Больше самолетов не было. Остальные, должно быть, перелетели через горы в другом месте, и когда гул затих, все вышли из пещеры.
Небо было теперь пустое, высокое, синее и чистое.
- Как сон, от которого очнешься среди ночи, - сказала Мария Роберту Джордану.
Больше ничего не было слышно, даже того почти неуловимого жужжания, которое иногда остается, когда звук уже замер вдали, - будто кто-то слегка зажимает тебе пальцем ухо и отпускает, зажимает и снова отпускает.
- Никакой это не сон, и ты лучше пойди убери посуду, - сказала ей Пилар. - Ну как? - Она повернулась к Роберту Джордану. - Поедем или пойдем пешком?
Пабло взглянул на нее и что-то буркнул.
- Как хочешь, - сказал Роберт Джордан.
- Тогда пешком, - сказала она. - Это полезно для моей печени.
- Верховая езда тоже полезна для печени.
- Для печени полезна, а для зада вредна. Мы пойдем пешком, а ты… - она повернулась к Пабло, - сходи пересчитай своих кляч, не улетела ли какая.
- Дать тебе верховую лошадь? - спросил Пабло Роберта Джордана.
- Нет. Большое спасибо. А как быть с девушкой?
- Ей тоже лучше прогуляться, - сказала Пилар. - А то натрудит себе всякие места и никуда не будет годиться.
Роберт Джордан почувствовал, что краснеет.
- Как ты спал, хорошо? - спросила Пилар. Потом сказала: - Болезней никаких нет - это верно. А могли бы быть. Даже удивительно, как так получилось. Наверно, бог все-таки есть, хоть мы его и отменили. Ступай, ступай, - сказала она Пабло. - Тебя это не касается. Это касается тех, кто помоложе. Кто из другого, чем ты, теста. Ступай! - Потом Роберту Джордану: - За твоими вещами присмотрит Агустин. Он вернется, тогда мы пойдем.
День был ясный, безоблачный, и солнце уже пригревало. Роберт Джордан посмотрел на высокую смуглую женщину, на ее массивное, морщинистое и приятно некрасивое лицо, в ее добрые, широко расставленные глаза, - глаза веселые, а лицо печальное, когда губы не двигаются. Он посмотрел на нее, потом на Пабло, который шагал, коренастый, грузный, между деревьями к загону. Женщина тоже смотрела ему вслед.
- Ну, слюбились? - спросила женщина.
- А что она тебе сказала?
- Она ничего не сказала.
- Я тоже не скажу.
- Значит, слюбились. Ты береги ее.
- А что, если будет ребенок?
- Это не беда, - сказала женщина. - Это еще не беда.
- Здесь для этого не место.
- Она здесь не останется. Она пойдет с тобой.
- А куда я пойду? Туда, куда я пойду, женщину брать нельзя.
- Как знать. Может быть, туда, куда ты пойдешь, можно и двух взять.
- Не надо так говорить.
- Слушай, - сказала женщина. - Я не трусиха, но по утрам я все вижу ясно, вот мне и думается, что многие из тех, кто сейчас жив, не дождутся следующего воскресенья.
- А какой сегодня день?
- Воскресенье.
- Qué va, - сказал Роберт Джордан. - До следующего воскресенья еще долго. Если среды дождемся, и то хорошо. Но мне не нравится, что ты так говоришь.
- Нужно же человеку иногда поговорить, - сказала женщина. - Раньше у нас была религия и прочие глупости. А теперь надо, чтобы у каждого был кто-нибудь, с кем можно поговорить по душам, потому что отвага отвагой, а одиночество свое все-таки чувствуешь.
- У нас нет одиноких. Мы все вместе.
- Когда видишь такие машины, это даром не проходит, - сказала женщина. - Что мы против таких машин!
- А все-таки мы их бьем.
- Слушай, - сказала женщина. - Я призналась тебе в своих печальных мыслях, но ты не думай, что у меня не хватит решимости. Моя решимость как была, так и осталась.
- Печальные мысли - как туман. Взошло солнце - и они рассеялись.
- Ладно, - сказала женщина. - Пусть будет по-твоему. Может быть, это у меня от того, что я наговорила всякой чепухи про Валенсию. Или вон тот меня довел, - вон тот, конченый, что торопится посмотреть на своих лошадей. Я его очень обидела своими россказнями. Убить его можно. Обругать можно. Но обижать нельзя.
- Как это случилось, что вы вместе?
- А как это всегда случается? До войны и в первые дни войны он был человеком, настоящим человеком. А теперь его песенка спета. Затычку вынули, и все вино вытекло из бурдюка.
- Мне он не нравится.
- Ты ему тоже не нравишься, и не зря. Я ночью спала с ним. - Она улыбнулась и покачала головой. - Vamos a ver, - сказала она. - Я говорю ему: "Пабло, почему ты не убил этого иностранца?" А Пабло мне: "Он неплохой, Пилар. Он малый неплохой". А я ему говорю: "Ты теперь понимаешь, что командую я?" - "Да. Пилар. Да". Потом среди ночи слышу - он не спит и плачет. Некрасиво плачет, весь дергается. Мужчины всегда так, точно у них какой-то зверь сидит внутри и трясет их. Я спрашиваю: "Что с тобой, Пабло?" Взяла его за плечи и повернула к себе. "Ничего, Пилар… Ничего". - "Неправда. Что-то с тобой случилось". - "Люди, говорит, gente. Они все от меня отступились". Я говорю: "Но ведь они со мной. А я твоя жена". - "Пилар, говорит, не забывай про поезд". Потом: "Да поможет тебе господь, Пилар". Я ему говорю: "Что это еще за разговоры? Разве можно бога поминать?" - "Можно, - говорит. - Да поможет тебе господь и пресвятая дева". Я говорю: "А ну их, и твою пресвятую деву, и бога! Что это за разговоры?" - "Я боюсь умереть, Пилар. Tengo miedo de morir. Понимаешь? Боюсь!" Я говорю: "Тогда вылезай отсюда. Тут нам места не хватит, в одной постели. Мне, тебе да еще твоему страху". Тогда ему стало стыдно, и он замолчал, а я заснула, но его дело кончено, друг, кончено.
Роберт Джордан молчал.
- Вот так у меня всю жизнь - нет-нет и вдруг станет грустно, - сказала женщина. - Но это не такая грусть, как у Пабло. Мою решимость она не задевает.
- Я в тебе не сомневаюсь.
- Может быть, это как у всех женщин в известное время, - сказала она. - А может быть, так - пустяки. - Она помолчала, потом заговорила снова. - Я многого жду от Республики. Я твердо верю в Республику, вера во мне есть. Я верю в нее горячо, как набожные люди верят в чудеса.
- Я в тебе не сомневаюсь.
- А ты сам веришь?
- В Республику?
- Да.
- Да, - сказал он, надеясь, что это правда.
- Я рада это слышать, - сказала женщина. - А страха в тебе нет?
- Смерти я не боюсь, - сказал он, и это была правда.
- А чего ты боишься?
- Боюсь, что я не выполню своего долга так, как его следует выполнить.
- А того не боишься, чего тот, другой, боялся? Плена.
- Нет, - сказал он совсем искренне. - Если этого бояться, так больше ни о чем не сможешь думать и никакой пользы от тебя не будет.
- Холодный ты человек.
- Нет, - сказал он. - Думаю, что нет.
- Да. Голова у тебя очень холодная.
- Это потому, что я много думаю о своей работе.
- А все другое, что есть в жизни, ты разве не любишь?
- Люблю. Даже очень. Только чтобы это не мешало работе.
- Пить ты любишь, я знаю. Я видела.
- Да. Очень люблю. Только чтобы это не мешало работе.
- А женщин?
- Женщин я очень люблю, но это никогда не было самым главным.
- Они для тебя ничего не значат?
- Нет, значат. Но я еще не встречал такой женщины, которая захватила бы меня целиком, а говорят, это бывает.
- По-моему, ты лжешь.
- Может быть - немножко.
- Но ведь Марию ты полюбил?
- Да. Сразу и очень крепко.
- Я ее тоже люблю. Очень люблю. Да. Очень.
- Я тоже, - сказал Роберт Джордан и почувствовал, что голос у него звучит глухо. - Да. Я тоже. - Ему было приятно говорить это, и он еще раз произнес эту фразу, такую церемонную по-испански: - Я ее очень сильно люблю.
- Я оставлю вас вдвоем, после того как мы побываем у Эль Сордо.
Роберт Джордан помолчал. Потом ответил:
- Это не нужно.
- Нет, друг. Нужно. Времени осталось немного!
- Ты прочитала это у меня на руке? - спросил он.
- Нет. Забудь про свою руку - это все глупости.
Она хотела отбросить это, как и многое другое, что могло повредить Республике.
Роберт Джордан промолчал. Он смотрел, как Мария убирает в пещере посуду. Она вытерла руки, повернула голову и улыбнулась ему. Ей не было слышно, что говорила Пилар, но, улыбнувшись Роберту Джордану, она покраснела так густо, что румянец проступил сквозь ее смуглую кожу, и снова улыбнулась.
- Есть еще день, - сказала женщина. - У вас есть ночь, но еще есть и день. Конечно, такой роскоши, какая была в мое время в Валенсии, вам не видать. Но землянику или другую лесную ягоду и здесь можно найти. - Она засмеялась.
Роберт Джордан положил руку на ее широкое плечо.
- Тебя я тоже люблю, - сказал он. - Я тебя очень люблю.
- Ты настоящий Дон-Жуан, - сказала женщина, стараясь не показать, что она растрогана. - Так недолго и всех полюбить. А вон идет Агустин.
Роберт Джордан вошел в пещеру и направился прямо к Марии. Она смотрела на него, и глаза у нее блестели, а лицо и шея снова залились краской.
- Здравствуй, зайчонок, - сказал он и поцеловал ее в губы.
Она крепко прижала его к себе, посмотрела ему в лицо и сказала:
- Здравствуй! Ох, здравствуй! Здравствуй!
Фернандо, все еще покуривавший за столом, теперь встал, покачал головой и вышел из пещеры, захватив по дороге свой карабин, приставленный к стене.
- По-моему, это очень неприлично, - сказал он Пилар. - И мне это не нравится. Ты должна следить за девушкой.
- Я и слежу, - сказала Пилар. - Этот товарищ - ее novio.
- О, - сказал Фернандо. - Ну, раз они помолвлены, тогда это в порядке вещей.
- Рада слышать, - сказала женщина.
- Я тоже очень рад, - важно сказал Фернандо. - Salud, Пилар.
- Ты куда?
- На верхний пост, сменить Примитиво.
- Куда тебя черти несут? - спросил важного маленького человечка Агустин.
- Исполнять свой долг, - с достоинством сказал Фернандо.
- Долг! - насмешливо проговорил Агустин. - Плевать на твой долг! - Потом, повернувшись к женщине: - Где же это дерьмо, которое я должен караулить?
- В пещере, - сказала Пилар. - Два мешка. И сил моих больше нет слушать твою похабщину.
- Твою мать, - сказал Агустин.
- Своей-то у тебя никогда и не было, - беззлобно сказала Пилар, поскольку этот обмен любезностями уже дошел до той высшей ступени, на которой в испанском языке действия никогда не констатируются, а только подразумеваются.
- Что это они там делают? - теперь уже вполголоса спросил Агустин.
- Ничего, - ответила ему Пилар. - Nada. Ведь как-никак, а сейчас весна, скотина.
- Скотина, - повторил Агустин, смакуя это слово. - Скотина. А ты сама-то? Отродье самой что ни на есть сучьей суки. И плевал я на весну, так ее и так!
Пилар хлопнула его по плечу.
- Эх ты, - сказала она и засмеялась своим гулким смехом. - Все ругательства у тебя на один лад. Но выходит крепко. Ты видал самолеты?
- Наблевал я в их моторы, - сказал Агустин, утвердительно кивнув головой, и закусил нижнюю губу.
- Здорово! - сказала Пилар. - Это здорово! Только сделать трудно.
- Да, слишком высоко добираться. - Агустин ухмыльнулся. - Desde luego. Но почему не пошутить?
- Да, - сказала жена Пабло. - Почему не пошутить? Человек ты хороший, и шутки у тебя крепкие.
- Слушай, Пилар, - серьезно сказал Агустин. - Что-то готовится. Ведь верно?
- Ну, и что ты на это скажешь?
- Скажу, что хуже некуда. Самолетов было много, женщина. Очень много.
- И ты испугался их, как все остальные?
- Qué va, - сказал Агустин. - Как ты думаешь, что там готовится?
- Слушай, - сказала Пилар. - Судя по тому, что этот Inglés пришел сюда взрывать мост, Республика готовит наступление. Судя по этим самолетам, фашисты готовятся отразить его. Но зачем показывать самолеты раньше времени?
- В этой войне много бестолочи, - сказал Агустин. - В этой войне деваться некуда от глупости.
- Правильно, - сказала Пилар. - Иначе мы бы здесь не сидели.
- Да, - сказал Агустин. - Мы барахтаемся в этой глупости вот уже целый год. Но Пабло - он не дурак. Пабло - он изворотливый.
- Зачем ты это говоришь?
- Говорю - и все.
- Но пойми ты, - старалась втолковать ему Пилар. - Изворотливостью теперь уже не спасешься, а у него ничего другого не осталось.
- Я понимаю, - сказал Агустин. - Я знаю, что нам пути назад нет. А раз уцелеть мы можем, только если выиграем войну, значит, надо взрывать мосты. Но Пабло хоть и стал трусом, а все-таки он хитрый.
- Я тоже хитрая.
- Нет, Пилар, - сказал Агустин. - Ты не хитрая. Ты смелая. Ты верный человек. Решимость у тебя есть. Чутье у тебя есть. Решимость у тебя большая и сердце большое. Но хитрости в тебе нет.
- Ты в этом уверен? - задумчиво спросила женщина.
- Да, Пилар.
- А Inglés хитрый, - сказала женщина. - Хитрый и холодный. Голова у него холодная.
- Да, - сказал Агустин. - Он свое дело знает, иначе его не прислали бы сюда. Но хитер ли он, я не берусь судить. А Пабло хитрый - это я знаю.
- Но теперь он ни на что не пригоден и от страху с места не сдвинется.
- Но все-таки хитрый.
- Ну, что ты скажешь еще?
- Ничего. Тут надо подойти с умом. Сейчас такое время, что действовать надо с умом. После моста нам придется уходить из этих мест. Нужно все подготовить. Мы должны знать, куда уходить и как уходить.
- Правильно.
- Для этого - Пабло. Тут нужна хитрость.
- Я не доверяю Пабло.
- В этом можно на него положиться.
- Нет. Ты не знаешь, какой он стал.
- Pero es muy vivo. Он очень хитрый. А если тут не схитрить, будем сидеть по уши в дерьме.
- Я об этом подумаю, - сказала Пилар. - У меня целый день впереди.
- Мосты - это пусть иностранец, - сказал Агустин. - Они это дело знают. Помнишь, как тот все ловко устроил с поездом?
- Да, - сказала Пилар. - Он тут был всему голова.
- Где нужна сила и решимость - это уж по твоей части, - сказал Агустин. - Но что касается ухода - это пусть Пабло. Отступление - это пусть Пабло. Заставь его подумать об этом.
- А ты не дурак.
- Да, я не дурак, - сказал Агустин. - Только sin picardia. Где нужна picardia, там пусть Пабло.
- Несмотря на все его страхи?
- Несмотря на все его страхи.
- А что ты думаешь про мост?
- Это нужно. Я знаю. Мы должны сделать две вещи. Мы должны уйти отсюда, и мы должны выиграть войну. А чтобы выиграть войну, без этого дела с мостом не обойдешься.
- Если Пабло такой хитрый, почему он сам этого не понимает?
- Он слаб и хочет, чтобы все оставалось так, как есть. Ему бы крутиться на месте, как в водовороте. Но вода прибывает, его сорвет с места, и он волей-неволей пустит в ход свою хитрость.
- Хорошо, что Inglés не убил его.
- Qué va. Вчера вечером цыган пристал ко мне, чтобы я его убил. Цыган - скотина.
- Ты тоже скотина, - сказала она. - Но не дурак.
- Да, мы с тобой оба не дураки, - сказал Агустин. - Но Пабло - у него дар.
- Только поладить с Пабло нелегко. Ты не знаешь, каким он стал.
- Да. Но у него дар. Слушай, чтобы воевать - достаточно не быть дураком. Но чтобы выиграть войну - нужен дар и средства.
- Я это все обдумаю, - сказала она. - А теперь нам пора идти. Мы и так уже запаздываем. - Потом, повысив голос, крикнула: - Англичанин! Inglés! Пойдем, нам пора!
Глава десятая
- Давайте отдохнем, - сказала Пилар Роберту Джордану. - Садись, Мария, отдохнем.
- Нет, пойдемте дальше, - сказал Роберт Джордан. - Отдыхать будем на месте. Мне надо поговорить с этим человеком.
- И поговоришь, - сказала ему женщина. - Торопиться некуда. Садись, Мария.
- Пошли, - сказал Роберт Джордан. - Отдохнем наверху.
- А я хочу отдыхать сейчас, - сказала женщина, садясь у ручья.
Девушка опустилась рядом с ней в густой вереск, и солнце заиграло у нее в волосах. Один Роберт Джордан все еще стоял, глядя на горный луг и пересекавший его ручей, где, наверно, водились форели. Здесь вереск доходил Роберту Джордану до колен. Дальше он уступал место желтому дроку, среди которого торчали большие валуны, а еще дальше шла темная линия сосен.
- Далеко нам еще до лагеря Эль Сордо? - спросил Роберт Джордан.
- Нет, недалеко, - сказала женщина. - Пройдем этот луг, спустимся в долину, а потом вон в тот лес, что выше по ручью. Садись и забудь свои серьезные мысли.
- Я хочу поговорить с ним, и чтобы с этим было покончено.
- А я хочу вымыть ноги, - сказала женщина и, сняв сандалии и толстый шерстяной чулок, сунула правую ногу в ручей. - Ух, как холодно!
- Надо было ехать верхом, - сказал Роберт Джордан.
- А мне полезно прогуляться, - сказала женщина. - Мне этого как раз недоставало. Чего ты?
- Ничего, просто тороплюсь.
- Тогда успокойся. Времени у нас много. А день-то какой хороший, и как я рада, что здесь нет сосен. Ты даже не знаешь, как эти сосны могут надоесть. Тебе не надоели сосны, guapa?
- Я люблю их, - сказала девушка.
- За что же ты их любишь?
- Люблю запах, люблю, когда под ногами сосновые иглы. Люблю, когда ветер качает высокие сосны, а они поскрипывают.
- Ты все любишь, - сказала Пилар. - Такая жена прямо клад, особенно если еще подучится стряпать. В сосновом лесу скука смертная. Ты не видела ни дубняка, ни бука, ни каштанов. Вот это леса! В таких лесах все деревья разные, каждое дерево само по себе, и у каждого своя красота. А в сосновом - смертная скука. Ты как скажешь, Inglés?
- Я тоже люблю сосны.
- Pero venga? - сказала Пилар. - Будто сговорились. Я и сама люблю сосны. Но мы слишком засиделись здесь, в этих соснах. И горы мне надоели. В горах есть только два пути - вверх да вниз, а вниз - это только к дороге и к фашистским городам.
- Ты когда-нибудь ходишь в Сеговию?
- Qué va. С моим-то лицом? Такое лицо раз увидишь, навсегда запомнишь. Хотела бы ты быть уродиной, моя красавица? - спросила она Марию.
- Ты не уродина.
- Vamos, не уродина. Я уродиной родилась. И всю жизнь была уродиной. Ты, Inglés, ничего не понимаешь в женщинах. Ты знаешь, каково это женщине - быть безобразной? Знаешь, каково это - быть уродиной всю жизнь, а чувствовать себя красивой? Чуднóе это чувство. - Она сунула в воду другую ногу и тут же отдернула ее. - Ух, как холодно! А вон трясогузка. - Она показала на серую пичужку, прыгавшую на камне выше по ручью. - Что за птица! И петь не поет, и в пищу не годится. Дергает хвостом, только и всего. Дай мне покурить, Inglés, - сказала она, взяла папиросу, вынула из кармана кофты кремень и огниво и закурила.
Она попыхивала папиросой и смотрела на Марию и на Роберта Джордана.