине - Пожарского, в каждом духовном - Палицына, в каждом горожанине - Минина", русский народ без подсказки определил стелепень беды, надвигавшейся на Отчизну. Людская молва быстрее, чем официальные депеши, разносила весть о французах-грабителях, мародерах-истязателях.
Пламень мщения
Ударил молнией по вспыхнувшим сердцам.
Все бранью вспыхнуло, все ринулось к мечам.
Слова поэта достаточно точно характеризовали обстановку в России того времени. Страна превратилась в единый и огромный военный лагерь, готовый к схватке со смертельным врагом. В напутствиях матерей, сестер, дочерей, кроме веры в победу, звучало неуемное желание быть полезными Родине. В Петербурге оно выразилось в создании "Дамского патриотического комитета" под покровительством императрицы Елизаветы Алексеевны.
Современник, заглянувший в двери комитета, мог наблюдать приблизительно такую картину. Одна из комнат была отведена под склад одежды и обуви, другая была наполнена прочно устоявшимся запахом махорки: здесь готовили солдатские кисеты, в третьей властвовали врачи, упаковывая в походные корзины медицинские препараты, в четвертой вели записи денежных средств, поступавших в комитет. "Как пожертвования шли отовсюду на нужды государственные от богатых дам, так и баба несла последнюю свою куделю или кусок холста в общее казнохранилище". Барьер сословной розни, существовавший с незапамятных времен, отступил, позволив простой русской женщине в полный голос заявить о своих гражданских чувствах. "Я не затем это сделала, чтобы про меня знали", - сказала крепостная графа Орлова, отдавая 100 рублей "на укрепление воинства расейского". Читателю предлагается сравнить: накануне войны "рабочую девку" можно было выторговать за 150 рублей, мужика - за 200, а "смышленного в грамоте" - за 300 рублей.
За извечной сухостью цифр оказались скрытыми имена, возраст вкладчиц порой грошовых сумм, и лишь по фамилиям их владельцев удается установить обширную географию безвозмездных пожертвований.
Дорогам Смоленщины не единожды приходилось становиться немыми свидетелями всевозможных нашествий. Данное разве что масштабом отличалось от предыдущих. Оно, словно спрут, множеством цепких щупалец проникало в мирный жизненный уклад, где главной заботой была забота о хлебе насущном.
В августе 1812 года его жгли на корню, косили недозревшим, закапывали в землю, оставляя пустыню с одинокими колодезными журавлями, завыванием одичалых собак, с постукиванием незакрытых ворот и ставень.
Это было настолько неожиданным для врага, что в мемуарах любого чудом уцелевшего солдата или офицера можно найти подтверждение недоумению, царившему во французской армии. "Уже больше двух месяцев, - писал во Францию офицер Лабом, - мы встречаем на пространстве около 300 миль одни только безлюдные деревни и опустошенные поля". Другой офицер, Росс писал: "Все против нас, все готовы либо защищаться, либо бежать, везде меня встречали неприязненно, с упреками и бранью… бабы готовы к бегству и ругали нас так же, как мужики".
Что ж, русские женщины умели при острой необходимости выражать свои мысли словами, которые заслуживали оккупанты и которые не вошли в словарь Даля и точно не переводятся ни на один язык мира.
Ненависть, прочно поселившаяся в сердце каждой россиянки, искала и находила выход не только в словах. Под рукой всегда в таких случаях находились предметы непритязательного крестьянского обихода.
"Даже женщины сражаются! - восклицал Федор Глинка и описал следующий эпизод. - Сего дня крестьяне Гжатского уезда, деревень князя Голицына, будучи вытеснены из одних засек, переходили в другие соседственные леса через то селение, где была главная квартира (русской армии. - В.К.). Две молодые крестьянские девки ранены были в руки. Одна бросилась на помощь деду своему, другая убила древесным суком француза, поранившего ее мать".
Никто и никогда из душевладельцев не ставил цель научить крестьянина владеть оружием. Больше того, этого умения боялись. Приходилось эту мудреную науку постигать в схватках с неприятелем, уничтожая его добытым оружием. Вот где был простор природной сметке, цепкому уму, твердым рукам и острому глазу! Было бы наивно полагать, что русский крестьянин всю жизнь готовился к нашествию, и все же "предприятия они свои (воины-земледельцы. - Б.К.) основывали не на слепой отважности, но на благоразумии и осторожности. В перелесках, за буераками, везде острожные воины-земледельцы расставляли недремлющую стражу. Сверх того установили, чтобы по звону колокольному сбираться им немедленно верхами и пешком, где услышат первый звон".
Именно так действовал отряд под командой крестьянки Прасковьи из деревни Соколове Ни она, ни ее односельчане не сумели, да и вряд ли бы успели воспользоваться тем способом, который оказался сподручным Смоленскому губернатору барону Ашу, постыдно бежавшему при первых выстрелах французской артиллерии, предоставив подданным распорядиться своей судьбой.
Оставшаяся для потомства "кружевница Прасковья" распорядилась ею так, как подсказывала совесть. Как бы трудно ни звучало ее имя по-французски, его с опаской произносил губернатор Смоленска Жомини, оно косвенно послужило причиной расстрела интенданта Сиоффа и вызвало удивление у самого императора Франции. Гнев Наполеона был беспределен: армия не получала "запланированного" фуража и провианта. Может быть, и другого интенданта Вильбланша ждала та же участь, если бы Жомини не сообщил Наполеону о трудностях снабжения и, в частности, о "неуловимой предводительнице Прасковье и ее поразительных действиях".