- Пусть перекинет винтовку за спину, - сказал еще чей-то голос. - Как он пройдет с поднятыми руками? Соображать надо!
- Фашисты все на один лад, - сказал другой голос. - Ставят одно условие за другим.
- Слушайте, - крикнул Андрес. - Я не фашист, я guerrillero из отряда Пабло. Мы поубивали фашистов больше, чем тиф.
- Я что-то не слышал про этого Пабло и про его отряд, - сказал голос, принадлежавший, очевидно, начальнику поста. - И про Петра и Павла и про других святых и апостолов тоже не слыхал. И про их отряды не знаю. Перекинь винтовку за плечо и действуй руками.
- Пока мы не открыли по тебе огонь из máquina, - крикнул другой.
- Qué poco amables sois! - сказал Андрес. - Не очень-то вы любезны! - Он пошел вперед, продираясь через проволоку.
- Любезны? - крикнул кто-то. - Мы на войне, друг.
- Оно и видно, - сказал Андрес.
- Что он говорит?
Андрес опять услышал щелканье затвора.
- Ничего! - крикнул он. - Я ничего не говорю. Не стреляйте, пока я не проберусь через эту окаянную проволоку.
- Не смей так говорить про нашу проволоку! - крикнул кто-то. - Не то гранату швырнем.
- Quiero decir, qué buena alambrada! - крикнул Андрес. - Какая замечательная проволока!
Господь в нужнике! Что за проволока! Скоро я до вас доберусь, братья.
- Швырните в него гранату, - услышал он все тот же голос. - Говорю вам, это самое разумное.
- Братья, - сказал Андрес. Он весь взмок от пота, и он знал, что стороннику решительных действий ничего не стоит швырнуть в него гранату. - Я человек маленький.
- Охотно верю, - сказал гранатометчик.
- И ты прав, - сказал Андрес. Он осторожно пробирался через третий пояс колючей проволоки и был уже близок к валу. - Я совсем маленький человек. Но мне поручили важное дело. Muy, muy serio.
- Важнее свободы ничего нет, - крикнул гранатометчик. - Ты думаешь, есть что-нибудь и поважнее свободы? - спросил он вызывающим тоном.
- Нет, друг, - с облегчением сказал Андрес. Теперь он знал, что имеет дело с самыми оголтелыми, с теми, кто носит красно-черные шарфы. - Viva la Libertad!
- Viva la FAI! Viva la CNT! - закричали в ответ из-за вала. - Да здравствует анархо-синдикализм и свобода!
- Viva nosotros! - крикнул Андрес. - Да здравствуем мы!
- Он из наших, - сказал гранатометчик. - А ведь я мог уложить его этой штукой.
Он посмотрел на гранату, которую держал в руке, и расчувствовался, когда Андрес перебрался через вал. Обняв его и все еще не выпуская гранаты из рук, так что она легла Андресу на лопатку, гранатометчик расцеловал Андреса в обе щеки.
- Я очень доволен, что все обошлось благополучно, брат, - сказал он. - Я очень доволен.
- Где твой начальник? - спросил Андрес.
- Я здесь начальник, - сказал тот. - Покажи свои документы.
Он пошел в блиндаж и при свече просмотрел документы: сложенный пополам кусочек шелка, трехцветный, как флаг Республики, с печатью СВР в центре, salvoconducto - охранное удостоверение, или пропуск, в котором было проставлено имя Андреса, его возраст, место рождения и указано данное ему поручение (все это Роберт Джордан написал на листке, вырванном из записной книжки, и поставил штамп СВР), и, наконец, четыре сложенных листочка донесения Гольцу, обвязанные шнурком и запечатанные воском с оттиском металлической печати СВР, которая была вправлена в деревянную ручку резинового штампа.
- Такие я уже видел, - сказал начальник поста и вернул Андресу кусочек шелка. - Они у вас у всех есть. Но без такой бумажки это ничего не значит. - Он взял salvoconducto и снова прочел его с начала до конца. - Откуда ты родом?
- Из Виллаконехоса, - сказал Андрес.
- Что там у вас растет?
- Дыни, - сказал Андрес. - Это всему свету известно.
- Кого ты там знаешь?
- А что? Ты разве сам оттуда?
- Нет. Но я там бывал. Я из Аранхуэса.
- Спрашивай о ком хочешь.
- Опиши Хосе Ринкона.
- Который содержит кабачок?
- Вот-вот.
- Бритая голова, толстобрюхий, и глаз немного косит.
- Ну, раз так, значит, эта бумажка действительна, - сказал тот и протянул ему листок. - А что ты делаешь на их стороне?
- Наш отец перебрался в Вильякастин еще до начала движения, - сказал Андрес. - Это на равнине, за горами. Там мы и жили, когда началось движение. А с тех пор я в отряде Пабло. Но я тороплюсь, друг. Надо поскорее доставить это.
- А что там у вас делается, на фашистской территории? - спросил начальник поста. Он не торопился.
- Сегодня было много tomate, - горделиво сказал Андрес. - Сегодня на дороге пыль стояла столбом. Сегодня перебили весь отряд Глухого.
- А кто это Глухой? - недоверчиво спросил офицер.
- Вожак одного из самых лучших отрядов в горах.
- Не мешало бы вам всем перейти на республиканскую территорию и вступить в армию, - сказал офицер. - Развели партизанщину, а это чепуха. Не мешало бы перейти сюда и подчиниться нашей дисциплине. А если партизанские отряды понадобятся, мы их сами пошлем.
Андрес был наделен почти сверхъестественным терпением. Он спокойно продирался через проволоку. И этот допрос его тоже не взволновал. И то, что этот человек не понимает ни их, ни того, что они делают, казалось ему в порядке вещей, и ничего неожиданного в этих дурацких разговорах для него не было. И в том, что все так затягивается, тоже не было ничего неожиданного, но теперь ему пора было идти дальше.
- Слушай, compadre, - сказал он. - Очень возможно, что ты прав. Но мне приказано доставить этот пакет командиру Тридцать пятой дивизии, которая на рассвете начнет наступление в этих горах, а сейчас уже ночь, и я должен идти дальше.
- Какое наступление? Что ты знаешь о наступлении?
- Я ничего не знаю. Но мне надо добраться в Навасерраду и еще дальше. Отправь меня к своему командиру, может быть, он даст мне какой-нибудь транспорт. Пошли кого-нибудь со мной, только поскорее, потому что дело не терпит.
- Что-то мне все очень сомнительно, - сказал офицер. - Лучше бы нам подстрелить тебя, когда ты подошел к проволоке.
- Ты же видел мои документы, товарищ, и я тебе объяснил, зачем иду, - терпеливо ответил ему Андрес.
- Документы можно подделать, - сказал офицер. - И такое поручение любой фашист себе придумает. Я сам провожу тебя к начальнику.
- Хорошо, - сказал Андрес. - Пойдем. Только давай поскорее.
- Эй, Санчес. Прими командование, - сказал офицер. - Ты не хуже меня знаешь, что надо делать. Я поведу этого так называемого товарища к командиру.
Они двинулись вперед неглубоким окопом за вершиной холма, и в темноте Андрес почувствовал зловоние, которое шло из зарослей дрока, загаженных защитниками этой вершины. Ему не нравились эти люди, похожие на беспризорных ребят, грязные, недисциплинированные, испорченные, добрые, ласковые, глупые, невежественные и всегда опасные, потому что в их руках было оружие. Сам Андрес в политике не разбирался, он только стоял за Республику. Ему часто приходилось слышать, как говорят эти люди, и они говорили красиво, и слушать их было приятно, но сами они ему не нравились. Какая же это свобода, когда человек напакостит и не приберет за собой, думал он. Свободнее кошки никого нет, а она и то прибирает. Кошка - самый ярый анархист. Покуда они не научатся этому у кошки, их уважать не будут.
Офицер, шагавший впереди него, вдруг остановился.
- Карабин все еще при тебе? - сказал он.
- Да, - сказал Андрес. - А что?
- Дай его сюда, - сказал офицер. - А то еще выстрелишь мне в спину.
- Зачем? - спросил его Андрес. - Зачем я буду стрелять тебе в спину?
- Кто вас знает, - сказал офицер. - Я никому не доверяю. Давай сюда карабин.
Андрес сбросил карабин с плеча и передал ему.
- Раз уж тебе хочется тащить его, - сказал он.
- Так оно лучше, - сказал офицер. - Спокойнее.
Они спускались в темноте по склону холма.
Глава тридцать седьмая
Роберт Джордан лежал рядом с девушкой и следил за временем по часам на руке. Время шло медленно, почти незаметно, потому что часы были маленькие и он не мог разглядеть секундную стрелку. Но, вглядываясь в минутную, он обнаружил, что если очень сосредоточиться, то почти можно уловить, как она движется. Он лежал, уткнувшись подбородком в голову девушки, и когда вытягивал шею, чтобы посмотреть на часы, то чувствовал ее коротко стриженные волосы у себя на щеке, и они были мягкие, живые и такие же шелковистые, как мех куницы под рукой, когда открываешь зажимы капкана, вытаскиваешь ее оттуда и, держа одной рукой, другой приглаживаешь мех. В горле у него вставал ком, когда волосы Марии касались его щеки, и когда он прижимал ее к себе, томящая пустота шла от горла по всему телу; он опустил голову ниже, не сводя глаз с циферблата, по левой стороне которого медленно двигалось похожее на пику светящееся острие. Теперь он ясно различал движение стрелки, и он теснее прижал к себе Марию, словно стараясь замедлить это движение. Ему не хотелось будить ее, но не трогать ее сейчас, в их последний раз, он тоже не мог, и он коснулся губами ее шеи за ухом и повел ими дальше, чувствуя ее гладкую кожу и мягкое прикосновение ее волос. Он смотрел на стрелку, двигающуюся на циферблате, и еще крепче прижал к себе Марию и повел кончиком языка по ее щеке и по мочке уха и выше, по чудесным извилинам ушной раковины до милого твердого ободка наверху, и язык у него дрожал. Он чувствовал, как эта дрожь пронизывает томящую пустоту тела, и видел, что минутная стрелка уже подбирается к трем часам. И тогда он повернул к себе голову все еще спящей Марии и нашел ее губы. Он не целовал ее, только легко-легко водил губами по ее сонно сомкнутым губам, чувствуя их нежное прикосновение. Он повернулся к ней, и по ее длинному, легкому, нежному телу пробежала дрожь, и потом она вздохнула, все еще не просыпаясь, а потом, все еще не просыпаясь, она тоже обняла его и потом проснулась, и ее губы крепко, настойчиво прижались к его губам, и он сказал:
- Тебе будет больно.
И она сказала:
- Нет, не будет.
- Зайчонок.
- Нет. Молчи.
- Зайчонок мой.
- Молчи. Молчи.
И потом они были вместе, и хоть стрелка часов продолжала двигаться, невидимая теперь, они знали, что то, что будет с одним, будет и с другим, что больше того, что есть сейчас, ничего не будет, что это все и навсегда; это уже было, и должно было прийти опять, и пришло. То, что не могло прийти, теперь пришло. Это пришло, и это было и раньше, и всегда, и вот оно, вот, вот. О, вот оно, вот оно, вот оно, только оно, одно оно и всегда оно. И нет ничего, кроме тебя, и оно пророк твой. Ныне и вовеки. Вот оно, вот оно, и другого ничего нет. Да, вот оно. Оно и только оно, и больше ничего не надо, только это, и где ты, и где я, и мы оба, и не спрашивай, не надо спрашивать, пусть только одно оно; и пусть так теперь и всегда, и всегда оно, всегда оно, отныне всегда только оно; и ничего другого, одно оно, оно; оно выше, оно взлетает, оно плывет, оно уходит, оно расплывается кругами, оно парит, оно дальше, и еще дальше, и все дальше и дальше; и вместе, вместе, вместе, все еще вместе, все еще вместе, и вместе вниз, вместе мягко, вместе тоскливо, вместе нежно, вместе радостно, и дорожить этим вместе, и любить это вместе, и вместе и вместе на земле, и под локтями срезанные, примятые телом сосновые ветки, пахнущие смолой и ночью; и вот уже совсем на земле, и впереди утро этого дня. Потом он сказал вслух, потому что все остальное было у него только в мыслях и до сих пор он молчал:
- О Мария, я люблю тебя, и как я благодарен тебе.
Мария сказала:
- Молчи. Давай лучше помолчим.
- Нет, я буду говорить, потому что это очень важно.
- Нет.
- Зайчонок…
Но она крепко прижалась к нему, отворачивая голову, и он тихо спросил:
- Больно, зайчонок?
- Нет, - сказала она. - Я тоже тебе благодарна за то, что опять была в la gloria.
Потом они лежали рядом, тихо, касаясь друг друга всем телом - ногами, бедрами, грудью, плечами, только Роберт Джордан повернулся так, чтобы опять видеть свои часы, и Мария сказала:
- Какие мы с тобой счастливые.
- Да, - сказал он. - Нам с тобой грех жаловаться.
- Спать уже некогда?
- Да, - сказал он. - Теперь уже скоро.
- Тогда давай встанем и поедим чего-нибудь.
- Хорошо.
- Слушай. Тебя что-то тревожит.
- Нет.
- Правда?
- Сейчас уже нет.
- Раньше тревожило?
- Какое-то время.
- Я ничем не могу помочь тебе?
- Нет, - сказал он. - Ты и так мне помогла.
- Это? Это было для меня.
- Это было для нас обоих, - сказал он. - В этом человек не бывает один. Вставай, зайчонок, надо одеваться.
Но мысль - лучший его товарищ - возвращалась к la gloria. Она сказала la gloria. Это совсем не то, что glory, и не то, что la gloire, о которой говорят и пишут французы. Это то самое, что есть в андалузских народных песнях. Это было, конечно, у Греко, и у Сан-Хуана де ла Крус, и у других. Я не мистик, но отрицать это так же бессмысленно, как отрицать телефон, или то, что Земля вращается вокруг Солнца, или то, что во вселенной существуют другие планеты, кроме Земли.
Как мало мы знаем из того, что нам следует знать. Я бы хотел, чтобы впереди у меня была долгая жизнь, а не смерть, которая ждет меня сегодня, потому что я много узнал о жизни за эти четыре дня, - гораздо больше, чем за все остальное время. Я бы хотел дожить до глубокой старости и знать, на самом деле знать. Интересно, можно ли учиться до бесконечности, или человек способен усвоить только то, что ему положено? Я был уверен, что знаю много такого, о чем я на самом деле и понятия не имел. Я бы хотел, чтобы впереди у меня было больше времени.
- Ты меня многому научила, зайчонок, - сказал он по-английски.
- Что ты говоришь?
- Я многому от тебя научился.
- Qué va, - сказала она. - Это ты образованный, а не я.
Образованный, подумал он. У меня только самые крохи образования. Самые-самые крохи. Жаль, если я умру сегодня, потому что теперь я уже кое-что знаю. Интересно, почему ты научился кое-чему именно сейчас? Потому что недостаток времени обострил твою восприимчивость? Недостаток времени - чепуха. Тебе следовало это знать. Я прожил целую жизнь в этих горах, с тех пор как пришел сюда. Ансельмо - мой самый старый друг. Я знаю его лучше, чем знаю Чэба, лучше, чем Чарльза, лучше, чем Гая, лучше, чем Майка, а их я знаю хорошо. Сквернослов Агустин - это мой брат, а брата у меня никогда не было. Мария - моя настоящая любовь, моя жена. А у меня никогда не было настоящей любви. Никогда не было жены. Она и сестра мне, а у меня никогда не было сестры, и дочь, а дочери у меня никогда не будет. Как не хочется оставлять все такое хорошее. Он кончил шнуровать свои сандалии.
- По-моему, жизнь очень интересная штука, - сказал он Марии.
Она сидела рядом с ним на спальном мешке, обхватив руками ноги пониже колен. Кто-то приподнял попону, висевшую над входом в пещеру, и они оба увидели свет. Была все еще ночь, и утро ничем не давало себя знать, разве только когда он поднимал голову и смотрел сквозь сосны на звезды, переместившиеся далеко вниз. Но в этом месяце утро должно было наступить быстро.
- Роберто, - сказала Мария.
- Да, guapa.
- Сегодня в этом деле мы будем вместе, да?
- После того как начнется.
- А с самого начала?
- Нет. Ты будешь с лошадьми.
- А разве мне нельзя с тобой?
- Нет. У меня дело такое, что только я один и могу его выполнить, и я бы стал беспокоиться из-за тебя.
- Но ты придешь сразу, как только кончишь?
- Сразу, - сказал он и усмехнулся в темноте. - Вставай, guapa, надо поесть перед уходом.
- А спальный мешок?
- Сверни его, если уж тебе так хочется.
- Мне очень хочется, - сказала она.
- Дай я помогу.
- Нет. Пусти, я сама.
Она опустилась на колени, чтобы расправить и свернуть спальный мешок, потом передумала, встала с земли и так сильно встряхнула его, что он громко хлопнул в воздухе. Потом она снова опустилась на колени, разровняла мешок и свернула. Роберт Джордан взял оба рюкзака, осторожно держа их так, чтобы ничего не выпало из прорезов, и зашагал между соснами ко входу в пещеру, занавешенному пропахшей дымом попоной. Когда он отодвинул попону локтем и вошел в пещеру, на его часах было без десяти минут три.
Глава тридцать восьмая
Они были в пещере, и мужчины стояли у очага, в котором Мария раздувала огонь. Пилар уже вскипятила кофе в котелке. Она не ложилась с тех самых пор, как разбудила Роберта Джордана, и теперь, сидя на табуретке в дымной пещере, зашивала прорез во втором рюкзаке. Первый был уже зашит. Огонь, горевший в очаге, освещал ее лицо.
- Положи себе еще мяса, - сказала она Фернандо. - Набивай брюхо, не стесняйся. Все равно доктора у нас нет, вскрывать никто не будет, если что случится.
- Зачем ты так говоришь, женщина? - сказал Агустин. - Язык у тебя, как у самой последней шлюхи.
Он стоял, опираясь о ручной пулемет со сложенной и прижатой к стволу треногой, карманы у него были набиты гранатами, через одно плечо висел мешок с дисками, а через другое - сумка, полная патронов. Он курил папиросу и, поднимая кружку с кофе к губам, дул на кофе дымом.
- Ты прямо скобяная лавка на двух ногах, - сказала ему Пилар. - И ста шагов с этим не пройдешь.
- Qué va, женщина, - сказал Агустин. - Дорога-то будет под гору.
- А верхний пост? Туда надо подниматься, - сказал Фернандо. - А уж потом под гору.