В этом случае Карков, прежде чем покинуть "Палас-отель", обещал дать им яд. Глядя на трех мертвецов, из которых один был ранен тремя пулями в живот, у другого была начисто снесена челюсть и обнажены голосовые связки, у третьего раздроблено бедро, а лицо и руки обожжены до того, что лицо превратилось в сплошной безбровый, безресничный, безволосый волдырь, никто не сказал бы, что это русские. Никто не мог бы опознать русских в трех израненных телах, оставшихся в номере "Палас-отеля". Ничем не докажешь, что голый мертвец, лежащий перед тобой, - русский. Мертвые не выдают своей национальности и своих политических убеждений.
Роберт Джордан спросил Каркова, как он относится к необходимости сделать это, и Карков ответил, что особенного восторга все это в нем не вызывает.
- А как вы думали это осуществить? - спросил Роберт Джордан и добавил: - Ведь не так просто дать яд человеку.
Но Карков сказал:
- Нет, очень просто, если всегда имеешь это в запасе для самого себя. - И он открыл свой портсигар и показал Роберту Джордану, что спрятано в его крышке.
- Но ведь, если вы попадете в плен, у вас первым делом отнимут портсигар, - возразил Роберт Джордан. - Скажут "руки вверх", и все.
- А у меня еще вот тут есть, - усмехнулся Карков и показал на лацкан своей куртки. - Нужно только взять кончик лацкана в рот, вот так, раздавить ампулу зубами и глотнуть.
- Так гораздо удобнее, - сказал Роберт Джордан. - А скажите, это действительно пахнет горьким миндалем, как пишут в детективных романах?
- Не знаю, - весело сказал Карков. - Ни разу не нюхал. Может быть, разобьем одну ампулку, попробуем?
- Лучше приберегите.
- Правильно, - сказал Карков и спрятал портсигар. - Понимаете, я вовсе не пораженец, но критический момент всегда может наступить еще раз, а этой штуки вы нигде не достанете. Читали вы коммюнике с Кордовского фронта? Оно бесподобно. Это теперь мое самое любимое из всех коммюнике.
- А что в нем сказано?
Роберт Джордан прибыл в Мадрид с Кордовского фронта, и у него вдруг что-то сжалось внутри, как бывает, когда кто-нибудь подшучивает над вещами, над которыми можете шутить только вы, но никто другой.
- Nuestra gloriosa tropa siga avanzando sin perder ni una sola palma de terrene, - процитировал Карков на своем диковинном испанском языке.
- Не может быть, - усомнился Роберт Джордан.
- Наши славные войска продолжают продвигаться вперед, не теряя ни пяди территории, - повторил Карков по-английски. - Так сказано в коммюнике. Я вам его разыщу.
Жива была еще память о людях, которых ты знал и которые погибли в боях под Пособланко; но у Гэйлорда это было предметом шуток.
Вот что сейчас представлял собой Гэйлорд. Но было время, когда Гэйлорда не было, и если положение изменилось настолько, что Гэйлорд мог стать тем, чем его сделали уцелевшие после первых дней войны, Роберт Джордан очень рад этому и рад бывать там. То, что ты чувствовал в Сьерре, и в Карабанчеле, и в Усере, теперь ушло далеко, думал он. Но кому удается сохранить тот первый целомудренный пыл, с каким начинают свою работу молодые врачи, молодые священники и молодые солдаты? Разве что священникам, иначе они должны бросить все. Но вот если взять Каркова?
Ему никогда не надоедало думать о Каркове. В последний раз, когда они встретились у Гэйлорда, Карков великолепно рассказывал об одном английском экономисте, который много времени провел в Испании. Роберт Джордан в течение долгих лет читал статьи этого человека и всегда относился к нему с уважением, не зная о нем ничего. То, что этот человек написал об Испании, ему не очень нравилось. Это было чересчур просто и ясно и слишком схематично, и многие статистические данные были явно, хоть и непреднамеренно подтасованы. Но он решил, что когда хорошо знаешь страну, тебе редко нравится то, что о ней пишут в газетах и журналах, и оценил добрые намерения этого человека.
Наконец он его однажды увидел. Это было под вечер, перед атакой в Карабанчеле. Они сидели под стенами цирка, где обычно происходил бой быков; на двух соседних улицах шла перестрелка, и люди нервничали в ожидании начала атаки. Им был обещан танк, но он не пришел, и Монтеро сидел, подперев голову рукой, и все повторял:
- Танк не пришел. Танк не пришел.
День был холодный, и по улице мело желтую пыль, а Монтеро был ранен в левую руку, и рука у него немела.
- Нам нельзя без танка, - говорил он. - Придется ждать танка, а ждать мы не можем. - От боли голос его звучал раздраженно.
Роберт Джордан пошел посмотреть, не остановился ли танк за углом, у большого многоквартирного дома, мимо которого проходит трамвай, - так думал Монтеро. Там он и стоял. Но это был не танк. В то время испанцы называли танком все что угодно. Это был старый броневик. Добравшись до этого места за углом большого дома, водитель не захотел ехать дальше, к цирку. Он стоял позади своей машины, положив на металлическую обшивку скрещенные руки и уткнув в них голову в мягком кожаном шлеме. Когда Роберт Джордан заговорил с ним, он замотал головой, не поднимая ее. Потом он повернул голову, но не взглянул на Роберта Джордана.
- Я не получал приказа ехать туда, - угрюмо сказал он.
Роберт Джордан вынул револьвер из кобуры и приставил дуло к кожаному пальто водителя.
- Вот тебе приказ, - сказал он ему.
Водитель опять замотал головой в мягком кожаном шлеме, как у футболиста, и сказал:
- Пулемет без патронов.
- У нас там есть патроны, - сказал ему Роберт Джордан. - Садись, и едем. Ленты там зарядим. Садись.
- Некому стрелять из пулемета, - сказал водитель.
- А где он? Где пулеметчик?
- Убит, - сказал водитель. - Там, внутри.
- Вытащи его, - сказал Роберт Джордан. - Вытащи его оттуда.
- Я не хочу дотрагиваться до него, - сказал водитель. - А он лежит между пулеметом и рулем, и я не могу сесть за руль.
- Иди сюда, - сказал Роберт Джордан. - Мы сейчас вдвоем его вытащим.
Он ушиб голову, пролезая в дверцу броневика, и из небольшой ранки над бровью текла кровь, размазываясь по лицу. Мертвый пулеметчик был очень тяжелый и уже успел окоченеть, так что разогнуть его было невозможно, и Роберту Джордану пришлось бить кулаком по его голове, чтобы вышибить ее из узкого зазора между сиденьем и рулем, где она застряла. Наконец он догадался подтолкнуть ее коленом снизу, и она высвободилась, и, обхватив тело поперек, он стал тянуть его к дверце.
- Помоги мне, - сказал он водителю.
- Я не хочу прикасаться к нему, - сказал водитель, и Роберт Джордан увидел, что он плачет. Слезы стекали прямыми ручейками по его почерневшему от пыли лицу, и из носа тоже текло.
Стоя снаружи у дверцы, Роберт Джордан вытащил мертвого пулеметчика из машины, и мертвый пулеметчик упал на тротуар почти у самых трамвайных рельсов, все такой же скрюченный, словно согнутый пополам. Там он и лежал, прижавшись серо-восковой щекой к плитам тротуара, подогнув под себя руки, как в машине.
- Садись, черт тебя раздери, - сказал Роберт Джордан, делая водителю знак своим револьвером. - Садись сейчас же!
И тут вдруг из-за угла вышел человек. Он был в длинном пальто, без шляпы, волосы у него были седые, скулы выдавались, а глаза сидели глубоко и близко друг к другу. В руке он держал пачку сигарет "Честерфилд" и, вынул одну сигарету, протянул ее Роберту Джордану, который в это время с помощью револьвера подсаживал водителя в броневик.
- Одну минутку, товарищ, - сказал он Роберту Джордану по-испански. - Не можете ли вы дать мне кое-какие разъяснения по поводу этого боя.
Роберт Джордан взял сигарету и спрятал ее в нагрудный карман своей синей рабочей блузы. Он узнал этого товарища по фотографиям. Это был английский экономист.
- Иди ты знаешь куда, - сказал он ему по-английски и потом по-испански водителю броневика: - Вперед. К цирку. Понятно? - И с силой захлопнул тяжелую боковую дверь и запер ее, и машина понеслась по длинному отлогому спуску, и пули застучали по обшивке, точно камешки по железному котлу.
Потом, когда заработал пулемет, это было точно дробный стук молотка по обшивке. Они затормозили у стены цирка, еще обклеенной прошлогодними афишами, там, где близ окошечка кассы стояли вскрытые патронные ящики, и товарищи ждали под прикрытием стены с винтовками за плечом, с гранатами на поясе и в карманах, и Монтеро сказал:
- Хорошо. Вот и танк. Теперь можно атаковать.
В тот же вечер, когда последние дома на холме уже были заняты, он лежал, удобно устроившись за кирпичной стеной у отверстия, пробитого в кладке для бойницы, и смотрел на великолепное поле обстрела, простиравшееся между ними и горной грядой, куда отступили фашисты, и с чувством близким к наслаждению, думал о том, как удачно защищен левый фланг крутым холмом с разрушенной виллой на вершине. Он зарылся в кучу соломы и закутался в одеяло, чтобы не продрогнуть, когда начнет подсыхать насквозь пропотевшая одежда. Лежа так, он вдруг вспомнил про экономиста и засмеялся, а потом пожалел, что был с ним груб. Но когда англичанин протянул ему сигарету, словно сунул ее в виде платы за информацию, ненависть бойца к нестроевику вспыхнула в нем с такой силой, что он не сдержался.
Теперь ему вспомнился Гэйлорд и разговор к Карковым об этом человеке.
- Так вот вы его где встретили, - сказал тогда Карков. - Я сам в этот день не был дальше Пуэнте-де-Толедо. Он, значит, пробрался очень близко к фронту. Но это, кажется, был последний день его подвигов. На следующий день он уехал из Мадрида. Лучше всего он себя показал в Толедо. В Толедо он совершил прямо чудеса храбрости. Он был одним из авторов проекта взятия Алькасара. Посмотрели бы вы на него в Толедо. Мне кажется, успехом этой осады мы во многом обязаны его помощи и его советам. Это был, между прочим, самый нелепый этап войны. Это была просто вершина нелепости. Но скажите мне, что говорят об этом человеке в Америке?
- В Америке, - сказал Роберт Джордан, - считают, что он очень близок к Москве.
- Это неверно, - сказал Карков. - Но у него великолепное лицо, с таким лицом и манерами можно добиться чего угодно. Вот с моим лицом ничего не добьешься. То немногое, чего мне удалось достичь в жизни, было достигнуто несмотря на мое лицо, которое не способно ни вдохновлять людей, ни внушать им любовь и доверие. А у этого Митчелла не лицо, а клад. Настоящее лицо заговорщика. Всякий, кто знает заговорщиков по литературе, немедленно проникается к нему доверием. И манеры у него тоже чисто заговорщицкие. Стоит вам увидеть, как он входит в комнату, и вы сейчас же чувствуете, что перед вами заговорщик самой высокой марки. Любой из ваших богатых соотечественников, движимый, как ему кажется, великодушным желанием помочь Советскому Союзу или жаждущий застраховать себя хоть чем-нибудь на случай возможного успеха партии, сразу поймет по виду этого человека, что он не может быть никем иным, как доверенным агентом Коминтерна.
- Значит, с Москвой у него нет связей?
- Никаких. Слушайте, товарищ Джордан. Вы знаете, что дураки бывают двух типов?
- Вредные и безвредные?
- Нет. Я говорю о тех двух типах дураков, которые встречаются в России. - Карков усмехнулся и начал: - Первый - это зимний дурак. Зимний дурак подходит к дверям вашего дома и громко стучится. Вы выходите на стук и видите его впервые в жизни. Зрелище он собой являет внушительное. Это огромный детина в высоких сапогах, меховой шубе и меховой шапке, и весь он засыпан снегом. Он сначала топает ногами, и снег валится с его сапог. Потом он снимает шубу и встряхивает ее, и с шубы тоже валится снег. Потом он снимает шапку и хлопает ею о косяк двери. И с шапки тоже валится снег. Потом он еще топает ногами и входит в комнату. Тут только вам удается как следует разглядеть его, и вы видите, что он дурак. Это зимний дурак. А летний дурак ходит по улице, размахивает руками, вертит головой, и всякий за двести шагов сразу видит, что он дурак. Это летний дурак. Митчелл - дурак зимний.
- Но почему же ему здесь доверяют? - спросил Роберт Джордан.
- Лицо, - сказал Карков. - Его великолепная gueule de conspirateur. И потом еще очень ловкий трюк - он всегда делает вид, будто только что явился откуда-то, где пользуется большим доверием и уважением. Правда, - Карков улыбнулся, - для того чтобы этот его трюк не терял силы, ему приходится все время переезжать с места на место. Знаете, испанцы - удивительный народ, - продолжал Карков. - У здешнего правительства очень много денег. Очень много золота. Друзьям они ничего не дают. Вы - друг. Отлично. Вы, значит, сделаете все бесплатно и не нуждаетесь в вознаграждении. Но людям, представляющим влиятельную фирму или страну, которая не состоит в друзьях и должна быть обработана, - таким людям они дают щедрой рукой. Это очень любопытный факт, если в него вникнуть.
- Мне это не нравится. Помимо всего, эти деньги принадлежат испанским рабочим.
- И не нужно, чтобы вам это нравилось. Нужно только, чтобы вы понимали, - сказал ему Карков. - При каждой нашей встрече я даю вам небольшой урок, и так постепенно вы приобретете все необходимые знания. Очень занятно, когда преподаватель сам учится.
- Вряд ли я теперь буду преподавать, когда вернусь. Меня, вероятно, выбросят как красного.
- Ну что ж, тогда приезжайте в Советский Союз и будете продолжать там свое образование. Это, пожалуй, было бы для вас лучше всего.
- Но моя специальность - испанский язык.
- Есть много стран, где говорят по-испански, - сказал Карков. - Не везде же так трудно придется, как в Испании. И потом, не забывайте о том, что вы уже почти девять месяцев не занимаетесь преподаванием. За девять месяцев можно приобрести новую профессию. Много ли вы читали по диалектике?
- Я читал "Руководство по марксизму", которое вышло под редакцией Эмиля Бернса. Больше ничего.
- Если вы его прочли до конца, это не так уж мало. Там тысячи полторы страниц, и на каждую надо потратить время. Но есть еще другие книги, которые вам нужно прочесть.
- Теперь некогда заниматься чтением.
- Я знаю, - сказал Карков. - Но когда-нибудь потом. Есть книги, прочтя которые вы поймете многое из того, что сейчас происходит. А то, что происходит сейчас, послужит материалом для книги, - очень нужной книги, объясняющей многое, что необходимо знать. Может быть, эту книгу напишу я. Надеюсь, что именно я напишу ее.
- Кому же и написать, как не вам.
- Не льстите, - сказал Карков. - Я журналист. Но, как все журналисты, я мечтаю заниматься литературой. Сейчас я готовлю материал для очерка о Кальво Сотело. Это был законченный фашист; настоящий испанский фашист. Франко и все остальные совсем не то. Я изучаю речи Сотело и все его писания. Он был очень умен, и это было очень умно, что его убили.
- Я думал, что вы против метода политических убийств.
- Мы против индивидуального террора, - улыбнулся Карков. - Конечно, мы против деятельности преступных террористических и контрреволюционных организаций. Ненависть и отвращение вызывает у нас двурушничество таких, как Зиновьев, Каменев, Рыков и их приспешники. Мы презираем и ненавидим этих людей. - Он снова улыбнулся. - Но все-таки можно считать, что метод политических убийств применяется довольно широко.
- Вы хотите сказать…
- Я ничего не хочу сказать. Но, конечно, мы казним и уничтожаем выродков, накипь человечества. Их мы ликвидируем. Но не убиваем. Вы понимаете разницу?
- Понимаю, - сказал Роберт Джордан.
- И если я иногда шучу, - а вы знаете, как опасно шутить даже в шутку, - ну так вот, если я иногда шучу, это еще не значит, что испанскому народу не придется когда-нибудь пожалеть о том, что он не расстрелял кое-каких генералов, которые и сейчас находятся у власти. Просто я не люблю, когда расстреливают людей.
- А я теперь отношусь к этому спокойно, - сказал Роберт Джордан. - Я тоже не люблю, но отношусь к этому спокойно.
- Знаю, - сказал Карков. - Мне об этом говорили.
- Разве это так важно? - сказал Роберт Джордан. - Я только старался говорить то, что думаю.
- К сожалению, - сказал Карков, - это одно из условий, позволяющих считать надежным человека, которому при других обстоятельствах понадобилось бы гораздо больше времени, чтобы попасть в этот разряд.
- А разве я непременно должен быть надежным?
- При вашей работе вы должны быть абсолютно надежным. Надо мне как-нибудь поговорить с вами, посмотреть, как работает ваш интеллект. Жаль, что мы никогда не разговариваем серьезно.
- Я свой интеллект законсервировал до победного окончания войны, - сказал Роберт Джордан.
- Тогда боюсь, что он вам еще долго не понадобится. Но все-таки вы должны его упражнять время от времени.
- Я читаю "Мундо обреро", - сказал тогда Роберт Джордан, а Карков ответил:
- Ладно. Я и шутки понимать умею. Но в "Мундо обреро" попадаются очень разумные статьи. Самые разумные из всех, которые написаны об этой войне.
- Да, - сказал Роберт Джордан. - Согласен. Но все-таки нельзя увидеть полную картину событий, читая только партийный орган.
- Вы все равно не увидите этой картины, - сказал Карков, - даже если будете читать двадцать газет, а если и увидите, мне не совсем ясно, чем это вам поможет. У меня это представление есть все время, и я только и делаю, что стараюсь забыть о нем.
- По-вашему, все настолько плохо?
- Теперь лучше, чем было. Постепенно удается избавиться от самого худшего. Но до хорошего еще далеко. Задача теперь создать мощную армию, и некоторые элементы, те, что идут за Модесто, за Кампесино, Листером и Дюраном, вполне надежны. Более чем надежны. Великолепны. Вы сами это увидите. Потом есть еще бригады, хотя их роль изменилась. Но армия, в которой есть и хорошие и дурные элементы, не может выиграть войну. Все бойцы армии должны достигнуть определенного уровня политического развития; все должны знать, за что дерутся и какое это имеет значение. Все должны верить в борьбу, которая им предстоит, и все должны подчиняться дисциплине. Создается мощная регулярная армия, а нет времени для создания дисциплины, необходимой, чтобы такая армия достойно вела себя под огнем. Мы называем эту армию народной, но ей не хватает основных преимуществ подлинно народной армии, и в то же время ей не хватает железной дисциплины, без которой не может существовать армия регулярная. Увидите сами. Это очень рискованное предприятие.
- У вас сегодня настроение не очень хорошее.