Склонившись над очагом, она видела распростертое на кровати обнаженное смуглое тело с узловатыми шрамами на обеих ляжках, глубоким следом от рога справа, под нижним ребром, и длинным белым рубцом, на боку, уходящим под мышку. Она видела закрытые глаза, и мрачное смуглое лицо, и курчавые черные волосы, откинутые со лба, и сама она сидела рядом с ним на кровати и растирала ему ноги, разминала пальцами икры и потом легонько похлопывала ребрами ладоней, ослабляя сводившее мускулы напряжение.
- Ну как? - спрашивала она. - Как ноги, малыш?
- Хорошо, Пилар, хорошо, - отвечал он, не открывая глаз.
- Может быть, растереть тебе грудь?
- Нет, Пилар. Грудь не трогай.
- А ноги выше колен?
- Нет. Там очень болит.
- Так ведь если я разотру их и смажу мазью, они разогреются и боль станет легче.
- Нет, Пилар. Спасибо тебе. Мне лучше, когда они лежат спокойно.
- Я оботру тебя спиртом.
- Хорошо. Только очень осторожно.
- Последнего быка ты убил просто великолепно, - говорила она ему, и он отвечал:
- Да, я его хорошо убил.
Потом, обтерев его спиртом и накрыв простыней, она ложилась рядом с ним на кровать, и он высовывал смуглую руку, и дотрагивался до нее, и говорил: "Ты женщина из женщин, Пилар". И для него это уже была шутка, потому что шутить по-настоящему он не умел; потом он засыпал, как всегда после боя, а она лежала рядом, держа его руку в своих, и прислушивалась к его дыханию.
Он часто пугался во сне, и она чувствовала, как его пальцы тесней сжимают ее руку, и видела капли пота, выступавшие у него на лбу, и, если он просыпался, она говорила: "Ничего, ничего", - и он снова засыпал. Пять лет она прожила с ним и никогда ему не изменяла, то есть почти никогда, а когда его схоронили, она сошлась с Пабло, который водил под уздцы лошадей пикадоров на арене и сам был как бык, вроде тех, на которых Финито положил всю свою жизнь. Но бычья сила, как и бычья храбрость, держится недолго, теперь она узнала это, да и что вообще долго держится на свете? Я держусь, подумала она. Да, я держусь долго. Но кому это нужно?
- Мария, - сказала она. - Надо смотреть, что делаешь. Для чего тебе огонь - сварить ужин или сжечь целый город?
И тут у входа в пещеру показался цыган. Он весь был засыпан снегом и, остановившись у входа с карабином в руке, принялся топать ногами, сбивая снег.
Роберт Джордан встал и пошел ему навстречу.
- Ну, что? - спросил он цыгана.
- На большом мосту смена каждые шесть часов, по два человека, - сказал цыган. - В домике дорожного мастера восемь рядовых и капрал. Вот тебе твой хронометр.
- А на лесопилке?
- Это тебе старик скажет. Он наблюдает за дорогой, ему и лесопилку видно.
- А что на дороге? - спросил Роберт Джордан.
- Движение такое же, как всегда, - сказал цыган. - Ничего необыкновенного нет. Несколько машин, вот и все.
У цыгана был замерзший вид, его темное лицо скривилось от холода, руки покраснели. Не входя в пещеру, он снял свою куртку и встряхнул ее.
- Я дождался смены караула, - сказал он. - Смена была в двенадцать и потом в шесть. Долго все-таки. Не хотел бы я служить в этой армии.
- Надо сходить за стариком, - сказал Роберт Джордан, надевая свою кожаную куртку.
- Ну уж нет, - сказал цыган. - Мне сейчас надо только миску горячего супу и местечко поближе к огню. Пусть кто-нибудь из них тебя проводит, я расскажу, как найти. Эй, вы, лодыри, - крикнул он сидевшим у стола. - Кто пойдет с Inglés за стариком?
- Я пойду, - сказал Фернандо. - А где он?
- Вот слушай, - сказал цыган. - Нужно идти так. - И он объяснил ему, где старик Ансельмо устроил себе пост для наблюдения за дорогой.
Глава пятнадцатая
Ансельмо, съежившись, сидел за деревом, толстый ствол которого защищал его от снега. Он крепко прижимался к стволу, руки у него были засунуты в рукава куртки, правая рука в левый рукав, левая - в правый, голова по самые уши втянута в воротник. Если придется сидеть здесь долго, я замерзну, думал он, и, главное, без толку. Inglés велел мне дожидаться смены, но ведь он не мог знать, что поднимется метель. На дороге ничего необычного не заметно, а все, что делается на том посту и на лесопилке, я уже хорошо знаю. Надо возвращаться в лагерь. Каждый, у кого есть голова на плечах, сказал бы, что мне пора возвращаться в лагерь. Побуду здесь еще немножко и пойду, решил он. С приказами всегда так, слишком уж они строгие. Если что изменится, это в расчет не принимают. Он потер ногой об ногу, потом высвободил руки из рукавов, нагнулся, растер себе икры и постучал ногой об ногу, чтобы разогнать кровь. Здесь, за деревом, не так холодно, оно укрывает от ветра, но все-таки скоро надо будет встать и уйти, а то замерзнешь.
Как раз в ту минуту, когда он, согнувшись, растирал себе ноги, на дороге послышался шум автомобиля. На колеса были надеты цепи, и одна ослабевшая цепь шлепала. Он посмотрел в ту сторону и увидел на заснеженной дороге машину, раскрашенную неровными мазками в зеленый и коричневый цвета; стекла у нее были замазаны синим, чтобы ничего нельзя было увидеть снаружи, а для тех, кто сидел внутри, был оставлен небольшой полукруглый просвет. Это была машина Генерального штаба, замаскированный "роллс-ройс" выпуска тридцать пятого года, но Ансельмо не знал этого. Он не мог увидеть, что в "роллс-ройсе" сидят трое офицеров, закутанных в плащи, двое - на заднем сиденье, третий - на откидном. Офицер, сидевший на откидном сиденье, смотрел на дорогу сквозь просвет в закрашенном синей краской стекле. Но Ансельмо не знал этого. Они не увидели друг друга.
Машина промелькнула сквозь снег как раз под тем местом, где сидел Ансельмо. Он разглядел шофера в наброшенном на плечи пончо, его красное лицо и стальной шлем; разглядел торчащий ствол ручного пулемета, который держал сидевший рядом с шофером ординарец. Как только машина скрылась за поворотом, Ансельмо сунул руку за пазуху, вынул из нагрудного кармана рубашки два листка, вырванные из записной книжки Роберта Джордана, и сделал пометку под рисунком, который обозначал легковые машины. Это была десятая по счету. Шесть уже прошли обратно. Четыре еще там. Это было не больше, чем обычно проезжало по этой дороге, но Ансельмо не умел отличать "форды", "фиаты", "оппели", "рено" и "ситроены" штаба дивизии, которая действовала в этом районе, от "роллс-ройсов", "ланчий", "мерседесов" и "изотто" Генерального штаба. Будь здесь на месте старика Роберт Джордан, он подметил бы, какие именно машины шли в ту сторону, и сумел бы оценить все значение этого факта. Но Роберта Джордана здесь не было, а старик попросту отметил на листке из блокнота, что вверх по дороге прошла еще одна машина.
К этому времени Ансельмо уже окончательно продрог и решил идти в лагерь, не дожидаясь, когда стемнеет. Он не боялся сбиться с пути, а просто решил, что сидеть здесь бесполезно, тем более что ветер становился все холоднее и метель не утихала.
Но, встав и потоптавшись на месте и посмотрев сквозь снег на дорогу, он не пошел вверх по склону, а прислонился к сосне с подветренной стороны и так и остался стоять там.
Мне велено ждать, думал он. Может быть, Inglés уже идет сюда, и, если я уйду, он заплутается, разыскивая меня в такую метель. Мало ли нам приходилось страдать в этой войне из-за отсутствия дисциплины и нарушения приказов, так что лучше уж я подожду его еще немного. Но если он скоро не придет, я уйду отсюда и не посмотрю ни на какой приказ, потому что мне надо доставить донесение и замерзать насмерть сейчас не время - дел слишком много, и нечего перегибать палку в другую сторону.
Напротив, через дорогу, из трубы лесопилки шел дым, и его запах доносился до Ансельмо сквозь снег. Фашистам хорошо там, думал он, им тепло и уютно, а завтра ночью мы их убьем. Странно все получается, и лучше об этом не думать. Я наблюдал за ними весь день и вижу, что они такие же люди, как и мы. Я мог бы подойти сейчас к лесопилке, постучаться в дверь, и они приняли бы меня радушно, вот разве что им приказано опрашивать всех неизвестных людей и требовать от них документы. Значит, между нами стоят только приказы. Эти люди не фашисты. Я называю их так, но они не фашисты. Они такие же бедняки, как и мы. Не надо им было воевать против нас, а мне лучше не думать о том, что их придется убить.
Эти постовые - галисийцы. Я как только услышал их сегодня днем, так сразу узнал это по их говору. Они не могут дезертировать, потому что это значит подвести семью под расстрел. Галисийцы бывают или очень умные, или совсем тупицы и скоты. Я знавал и таких и других. Листер тоже галисиец, они с Франко из одного города. А любопытно, как этим постовым нравится, что в такое время года идет снег? У них ведь нет высоких гор, как у нас, и там всегда дожди и всегда все зелено.
В окне лесопилки засветился огонь, и Ансельмо зябко поежился и подумал: черт бы побрал этого Inglés. У нас, в нашем краю, галисийцы сидят в тепле и под крышей, а я должен жаться тут за деревом и мерзнуть, а ютимся мы в какой-то норе среди скал, будто дикие звери. Но завтра, подумал он, звери вылезут из норы, и вот эти, кому сейчас так уютно живется, умрут, закутанные в свои теплые одеяла. Как те, которым пришлось умереть в ночь налета на Отеро, подумал он. Ему было неприятно вспоминать Отеро.
Той ночью, в Отеро, он убивал в первый раз, и теперь он надеялся, что ему не придется убивать, когда наступит время разделаться с этими постовыми. Там, в Отеро, Пабло ударил ножом часового, которому Ансельмо набросил одеяло на голову, и тот, почти задохшийся, ухватил его за ногу и всхлипывал там, под одеялом, и Ансельмо пришлось на ощупь тыкать его ножом до тех пор, пока он не отпустил ногу и не затих. Ансельмо прижал его горло коленкой, чтобы не было крику, и все тыкал ножом, а Пабло тем временем швырнул гранату в окно караульного помещения, где спали постовые. И когда вспыхнуло пламя, а глазах стало так, точно весь мир пошел желтыми и красными пятнами, и тут в окно караульной полетели еще две гранаты. Пабло успел выдернуть обе чеки и швырнул гранаты в окно одну за другой, и тех, кого не убило в постели, убило, как только они вскочили с постели, при взрыве второй гранаты. Это было в те славные для Пабло дни, когда он точно дьявол, носился по всей провинции и ни на одном фашистском посту не могли спокойно спать по ночам.
А теперь его песенка спета, крышка ему, он точно вылощенный кабан, думал Ансельмо. Когда операция окончена и визг прекратился, семенники выкидывают, и кабан, который теперь уже не кабан, идет искать их, уткнувшись рылом в землю, находит и съедает. Нет, до этого у Пабло еще не дошло, усмехнулся Ансельмо. Ведь вот, оказывается, и на Пабло можно возвести напраслину. Но что он стал совсем не тот - это верно, и что мерзости в нем достаточно - это тоже верно.
Как холодно, думал он. Хорошо бы, Inglés пришел поскорее, и хорошо бы, мне никого не надо было убивать в этом деле. Пусть эти четыре галисийца с капралом достанутся на долю тех, кто любит убивать. Так сказал Inglés. Если потребуется, я выполню свой долг, но Inglés сказал, что я буду при нем, на мосту, а этим займутся другие. На мосту будет бой, и если я вытерплю и не убегу, значит, я сделал все, чего можно требовать в этой войне от старика. Но пусть Inglés приходит поскорее, потому что мне холодно, а когда я вижу огонь в окне лесопилки и знаю, что галисийцам тепло, мне становится еще холоднее. Хорошо бы сейчас опять очутиться у себя дома и чтобы война кончилась. Но у тебя больше нет дома, подумал он. Сначала надо выиграть войну, раньше этого домой не вернешься.
В лесопилке один из солдат сидел на своей койке и смазывал башмаки. Другой спал. Третий что-то стряпал, а капрал читал газету. Их каски висели на гвоздях, вбитых в стену, винтовки стояли у дощатой стены.
- Что это за места такие, что снег идет здесь чуть ли не в июне? - сказал солдат, сидевший на койке.
- Это игра природы, - ответил ему капрал.
- Сейчас еще майская луна, - сказал солдат, занимавшийся стряпней. - Она еще не кончилась.
- Что это за места такие, что снег идет здесь в мае? - твердил солдат на койке.
- В горах снег в мае не редкость, - сказал капрал. - Я никогда так не мерз в Мадриде, как в мае!
- И никогда так не парился, - сказал солдат, занимавшийся стряпней.
- В мае погода всегда неустойчивая, - сказал капрал. - Здесь, в Кастилии, в мае бывает сильная жара, но бывает и холодно.
- Или дожди заладят, - сказал солдат, сидевший на койке. - Прошлый год в мае месяце почти каждый день шел дождь.
- Неправда, - сказал солдат, занимавшийся стряпней. - Кроме того, хоть это был май, но еще не кончилась апрельская луна.
- Рехнуться можно от твоих лун, - сказал капрал. - Перестань ты твердить про свою луну.
- Кого кормит море или земля, те знают, что важно не то, какой сейчас месяц, важно, какая луна, - сказал солдат, занимавшийся стряпней. - Вот, например, сейчас майская луна только началась. А по календарю скоро июнь.
- Почему же тогда времена года остаются всегда на своем месте? - спросил капрал. - Прямо голова лопается от этой чепухи!
- Ты горожанин, - сказал солдат, занимавшийся стряпней. - Ты из Луго, откуда тебе знать про море и про землю!
- В городе народ больше знает, чем всякие analfabetos, которые всю жизнь торчат в море или на земле.
- В эту луну появляются первые косяки сардин, - сказал солдат, занимавшийся стряпней. - В эту луну снастят лодки, а скумбрия уходит на север.
- Почему же тебя не взяли во флот, если ты из Нойи? - спросил капрал.
- Потому что по спискам я значусь не в Нойе, а в Негрейре, по месту рождения. А из Негрейры, которая стоит на реке Тамбре, берут в армию.
- Тем хуже для вас, - сказал капрал.
- А ты не думай, что во флоте так уж безопасно, - сказал солдат, сидевший на койке. - Даже если не попадешь в морской бой, то в береговой охране в зимние месяцы тоже всякое бывает.
- Хуже армии ничего нет, - сказал капрал.
- Эх, ты, а еще капрал, - сказал солдат, занимавшийся стряпней. - Разве можно так говорить?
- Да нет, - сказал капрал, - я про то, где всего опасней. Про бомбежки, атаки, про окопную жизнь.
- Здесь ничего такого нет, - сказал солдат, сидевший на койке.
- Да, милостью божией, - сказал капрал. - Но кто знает, может, нас это еще не минует. Не век же нам будет так вольготно, как здесь.
- А как ты думаешь, скоро нас отсюда откомандируют?
- Не знаю, - сказал капрал. - Хорошо бы здесь отсиживаться всю войну.
- По шесть часов на посту - это слишком долго, - сказал солдат, занимавшийся стряпней.
- Пока метель не кончится, будем сменяться через каждые три часа, - сказал капрал. - Это можно.
- А почему сегодня столько проехало штабных машин? - спросил солдат, сидевший на койке. - Не нравятся мне эти штабные машины.
- Мне тоже, - сказал капрал. - Такие штуки - плохой признак.
- И самолеты, - сказал солдат, занимавшийся стряпней. - Самолеты тоже плохой признак.
- Ну, авиация у нас мощная, - сказал капрал. - У красных такой авиации нет. На сегодняшние самолеты прямо сердце радовалось.
- Мне приходилось видеть красные самолеты в бою, и это тоже не шутка, - сказал солдат, сидевший на койке. - Мне приходилось видеть их двухмоторные бомбардировщики в бою, и это страшное дело.
- Но все-таки у них не такая мощная авиация, как у нас, - сказал капрал. - Наша авиация непобедима.
Так они говорили, пока Ансельмо, стоя у дерева, поглядывал сквозь снег на дорогу и на огонь в окне лесопилки.
Хорошо, если бы мне не пришлось убивать, думал Ансельмо. Наверно, после войны наложат тяжелую кару за все эти убийства. Если у нас не будет религии после войны, тогда, наверно, придумают какое-нибудь гражданское покаяние, чтобы все могли очиститься от стольких убийств, а если нет, тогда у нас не будет хорошей, доброй основы для жизни. Убивать нужно, я знаю, но человеку нехорошо это делать, и, наверно, когда все это кончится и мы выиграем войну, на всех наложат какое-нибудь покаяние, чтобы мы все могли очиститься.
Ансельмо был очень добрый человек, и когда ему приходилось подолгу оставаться наедине с самим собой, а он почти все время бывал один, подобные мысли об убийстве не покидали его.
Любопытно, как думает Inglés на самом-то деле. Он сказал, что ему это нетрудно, а ведь он, кажется, отзывчивый, мягкий. Может быть, те, кто помоложе, смотрят на это проще. Может быть, иностранцы и люди не нашей религии по-другому относятся к этому. Но, по-моему, в конце концов убийства ожесточают человека, и если даже без этого нельзя обойтись, то все равно убивать - большой грех, и когда-нибудь нам придется приложить много сил, чтобы искупить его.
Было уже совсем темно, и он снова посмотрел через дорогу на огонь в окне лесопилки и стал размахивать руками, стараясь согреться. Вот теперь уже можно идти в лагерь, подумал он, и все-таки что-то удерживало его у этого дерева над дорогой. Снег пошел сильнее, и Ансельмо подумал: эх, если бы взорвать этот мост сегодня ночью. В такую ночь ничего бы не стоило захватить оба поста и взорвать мост, и дело с концом. В такую ночь можно сделать все, что угодно.
Потом он прислонился к дереву и легонько потопал ногами, уже не думая больше о мосте. Наступление темноты всегда вызывало у него чувство одиночества, а сегодня ему было так одиноко, что он даже ощущал какую-то пустоту внутри, как от голода. В прежнее время от одиночества помогали молитвы, и часто бывало так, что, вернувшись с охоты, он бессчетное количество раз повторял какую-нибудь одну молитву, и от этого становилось легче. Но с тех пор, как началась война, он не молился ни разу. Ему недоставало молитвы, но он считал, что молиться теперь будет нечестно и лицемерно, и он не хотел испрашивать себе каких-нибудь особых благ или милостей в отличие от остальных людей.
Пусть я одинок, думал он. Но так же одиноки все солдаты, и все солдатские жены, и все те, кто потерял родных или близких. Жены у меня нет, но я рад, что она умерла до войны. Она бы не поняла ее. И детей у меня нет и никогда не будет. Я и днем чувствую себя одиноким, если я ничем не занят, но больше всего мне бывает одиноко, когда наступает темнота. И все-таки есть одно, чего у меня никто не отнимет, ни люди, ни бог, - это то, что я хорошо потрудился для Республики. Я много труда положил для того, чтобы потом, когда кончится война, все мы зажили лучшей жизнью. Я отдавал все свои силы войне с самого ее начала, и я не сделал ничего такого, чего следовало бы стыдиться.