Голос у него был хриплый, потому что ему приходилось кричать, и во время осады казарм он наглотался дыма.
- Из-за чего задержка? - спросил кто-то.
- Никак не могут покаяться в своих грехах! - крикнул Пабло.
- Ну ясно, ведь их там двадцать человек, - сказал кто-то еще.
- Больше, - сказал другой.
- У двадцати человек грехов наберется порядочно.
- Так-то оно так, только, я думаю, это уловка, чтобы оттянуть время. В такой крайности хорошо, если хоть самые страшные грехи вспомнишь.
- Тогда запасись терпением. Их там больше двадцати человек, и даже если они будут каяться только в самых страшных грехах, и то сколько на это времени уйдет.
- Терпения у меня хватит, - ответил первый. - А все-таки чем скорей покончим с этим, тем лучше. И для них и для нас. Сейчас июль месяц, работы много. Хлеб мы сжали, но не обмолотили. Еще не пришло время праздновать и веселиться.
- А сегодня все-таки попразднуем, - сказал другой. - Сегодня у нас праздник Свободы, и с сегодняшнего дня - вот только разделаемся с этими - и город и земля будут наши.
- Сегодня мы будем молотить фашистов, - сказал кто-то, - а из мякины поднимется свобода нашего pueblo.
- Только надо сделать все как следует, чтобы заслужить эту свободу, - сказал другой. - Пилар, - обратился он ко мне, - когда у нас будет митинг?
- Сейчас же, как только покончим вот с этим, - ответила ему я. - Там же, в Ayuntamiento.
Я в шутку надела на голову лакированную треуголку guardia civil и так и разгуливала в ней, а револьвер заткнула за веревку, которой я была подпоясана, но собачку спустила, придержав курок большим пальцем. Когда я надела треуголку, мне казалось, что это будет очень смешно, но потом я пожалела, что не захватила кобуру от револьвера вместо этой треуголки. И кто-то из рядов сказал мне:
- Пилар, дочка, нехорошо тебе носить такую шляпу. Ведь с guardia civil покончено.
- Ладно, - сказала я, - сниму, - и сняла треуголку.
- Дай мне, - сказал тот человек. - Ее надо выкинуть.
Мы стояли в самом конце шеренги, у обрыва, и он взял у меня треуголку и пустил ее с обрыва из-под руки таким движением, каким пастухи пускают камень в быка, чтобы загнать его в стадо. Треуголка полетела далеко, у нас на глазах она становилась все меньше и меньше, блестя лаком в прозрачном воздухе, и наконец упала в реку. Я оглянулась и увидела, что во всех окнах и на всех балконах теснятся люди, и увидела две шеренги, протянувшиеся через всю площадь, и толпу под окнами Ayuntamiento, и оттуда доносились громкие голоса, а потом я услышала крики, и кто-то сказал: "Вот идет первый!" И это был дон Бенито Гарсиа. Он с непокрытой головой вышел из дверей и медленно спустился по ступенькам, и никто его не тронул; он шел между шеренгами людей с цепами, и никто его не трогал. Он миновал первых двоих, четверых, восьмерых, десятерых, и все еще никто не трогал его, и он шел и шел, высоко подняв голову; мясистое лицо его посерело, а глаза то смотрели вперед, то вдруг начинали бегать по сторонам, но шаг у него был твердый. И никто его не трогал.
С какого-то балкона крикнули: "Qué раsа, cobardes? Что же вы, трусы?" Но дон Бенито все шел между двумя шеренгами, и никто его не трогал. И вдруг я увидела, как у одного крестьянина, стоявшего за три человека от меня, задергалось лицо, он кусал губы и так крепко сжимал свой цеп, что пальцы у него побелели. Он смотрел на дона Бенито, который подходил все ближе и ближе, а его все еще никто не трогал. Потом, не успел дон Бенито поравняться с крестьянином, как он высоко поднял свой цеп, задев соседа, и со всего размаху ударил дона Бенито по голове, и дон Бенито посмотрел на него, а он ударил его снова и крикнул: "Получай, cabrón!" И на этот раз удар пришелся по лицу, и дон Бенито закрыл лицо руками, и его стали бить со всех сторон, и до тех пор били, пока он не упал на землю. Тогда тот, первый, позвал на подмогу и схватил дона Бенито за ворот рубашки, а другие схватили его за руки и поволокли лицом по земле к самому обрыву и сбросили оттуда в реку. А тот человек, который первый его ударил, стал на колени на краю обрыва, смотрел ему вслед и кричал: "Cabrón! Cabrón! O, cabrón!" Он был арендатором дона Бенито, и они никак не могли поладить между собой. У них был спор из-за одного участка у реки, который дон Бенито отнял у этого человека и сдал в аренду другому, и этот человек уже давно затаил против него злобу. Он не вернулся на свое место в шеренгу, а так и остался у края обрыва и все смотрел вниз, туда, куда сбросили дона Бенито.
После дона Бенито из Ayuntamiento долго никто не выходил. На площади было тихо, потому что все ждали, кто будет следующий. И вдруг какой-то пьянчуга заорал во весь голос: "Qué saiga el toro! Выпускай быка!"
Потом из толпы, собравшейся у окон Ayuntamiento, крикнули: "Они не хотят идти! Они молятся!"
Тут заорал другой пьянчуга: "Тащите их оттуда! Тащите - чего там! Прошло время для молитв!"
Но из Ayuntamiento все никто не выходил, а потом я вдруг увидела в дверях человека.
Это шел дон Федерико Гонсалес, хозяин мельницы и бакалейной лавки, первейший фашист в нашем городе. Он был высокий, худой, а волосы у него были зачесаны с виска на висок, чтобы скрыть лысину. Он был босой, как его взяли из дому, в ночной сорочке, заправленной в брюки. Он шел впереди Пабло, держа руки над головой, а Пабло подталкивал его дробовиком в спину, и так они шли, пока дон Федерико Гонсалес не ступил в проход между шеренгами. Но когда Пабло оставил его и вернулся к дверям Ayuntamiento, дон Федерико не смог идти дальше и остановился, подняв глаза и протягивая кверху руки, точно думал ухватиться за небо.
- У него ноги не идут, - сказал кто-то.
- Что это с вами, дон Федерико? Ходить разучились? - крикнул другой.
Но дон Федерико стоял на месте, воздев руки к небу, и только губы у него шевелились.
- Ну, живей! - крикнул ему со ступенек Пабло. - Иди! Что стал?
Дон Федерико не смог сделать ни шагу. Какой-то пьянчуга ткнул его сзади цепом, и дон Федерико прянул на месте, как норовистая лошадь, но не двинулся вперед, а так и застыл, подняв руки и глаза к небу.
Тогда крестьянин, который стоял недалеко от меня, сказал:
- Нельзя так! Стыдно! Мне до него дела нет, но это представление нужно кончать. - Он прошел вдоль шеренги и, протолкавшись к дону Федерико, сказал: - С вашего разрешения. - И, размахнувшись, ударил его дубинкой по голове.
Дон Федерико опустил руки и прикрыл ими лысину, так что длинные жидкие волосы свисали у него между пальцами, и, втянув голову в плечи, бросился бежать, а из обеих шеренг его били цепами по спине и по плечам, пока он не упал, и тогда те, кто стоял в дальнем конце шеренги, подняли его и сбросили с обрыва вниз. Он не издал ни звука с той минуты, как Пабло вытолкал его из дверей дробовиком. Он только не мог идти. Должно быть, ноги не слушались.
После дона Федерико я увидела, что на краю обрыва, в дальнем конце шеренги, собрались самые отчаянные, и тогда я ушла от них, пробралась под аркаду, оттолкнула двоих пьянчуг от окна Ayuntamiento и заглянула туда сама. Они все стояли полукругом в большой комнате на коленях и молились, и священник тоже стоял на коленях и молился вместе с ними. Пабло и сапожник по прозванью "Cuatro Dedos", "Четырехпалый", - он в те дни все время был с Пабло, - и еще двое стояли тут же с дробовиками, и я услышала, как Пабло спросил священника: "Кто следующий?" Но священник молился и ничего не ответил ему.
- Слушай, ты! - сказал Пабло священнику охрипшим голосом. - Кто следующий? Кто готов?
Священник не отвечал Пабло, как будто его тут и не было, и я видела, что Пабло начинает злиться.
- Пустите нас всех вместе, - перестав молиться и посмотрев на Пабло, сказал помещик дон Рикардо Монтальво.
- Qué va, - сказал Пабло. - По одному. Кто готов, пусть выходит!
- Тогда пойду я, - сказал дон Рикардо. - Считай меня готовым.
Пока дон Рикардо говорил с Пабло, священник благословил его, не прерывая молитвы, потом, когда он встал, благословил еще раз и дал ему поцеловать распятие, и дон Рикардо поцеловал распятие, потом повернулся к Пабло и сказал:
- Ну, я совсем готов. Пойдем, вонючий козел!
Дон Рикардо был маленького роста, седой, с толстой шеей, в сорочке без воротничка. Ноги у него были кривые от верховой езды.
- Прощайте! - сказал он всем остальным, которые стояли на коленях. - Не печальтесь. Умирать не страшно. Плохо только, что мы умрем от рук вот этих каналий. Не смей меня трогать, - сказал он Пабло. - Не смей до меня дотрагиваться своим дробовиком.
Он вышел из Ayuntamiento - голова седая, глаза маленькие, серые, а толстая шея словно еще больше раздулась от злобы. Он посмотрел на крестьян, выстроившихся двумя шеренгами, и плюнул. Плюнул по-настоящему, со слюной, а как ты сам понимаешь, Inglés, на его месте не у каждого бы это вышло. И он сказал: "Arriba España! Долой вашу так называемую Республику, так и так ваших отцов!"
Его прикончили быстро, потому что он оскорбил всех. Его стали бить, как только он ступил в проход между шеренгами, били, когда он, высоко подняв голову, все еще пытался идти дальше, били, кололи серпами, когда он упал, и нашлось много охотников подтащить его к краю обрыва и сбросить вниз, и теперь у многих была кровь на руках и одежде, и все теперь вдруг почувствовали, что те, кто выходит из Ayuntamiento, в самом деле враги и их надо убивать.
Я уверена, что до того, как дон Рикардо вышел к нам разъяренный и оскорбил всех нас, многие в шеренгах дорого бы дали, чтобы очутиться где-нибудь в другом месте. И я уверена, что стоило кому-нибудь крикнуть: "Довольно! Давайте отпустим остальных. Они и так получили хороший урок", - и большинство согласилось бы на это.
Но своей отвагой дон Рикардо сослужил дурную службу остальным. Он раздразнил людей, и если раньше они только исполняли свой долг, к тому же без особой охоты, то теперь в них разгорелась злоба, и это сейчас же дало себя знать.
- Выводите священника, тогда дело пойдет быстрее, - крикнул кто-то.
- Выводите священника!
- С тремя разбойниками мы расправились, теперь давайте священника.
- Два разбойника, - сказал один коренастый крестьянин тому, который это крикнул. - Два разбойника было с господом нашим.
- С чьим господом? - спросил тот, весь красный от злости.
- С нашим господом - уж это так говорится.
- У меня никаких господ нет, и я так не говорю ни в шутку, ни всерьез, - сказал тот. - И ты лучше придержи язык, если не хочешь сам прогуляться между шеренгами.
- Я такой же добрый республиканец, как и ты, - сказал коренастый. - Я ударил дона Рикардо по зубам. Я ударил дона Федерико по спине. С доном Бенито я промахнулся. А "господь наш" - это так всегда говорится, и с тем, о ком говорится так, было два разбойника.
- Тоже мне, республиканец! И этот у него "дон", и тот у него "дон".
- Здесь их все так зовут.
- Я этих cabrónes зову по-другому. А твоего господа… Э-э! Еще один вышел!
И тут мы увидели позорное зрелище, потому что следующим из дверей Ayuntamiento вышел дон Фаустино Риверо, старший сын помещика дона Селестино Риверо. Он был высокого роста, волосы у него были светлые и гладко зачесаны со лба. В кармане у него всегда лежал гребешок, и, должно быть, и сейчас, перед тем как выйти, он успел причесаться. Дон Фаусто был страшный бабник и трус и всю жизнь мечтал стать матадором-любителем. Он якшался с цыганами, с матадорами, с поставщиками быков и любил покрасоваться в андалузском костюме, но он был трус, и все над ним посмеивались. Однажды у нас в городе появились афиши, объявлявшие, что дон Фаустино будет участвовать в любительском бое быков в пользу дома для престарелых в Авиле и убьет быка по-андалузски, сидя на лошади, чему его долгое время обучали, но когда на арену выпустили громадного быка вместо того маленького и слабоногого, которого он сам себе подобрал, он сказался больным и, как говорят, сунул два пальца в рот, чтобы вырвало.
Когда он вышел, из шеренг послышались крики:
- Hola, дон Фаустино! Смотри, как бы тебя не стошнило!
- Эй, дон Фаустино! Под обрывом тебя ждут хорошенькие девочки.
- Дон Фаустино! Подожди минутку, сейчас мы приведем быка побольше того, что тебя напугал!
А кто-то крикнул:
- Эй, дон Фаустино! Ты когда-нибудь слышал, каково умирать?
Дон Фаустино стоял в дверях Ayuntamiento и все еще храбрился. У него еще не остыл задор, который побудил его вызваться идти следующим. Вот так же он вызвался участвовать в бое быков, так же вообразил, что может стать матадором-любителем. Теперь он воодушевился примером дона Рикардо и, стоя в дверях, приосанивался, храбрился и корчил презрительные гримасы. Но говорить он не мог.
- Иди, дон Фаустино! - кричали ему. - Иди! Смотри, какой громадный бык тебя ждет!
Дон Фаустино стоял, глядя на площадь, и мне тогда подумалось, что его не пожалеет ни один человек. Но он все еще старался держаться молодцом, хотя время шло и путь ему был только один.
- Дон Фаустино! - крикнул-кто-то. - Чего вы ждете, дон Фаустино?
- Он ждет, когда его стошнит, - послышался ответ, и в шеренгах засмеялись.
- Дон Фаустино, - крикнул какой-то крестьянин. - Ты не стесняйся - стошнит так стошнит, мы не взыщем.
Тогда дон Фаустино обвел глазами шеренги и посмотрел через площадь, туда, где был обрыв, и, увидев этот обрыв и пустоту за ним, он быстро повернулся и юркнул в дверь Ayuntamiento.
Все захохотали, а кто-то закричал пронзительным голосом:
- Куда же вы, дон Фаустино? Куда?
- Пошел выблевываться, - крикнул другой, и все опять захохотали.
И вот мы опять увидели дона Фаустино, которого подталкивал сзади Пабло своим дробовиком. Весь его форс как рукой сняло. При виде людей, стоявших в шеренгах, он позабыл и свой форс, и свою осанку; он шел впереди, а Пабло сзади, и казалось, будто Пабло метет улицу, а дон Фаустино - мусор, который Пабло отбрасывает метлой. Дон Фаустино крестился и бормотал молитвы, а потом закрыл глаза руками и сошел по ступенькам на площадь.
- Не трогайте его, - крикнул кто-то. - Пусть идет.
И все поняли, и никто до него не дотронулся, а он шел между шеренгами, закрыв глаза дрожащими руками и беззвучно шевеля губами. Все молчали, и никто не трогал его. Но, дойдя до середины, он не смог идти дальше и упал на колени.
Его и тут не ударили. Я шла вдоль шеренги справа, стараясь ничего не пропустить, я видела, как один крестьянин наклонился, помог ему подняться и сказал:
- Вставай, дон Фаустино, не задерживайся. Быка еще нет.
Дон Фаустино не мог идти сам, и тогда один крестьянин в черной блузе подхватил его под правую руку, а другой, тоже в черной блузе и пастушьих сапогах, подхватил под левую, и дон Фаустино шел между шеренгами, закрыв глаза и не переставая шевелить губами, а его прилизанные светлые волосы блестели на солнце, и крестьяне, мимо которых он шел, говорили: "Дон Фаустино, buen provecho. Приятного аппетита, дон Фаустино", - или: "Дон Фаустино, a sus ordenes. К вашим услугам, дон Фаустино!" - а один, тоже из незадачливых матадоров, сказал: "Дон Фаустино! Матадор, a sus ordenes", - а еще кто-то крикнул: "Дон Фаустино! А сколько на небесах хорошеньких девочек, дон Фаустино!" Так дона Фаустино провели сквозь строй, крепко держа его с двух сторон и не давая ему упасть, а он все закрывал глаза руками. Но ему, вероятно, кое-что было видно сквозь пальцы, потому что, когда его подвели к самому обрыву, он опять упал на колени, бросился на землю и, цепляясь за траву, начал кричать: "Нет. Нет. Нет. Ради бога. Нет. Ради бога. Ради бога. Нет. Нет".
Тогда те крестьяне, которые шли с ним, и еще двое из самых отчаянных, что стояли в дальнем конце шеренги, быстро присели позади него на корточки и толкнули его что есть силы, и он полетел с обрыва вниз, так и не получив ни единого удара, и только пронзительно вскрикнул на лету.
И вот тут-то я поняла, что народ ожесточился, и виной этому сначала были оскорбления дона Рикардо, а потом трусость дона Фаустино.
- Давай следующего! - крикнул один крестьянин, а другой хлопнул его по спине и сказал:
- Дон Фаустино! Вот это я понимаю! Дон Фаустино!
- Дождался он своего быка, - сказал третий. - Теперь никакая рвота ему не поможет.
- Дон Фаустино! - опять сказал первый. - Сколько лет на свете живу, а такого еще не видал, как дон Фаустино!
- Подожди, есть и другие, - сказал еще кто-то. - Потерпи немножко. Мы еще не такое увидим!
- Что бы мы ни увидели, - сказал первый, - великанов или карликов, негров или диковинных зверей из Африки, а такого, как дон Фаустино, не было и не будет. Ну, следующий! Давай, давай следующего!
У пьянчуг ходили по рукам бутылки с анисовой и коньяком из фашистского клуба, и они пили это, как легкое вино, и в шеренгах многие тоже успели приложиться, и выпитое сразу ударило им в голову после всего, что было с доном Бенито, доном Федерико, доном Рикардо и особенно с доном Фаустино. Те, у кого не было анисовой и коньяка, пили из бурдюков, которые передавались из рук в руки, и один крестьянин дал такой бурдюк мне, и я сделала большой глоток, потому что меня мучила жажда, и вино прохладной струйкой побежало мне в горло из кожаной bota.
- После такой бойни пить хочется, - сказал крестьянин, который дал мне бурдюк.
- Qué va, - сказала я. - А ты убил хоть одного?
- Мы убили четверых, - с гордостью сказал он. - Не считая civiles. А правда, что ты застрелила одного civil, Пилар?
- Ни одного не застрелила, - сказала я. - Когда стена рухнула, я стреляла в дым вместе с остальными. Только и всего.
- Где ты взяла револьвер, Пилар?
- У Пабло. Пабло дал его мне, после того как расстрелял civiles.
- Из этого револьвера расстрелял?
- Вот из этого самого, - сказала я. - А потом дал его мне.
- Можно посмотреть, какой он, Пилар? Можно мне подержать его?
- Конечно, друг, - сказала я и вытащила револьвер из-за веревочного пояса и протянула ему.
Но почему больше никто не выходит, подумала я, и как раз в эту минуту в дверях появился сам дон Гильермо Мартин, в лавке которого мы взяли цепы, пастушьи дубинки и деревянные вилы. Дон Гильермо был фашист, но кроме этого ничего плохого за ним не знали.