Так довелось Грейс увидеть собственную лошадь, купленную для нее человеком, истинно любившим ее, в верности которого нельзя было усомниться, уносящей ее мужа в объятия вновь обретенного идола. Размышляя над превратностями судьбы, уготованными женам и лошадям, она вдруг заметила внизу, в долине, приближавшихся к ней путников, которых до той минуты скрывала густая придорожная поросль. Это был не кто иной, как Джайлс Уинтерборн со своим помощником Робертом Кридлом. Два фургона везли сидровый аппарат и все к нему необходимое. Они поднимались все выше и выше по склону, луч солнца то и дело ярко вспыхивал на лезвиях сидровых лопаток, которые под действием яблочной кислоты отполировались до зеркального блеска. Грейс спустилась на дорогу и поравнялась с Джайлсом. Лошади, только что преодолев подъем, остановились передохнуть.
- Здравствуйте, Джайлс, - приветливо сказала Грейс, повинуясь внезапному порыву.
- Вы вышли погулять, миссис Фитцпирс? - сдержанно спросил Уинтерборн. Погода очень хорошая.
- Нет, я возвращаюсь домой, - ответила Грейс.
Фургоны тронулись, с ними зашагал Кридл; Уинтерборн с Грейс немного отстали.
Родной брат Осени, пахнущий осенним лесом, шел сейчас рядом с Грейс: на его загорелом лице под цвет спелой пшеницы синели, как васильки, глаза. На шляпе блестели спелые семечки яблок. Штаны и рукава рубахи забрызганы сидром. Пальцы склеил сладкий яблочный сок. Весь он источал аромат сидра, который таит в себе неизъяснимое очарование для тех, кто родился и вырос среди садов. Сердце Грейс отряхнуло недавнюю печаль и воспрянуло, как ветка, освободившаяся от спелых плодов: таким целительным было это обращение к безыскусной природе. Деликатные манеры, подобающие жене ученого доктора, чопорность, воспитанная в фешенебельной школе, все это вдруг слетело с Грейс, и она опять стала простодушной деревенской девушкой, живущей по велению сердца.
Природа не скупится, подумала она. Не успела она оплакать потерю Эдрида, как другой мужчина, олицетворение рыцарского благородства, возник перед ней посланцем родной земли, готовый служить ей до конца. Устыдившись вдруг своих мыслей и пряча смущение, Грейс спросила Джайлса, не встретил ли он ее мужа.
- Встретил, - сказал Уинтерборн после некоторого колебания.
- Где вы встретили его?
- Около гостиницы Ревеллера. Мы идем из Миддлтон-Эби. Я там работал эту неделю.
- Разве у них нет своего сидрового пресса?
- Есть, но его сейчас чинят.
- Я думаю... я слыхала, что миссис Чармонд гостит в Миддлтон-Эби.
- Да, я видел ее два-три раза в окне, когда проезжал мимо.
Грейс минуту помолчала, потом спросила:
- А мистер Фитцпирс ехал в Миддлтон-Эби?
- Да... он ехал туда верхом на Любимой.
Грейс ничего не ответила, а Уинтерборн прибавил, смягчившись:
- Вы знаете, почему лошадь названа этим именем?
- Да, конечно, - поспешно ответила Грейс.
Беседуя таким образом, они обошли холм, и им открылась вся западная часть неба, охваченная пожаром вечерней зари. Огненно-красные отроги гор, золотые аркады, сталактиты и сталагмиты из чистого топаза громоздились, образуя феерическую картину. Выше, вторым ярусом, стлались тонкие перистые облака. А еще выше светились бездонные глубины небесной лазури.
Грейс упивалась блаженной минутой, забыв недавнюю горькую обиду, забыв расстояние, которое разделяло ее и Джайлса. Томление по бесхитростной жизни поселян переполнило сердце. По лицу пробежал отсвет волновавших ее чувств. Уинтерборн не отрывал глаз от Грейс, взгляд его скользнул по цветку, приколотому на ее груди. Как во сне, он протянул руку и нежно погладил цветок. Грейс отпрянула.
- Что вы делаете, Джайлс Уинтерборн? - воскликнула она в изумленном негодовании. Сообразив, однако, что никакими последствиями этот жест не грозит, она решила, что можно, пожалуй, обойтись и без нравоучений.
- Вы должны помнить, Джайлс, - мягко сказала она, - что теперь наши отношения не те, что были прежде; и то, что вы сейчас сделали, другие бы назвали вольностью.
Эти слова точно обожгли Джайлса: как он мог забыться до такой степени! Краска стыда и гнева на себя проступила даже сквозь загар.
- Я не знаю, что со мной случилось! - воскликнул он с горячностью. - Я никогда не позволял себе ничего подобного.
В глазах его заблестели слезы.
- Не расстраивайтесь так, Джайлс! Я обошлась с вами слишком строго.
- Этого бы не случилось, если бы на днях я не был свидетелем точно такой же сцены в Миддлтоне, - прибавил Уинтерборн после некоторого раздумья.
- А кто были ее участники?
- Не спрашивайте меня об этом, Грейс. Грейс пристально посмотрела на Джайлса.
- Я и так знаю, - ответила она с видимым безразличием. - Это был мой муж с миссис Чармонд. Встретив меня, вы по ассоциации вспомнили ту сцену... Знаете что, Джайлс, расскажите мне все! Пожалуйста, Джайлс! Хотя нет, я не хочу ничего знать. Давайте лучше говорить о другом. И по старой дружбе не рассказывайте ничего моему отцу.
Они подошли к месту, где дороги их расходились. Уинтерборн продолжал путь дальше по большаку, вдоль опушки леса. Грейс отворила калитку и исчезла за деревьями.
ГЛАВА XXIX
Грейс шла по мягкой, заросшей травой верховой тропе, по обеим сторонам которой тянулись заросли орешника, отягченного спелыми гроздьями по два, три, четыре ореха в каждой. Дойдя до перепутья, где тропа пересекала под прямым углом другую, точно такую же, Грейс остановилась: в нескольких шагах от себя она увидела дородную Сьюк Дэмсон, простоволосую, без чепца и с высоко подоткнутой юбкой; пригибая высокие ветви, она срывала орехи, с быстротой молнии разгрызала их и съедала; ее возлюбленный Тим Тенге был занят неподалеку тем же приятным делом.
"Щелк, щелк, щелк" - раздавалось каждые две-три секунды. Мысль Грейс вдруг повернула в неожиданном направлении: она вспомнила рассказ мужа, как он рвал у Сьюзин больной зуб. Грейс подошла к сборщикам орехов и, преодолев неприятное чувство, заговорила с Сьюзин, находившейся поодаль от Тима.
- Добрый вечер, Сьюзин, - сказала она.
- Добрый вечер, мисс Мелбери (щелк), - ответила та.
- Ты хотела сказать, миссис Фитцпирс, - поправила ее Грейс.
- Ах да, мадам... миссис Фитцпирс, - сказала та с насмешливой почтительностью, удивившей Грейс.
Но, боясь, что разговор на том и кончится, Грейс продолжала:
- Береги зубы, Сьюк. Знаешь, как они от орехов болят.
- Мне боль неведома. У меня никогда не болели ни зубы, ни уши, ни, слава тебе господи, голова (щелк)!
- И тебе никогда никто зубы не рвал?
- Смотрите сами, мадам.
Сьюзин раскрыла свой розовый рот и показала два нетронутых ряда великолепных белых зубов.
- Значит, все зубы у тебя целы?
- Все.
- Тем лучше для твоего желудка, - сказала изменившимся голосом миссис Фитцпирс. Быстро повернувшись, она пошла прочь, подумав: "Бедный Тимоти Тенге, какую ложку дегтя могла бы я влить сейчас в бочку меда, если бы захотела".
Когда таким образом характер Фитцпирса открылся Грейс с этой неожиданной стороны, она даже испугалась, не испытав мук ревности, какие жена должна испытывать в подобных обстоятельствах. Не было в ее душе и мстительного гнева против соперницы, предписанного обычаем и моралью; почувствовала она только то, что брак ее был ужасной ошибкой. Покорившись воле отца, она предала самое себя. Предчувствия не напрасно посылаются людям; Грейс вспомнила, как вышла тогда на рассвете из дому и заметила женскую фигуру, выскользнувшую из дверей Фитцпирса; она должна была внять голосу благоразумия и наотрез отказать ему. О, как правдиво звучал тогда рассказ ее нареченного о том, как бедняжка Сьюк умоляла его вырвать больной зуб, терзавший ее хуже лютого зверя; в его рассказе была даже смешная подробность: впопыхах он вырвал у Сьюк отличный коренной зуб, без единого изъяна!
Остаток пути Грейс проделала как в тумане, размышляя над сложностью своего положения. Если верить речам Фитцпирса, которые он расточал перед ней до свадьбы, он действительно любил ее; но вместе с тем он питал какие-то чувства и к Сьюк. Теперь, видно, происходило то же, и он опять любил сразу двоих - миссис Чармонд и ее, свою жену: ведь время от времени он по-прежнему бывал с ней ласков, даже нежен. Но тогда каким же искусным лицемером он был! Эта мысль была самой горькой: из нее вытекало, что Фитцпирс мог и не любить ее, и, значит, единственной причиной, побудившей его предложить ей руку и сердце, было ее небольшое состояние.
Но Грейс ошибалась; любовь таких людей, каким был Фитцпирс, терпит раздвоение чувств. Как-то в разговоре (не с Грейс, конечно) Фитцпирс заметил, что однажды он пылал страстью сразу к пяти особам прекрасного пола. Если это правда, то любовь его отличалась от истинного чувства тем, чем отличается примитивный организм от высокоразвитого: последнему расчленение приносит смерть, первому - многократное возрождение. Фитцпирс любил Грейс, искренне любил, на свой собственный, эгоистический лад, и продолжал ее любить до сих пор. Такое любвеобилие, однако, было недоступно пониманию Грейс.
О бедной Сьюк Дэмсон Грейс больше не думала. Ее время давно отошло.
- Если он не любит меня, - гордо сказала себе Грейс, - то и я не буду его любить.
И хотя это были только слова, они были грозным предзнаменованием для Фитцпирса, ибо сердце ее действительно было готово перестать любить. Самое отсутствие ревности, благодаря чему Фитцпирс так легко мог отлучаться из дому и за что в душе благодарил бога, было куда более опасно для семейного благополучия (хотя об этом не подозревали ни муж, ни жена), чем докучливая бдительность ревнивой жены.
Грейс провела неспокойную ночь. Крыло дома, где она жила с мужем, никогда еще не было таким пустынным и печальным. Сон не шел к ней. Грейс встала, оделась и спустилась вниз. Ее отец, всегда спавший очень чутко, услыхал ее шаги и вышел на лестницу.
- Это ты, Грейс? - спросил он. - Что случилось?
- Ничего. Просто мне что-то не спится. Эдрид задержался у больного в долине Черного Вереска.
- Где, где задержался? Сегодня вечером я встретил хозяина той фермы. Жена его поправляется. Доктор навещал их днем.
- Ну, тогда он задержался еще где-нибудь, - сказала Грейс. - Не обращай на меня внимания. Иди спать. А Эдрид скоро вернется. Я жду его к часу.
Грейс вернулась в спальню, задремала было, проснулась, снова задремала. В прошлый раз Фитцпирс вернулся в час, теперь уже давно пробило два и три, а его все не было. На рассвете Грейс услыхала за окном разговор и какой-то шум. Время от времени щели ставней озарялись огнем фонаря. Отец предупреждал ее, что встанет рано, чтобы снарядить возы с плетнями на дальнюю ярмарку. Выглянув из окна, она увидела отца и работников, суетившихся вокруг возов, и среди них щепенника: он укладывал свой товар - ставцы, миски, пробки, ложки, сырные чаны, воронки - на телеги отца, который каждый год отвозил его по дружбе на ярмарку.
В другой раз эта сцена развлекла бы ее, но сейчас ей не давала покоя тревога о муже: было уже около пяти часов утра, а он все не возвращался. Она знала, что он не мог задержаться в Миддлтон-Эби позже десяти часов, каким бы сильным ни было его увлечение. По-видимому, и там его посещения были в глазах окружающих простыми визитами доктора. От Миддлтона до Хинтока всего два часа верховой езды. Значит, с ним что-то случилось. Грейс очень беспокоилась, - ведь и два предыдущих вечера он вернулся поздно.
Грейс оделась, спустилась вниз и вышла во двор; в таинственной серой мгле, возвещающей близость дня, желтые лучи фонарей теряли теплоту красок, а лица мужчин казались бледными и усталыми. Увидев дочь, Мелбери, не зная, что подумать, бросился к ней.
- Эдрид не вернулся, - проговорила она. - И у меня есть основания думать, что он уехал не к постели больного. Две предыдущие ночи он тоже мало спал. Я пойду к дальней калитке, поищу его, не случилось ли что с ним.
- Я пойду с тобой.
Грейс стала умолять отца не ходить с ней - это далеко, он устанет; но Мелбери настоял на своем, ибо он подметил в лице дочери, кроме естественного беспокойства, какое-то особенно мрачное, упрямое выражение, не на шутку встревожившее его. Сказав работникам, что скоро вернется, он пошел вместе с Грейс. Выйдя проселком на тракт, они скоро достигли холма, с которого Грейс смотрела накануне вслед удалявшемуся мужу. Поднявшись несколько по косогору, отец с дочерью остановились под старым, уже наполовину сухим дубом, дуплистым и в белых наростах лишайника, чьи могучие корни, как когти, вцепились в землю. Прохладный предутренний ветерок овевал их, на его струях слетали вниз, на траву, светло-зеленые парашютики, срывавшиеся, как птенцы из гнезда, с веток соседней липы. Редеющая мгла окутывала долину, таинственную и нереальную в этот час; восток был задернут голубовато-серым занавесом, отороченным по краю розовой бахромой. Фитцпирса не было ни видно, ни слышно.
- Что мы здесь стоим, - сказал ее отец. - Он мог вернуться десятком других дорог... Гляди, что это? Следы Любимой! Они совсем сухие и ведут к дому. Он, должно быть, давно вернулся. Просто ты не видела его.
- Нет, он не возвращался.
Отец с дочерью заспешили домой. Войдя во двор, они увидели, что возчики, покинув телеги, столпились у ворот конюшни, ведущих в стойло Любимой.
- Что случилось? - воскликнула испуганно Грейс.
- Ничего страшного, госпожа. Все хорошо, что хорошо кончается, успокоил ее старик Тимоти Тенгс.
- Я слыхал, что такие вещи иногда приключаются. Правда, не с господами, а с нашим братом.
Мелбери с дочерью вошли в конюшню и увидели в стойле светлый круп Любимой и Фитцпирса, который, сидя в седле, крепко спал. Кобыла жевала сено, хотя мундштук мешал ей; поводья, выпавшие из рук спящего, свисали с ее шеи.
Грейс приблизилась к мужу и коснулась его руки; он не проснулся, тогда она потрясла ее. Фитцпирс вздрогнул, зашевелился, открыл глаза и воскликнул:
- Фелис... Ах, это ты, Грейс! Я не разглядел в темноте. Что это? Да я в седле!
- Да, - ответила Грейс. - Как ты здесь очутился?
Фитцпирс собрался с мыслями.
- Видишь ли, - начал он неуверенно, слезая с лошади, - когда я возвращался, было уже очень поздно, и мне очень хотелось спать. Доехав до Святого источника, я увидел, что кобыла воротит морду к воде. Я понял, что она хочет пить, и пустил ее к источнику; Любимая пила, пила и все не могла остановиться. Тем временем часы на церкви в Ньюленд-Бэктон пробили полночь. Я помню, что насчитал ровно двенадцать ударов. Но больше решительно ничего не помню.
- Если бы не Любимая, - проговорил Мелбери, - он сломал бы себе шею.
- Чудо, истинное чудо. До чего смирная лошадка! Привезла домой спящего седока, живого, здорового, да еще в самую полночь, - удивлялся Джон Апджон. - Как же не чудо: бывает, конечно, подвыпивший парень заснет верхом и целую милю так во сне и проскачет. А тут ведь десять миль, не одна! И вернулся целехонек. Вот уж действительно повезло! Ведь мог бы утонуть или расшибиться насмерть. А то на дереве повеситься, как Авессалом. Благородный был джентльмен, священник сказывал, вам под стать.
- Истинная правда, - почтительно проговорил старый Тимоти, - от донышка шляпы до подметок никакого в нем изъяна не было.
- А то еще могло бы оторвать руку или ногу, и никто во всей округе не взялся бы приладить ее обратно.
Пока окружающие расписывали столь красочно возможный исход дела, Фитцпирс спешился и, опершись на руку Грейс, побрел на негнувшихся ногах на свет божий. Мелбери остался в конюшне. У Любимой был не только измученный вид, все бока у нее залепило грязью. Меж тем вокруг Хинтока везде было сухо, кроме дальней низины, где глинистая почва долго не просыхала. Мелбери смотрел на то, как бока кобылы под скребками становились чистыми, и сопоставлял в уме чужеземное происхождение грязи с именем, которое доктор пробормотал, едва очнувшись, когда Грейс коснулась его руки. Фелис. Кто такая Фелис? Да ведь это миссис Чармонд; а она, как было известно Мелбери, жила сейчас в Миддлтоне.
Мелбери не ошибся, именно этой женщиной была полна еще не вполне воспрявшая ото сна душа Фитцпирса.
Он заново переживал каждую минуту недавнего свидания: на зеленой лужайке перед домом при свете звезд взбалмошная, капризная женщина умоляла его не приезжать больше, но интонации ее голоса говорили другое, приказывали не повиноваться. "Что вы здесь делаете? Почему преследуете меня? Другая принадлежит вам. Если кто-нибудь увидит что вы лезете через забор, вас поймают, как вора!" Потом, уступая его настойчивости, Фелис в бурных выражениях призналась, что уехала в Миддлтон не столько затем, чтобы ухаживать за больной, сколько гонимая стыдом и страхом перед собственной слабостью, с которой она не в силах бороться, живя в двух шагах от дома Фитцпирса. Фитцпирс торжествовал, несмотря на то, что положение его было по меньшей мере затруднительным. Наконец-то он одержал настоящую, хотя и очень запоздалую победу над этой красавицей. Любовь его была любовью конгривовской Милламанты, для которой особая прелесть любви заключалась в сознании того, что "сердце, из-за которого кровоточат другие сердца, кровоточит из-за меня".
Все утро Мелбери не находил себе места: его спокойная уверенность в том, что дома все благополучно, была грубо поколеблена. Правда, он замечал последнее время, что Грейс все чаще ищет его общества, помогает мачехе печь хлеб, стряпать обед, забросив свое гнездо. Казалось, собственный очаг перестал быть для нее средоточием жизни; она походила сейчас на слабую пчелиную матку, улетевшую было со своим роем, но скоро вернувшуюся в родной улей. Однако до этого случая значение происходящего как-то ускользало от него.
Что-то неладное творилось в его семье. Мелбери вдруг бросило в дрожь при мысли, что он один виноват в несчастье дочери, ради которой он жил, ради которой пошел на все неудобства, - Фитцпирсу была отдана лучшая часть дома, - только бы она всегда была рядом. Сомневаться не приходилось: не помешай он естественному ходу событий, Грейс стала бы женой Уинтерборна, и таким образом осуществилась бы его заветная мечта. И он загладил бы свою вину перед старым другом.