- Рад слышать, - сказал Ансельмо. - Что ж, пойдем. Теперь он нас не может увидеть.
Часовой стоял спиной к ним у дальнего конца моста. Из теснины доносился шум воды, бегущей по камням. Потом сквозь этот шум донесся другой шум - мерный, нарастающий рокот, и они увидели, что часовой поднял голову и смотрит вверх, так что его вязаная шапочка съехала на затылок; и, тоже подняв головы, они увидели в высоком вечернем небе три самолета, летевшие клином; крохотные и серебряные на этой высоте, где еще светило солнце, самолеты с невероятной быстротой неслись по небу под мерный гул моторов.
- Наши? - спросил Ансельмо.
- Как будто да, - сказал Роберт Джордан, но он знал, что на такой высоте никогда нельзя определить точно. Это вечерняя разведка, а чья - неизвестно. Но когда видишь летящие истребители, всегда говоришь - наши, потому что от этого людям спокойнее. Бомбардировщики - другое дело.
Ансельмо, видимо, думал о том же.
- Это наши, - сказал он. - Я узнаю их. Это Moscas.
- Пожалуй, - сказал Роберт Джордан. - Мне тоже кажется, что это Moscas.
- Да, Moscas, - сказал Ансельмо.
Можно было навести бинокль и сразу все выяснить, но Роберту Джордану не хотелось этого делать. Сегодня вечером ему все равно, чьи они, и если старику приятно думать, что они наши, не нужно отнимать их у него. Впрочем, когда самолеты ушли в сторону Сеговии, он подумал, что они совсем не похожи на те зеленые с красной каймой самолеты с низко посаженным крылом, русский вариант модели "боинг Р-32", которые испанцы называли Moscas. Цвет нельзя было различить, но силуэт был другой. Нет. Это возвращается фашистская разведка.
Часовой все еще стоял у дальнего конца моста спиной к ним.
- Пойдем, - сказал Роберт Джордан.
Он стал подниматься в гору, ступая осторожно и стараясь держаться под прикрытием сосен, пока не отошел настолько, что его нельзя было увидеть с моста. Ансельмо следовал за ним на расстоянии сотни ярдов. Когда они отошли достаточно далеко, Роберт Джордан остановился, подождал старика, пропустил его вперед, и они полезли в темноте дальше по крутому склону.
- У нас сильная авиация, - довольным тоном сказал старик.
- Да.
- И мы победим.
- Мы должны победить.
- Да. А тогда, после победы, ты приезжай поохотиться.
- На кого?
- На кабана, на медведя, на волка, на горного козла.
- Ты любишь охоту?
- Ох, люблю. Ничего так не люблю. У нас в деревне все охотники. А ты не любишь?
- Нет, - сказал Роберт Джордан. - Я не люблю убивать животных.
- А я наоборот, - сказал старик. - Я не люблю убивать людей.
- Этого никто не любит, разве те, у кого в голове неладно, - сказал Роберт Джордан. - Но я не против, когда это необходимо. Когда это надо ради общего дела.
- Все-таки это совсем другое, - сказал Ансельмо. - В моем доме, когда у меня был дом, - теперь у меня нет дома, - висели клыки кабана, которого я подстрелил в предгорье. Шкуры волчьи лежали. Волков я подстрелил зимой, гнался за ними по снегу. Одного, самого большого, я убил за деревней как-то в ноябре, под вечер, возвращаясь из лесу. Четыре волчьи шкуры лежали на полу в моем доме. Они были истоптаны до того, что совсем облезли, но все-таки это были волчьи шкуры. Были у меня рога горного козла, которого я подстрелил в Сьерре, и еще было чучело орла - его мне набил чучельник в Авиле, - крылья у него были раскрыты и глаза желтые, точь-в-точь как у живого. Очень красивая была вещь, и на все это мне было приятно смотреть.
- Да, - сказал Роберт Джордан.
- На дверях нашей деревенской церкви была прибита медвежья лапа; этого медведя я убил весной, встретил его на склоне горы, он ворочал бревно на снегу этой самой лапой.
- Когда это было?
- Шесть лет назад. Ее высушили и прибили гвоздем к дверям церкви, и когда я, бывало, ни посмотрю на эту лапу, - совсем как у человека, только с когтями, - всегда мне становилось приятно.
- Ты гордился?
- Гордился, потому что вспоминал ту встречу с медведем ранней весной на склоне горы. А вот если убил человека, такого же, как и ты сам, ничего хорошего в памяти не остается.
- Да, человечью лапу к дверям церкви не прибьешь, - сказал Роберт Джордан.
- Еще бы. Кому же придет в голову такое. А все-таки человечья рука очень похожа на медвежью лапу.
- И туловище человека очень похоже на медвежье, - сказал Роберт Джордан. - Если с медведя снять шкуру, видно, что мускулатура почти такая же.
- Да, - сказал Ансельмо. - Цыгане верят, что медведь - брат человека.
- Американские индейцы тоже, - сказал Роберт Джордан. - Они, когда убьют медведя, кланяются ему и просят прощенья. Вешают его череп на дерево и, прежде чем уйти, просят, чтобы он не сердился на них.
- Цыгане верят, что медведь - брат человека, потому что у него под шкурой такое же тело, и он пьет пиво, и любит музыку, и умеет плясать.
- Индейцы тоже в это верят.
- Значит, индейцы все равно что цыгане?
- Нет. Но про медведя они думают так же.
- Понятно. Цыгане еще потому так думают, что медведь красть любит.
- В тебе есть цыганская кровь?
- Нет. Но я много водился с цыганами, а с тех пор, как началась война, понятно, еще больше. В горах их много. У них не считается за грех убить иноплеменника. Они в этом не признаются, но это так.
- У марокканцев тоже так.
- Да. У цыган много таких законов, в которых они не признаются. Во время войны многие цыгане опять стали пошаливать.
- Они не понимают, ради чего ведется эта война. Они не знают, за что мы деремся.
- Верно, - сказал Ансельмо. - Они только знают, что идет война и можно, как в старину, убивать, не боясь наказания.
- Тебе случалось убивать? - спросил Роберт Джордан, как будто роднящая темнота вокруг и прожитый вместе день дали ему право на этот вопрос.
- Да. Несколько раз. Но без всякой охоты. По-моему, людей убивать грех. Даже если это фашисты, которых мы должны убивать. По-моему, медведь одно, а человек совсем другое. Я не верю в цыганские россказни насчет того, что зверь человеку брат. Нет. Я против того, чтоб убивать людей.
- Но ты убивал.
- Да. И буду убивать. Но если я еще поживу потом, то постараюсь жить тихо, никому не делая зла, и это все мне простится.
- Кем простится?
- Не знаю. Теперь ведь у нас бога нет, ни сына божия, ни святого духа, так кто же должен прощать? Я не знаю.
- А бога нет?
- Нет, друг. Конечно, нет. Если б он был, разве он допустил бы то, что я видел своими глазами? Пусть уж у них будет бог.
- Они и говорят, что он с ними.
- Понятно, мне его недостает потому что я с детства привык верить. Но теперь человек перед самим собой должен быть в ответе.
- Значит, ты сам себе и убийство простишь?
- Должно быть, - сказал Ансельмо. - Раз оно так понятно выходит по-твоему, значит, так и должно быть. Но все равно, есть ли бог, нет ли, а убивать - грех. Отнять жизнь у другого человека - это дело нешуточное. Я не отступлю перед этим, когда понадобится, но я не той породы, что Пабло.
- Чтоб выиграть войну, нужно убивать врагов. Это старая истина.
- Верно. На войне нужно убивать. Но, знаешь, какие у меня чудные мысли есть, - сказал Ансельмо. Они теперь шли совсем рядом в темноте, и он говорил вполголоса, время от времени оглядываясь на ходу. - Я бы даже епископа не стал убивать. Я бы не стал убивать ни помещика, ни другого какого хозяина. Я бы только заставил их всю жизнь изо дня в день работать так, как мы работаем в поле или в горах, на порубке леса. Чтобы они узнали, для чего рожден человек. Пусть спят, как мы спим. Пусть едят то, что мы едим. А самое главное - пусть работают. Это им будет наука.
- Что ж, они оправятся и опять тебя скрутят.
- Если их убивать - это никого ничему не научит, - сказал Ансельмо. - Всех не перебьешь, а молодые подрастут - еще больше ненавидеть будут. От тюрьмы тоже проку мало. В тюрьме только сильнее ненависть. Нет, лучше пусть всем нашим врагам будет наука.
- Но все-таки ты ведь убивал?
- Да, - сказал Ансельмо. - Много раз убивал и еще буду убивать. Но без всякой охоты и помня, что это грех.
- А часовой? Ты шутил, что убьешь часового.
- Так ведь это шутка. Я бы и убил часового. Да. Не раздумывая и с легким сердцем, потому что это нужно для дела. Но без всякой охоты.
- Ну, пусть убивают те, кто это любит, - сказал Роберт Джордан. - Там восемь да здесь пятеро. Всего тринадцать для тех, кто это любит.
- Таких много, которые это любят, - сказал Ансельмо в темноте. - И у нас их много. Больше, чем таких, которые годились бы в бою.
- Ты когда-нибудь бывал в бою?
- Нет, - сказал старик. - Мы дрались в Сеговии в самом начале войны, но нас разбили, и мы побежали. Я тоже бежал вместе с другими. Мы не очень хорошо понимали то, что делали, и не знали, как это надо делать. А потом у меня был только дробовик, заряженный крупной дробью, а у guardia civil были маузеры. Я своим дробовиком их и за сто ярдов достать не мог, а они с трехсот били нас, как зайцев. Они стреляли много и хорошо стреляли, а мы перед ними были как стадо овец. - Он помолчал. Потом спросил: - Ты думаешь, у моста будет бой?
- Может быть.
- Я еще никогда не видел боя так, чтобы не бежать, - сказал Ансельмо. - Не знаю, как я себя буду вести в бою. Я человек старый, вот я и подумал об этом.
- Я тебе помогу, - ответил ему Роберт Джордан.
- А ты часто бывал в боях?
- Несколько раз.
- Что же ты думаешь, как там все будет, у моста?
- Я прежде всего думаю о мосте. Это мое дело. Подорвать мост нетрудно. Но мы подумаем и об остальном. О подготовке. Все будет написано, чтобы каждый знал.
- У нас мало кто умеет читать, - сказал Ансельмо.
- Все будет написано, но, кроме того, еще всем будет разъяснено на словах.
- Я сделаю все, что от меня потребуется, - сказал Ансельмо. - Но я помню, как было в Сеговии, и если будет бой или хотя бы перестрелка, я хотел бы знать точно, что мне делать, чтобы не побежать. Я помню, в Сеговии меня так и подмывало побежать.
- Мы будем вместе, - ответил ему Роберт Джордан. - Я тебе всякий раз буду говорить, что нужно делать.
- Тогда все очень просто, - сказал Ансельмо. - Что мне прикажут, я все сделаю.
- Наше дело - мост и бой, если бой завяжется, - сказал Роберт Джордан, и эти слова в темноте показались ему немножко напыщенными, но по-испански они звучали хорошо.
- Это очень интересное дело, - сказал Ансельмо, и, услышав, как он произнес это, просто, искренне и без малейшей рисовки, не преуменьшая опасности, как сделал бы англичанин, и не бравируя ею на романский лад, Роберт Джордан порадовался, что у него такой помощник, и хотя он уже осмотрел мост и все продумал и упростил задачу, отказавшись от плана захватить оба поста, а тогда уже взрывать мост как обычно, - внутренне он противился приказу Гольца и тому, чем был вызван такой приказ. Он пожалел потому, что подумал, чем это может кончиться для него и чем это может кончиться для старика. Ничего хорошего не сулит этот приказ тем, кому придется его выполнять.
Стыдно так думать, сказал он себе, разве ты какой-нибудь особенный, разве есть вообще особенные люди, с которыми ничего не должно случаться? И ты ничто, и старик ничто. Вы только орудия, которые должны делать свое дело. Дан приказ, приказ необходимый, и не тобой он выдуман, и есть мост, и этот мост может оказаться стержнем, вокруг которого повернется судьба человечества. И все, что происходит в эту войну, может оказаться таким стержнем. У тебя есть одна задача, и ее ты должен выполнить. Ха, как бы не так, одна задача, подумал он. Если бы дело было только в ней, все было бы просто. Довольно ныть, болтливое ничтожество, сказал он себе. Подумай о чем-нибудь другом.
И он стал думать о девушке Марии, у которой и кожа, и волосы, и глаза одинакового золотисто-каштанового оттенка, только волосы чуть потемнее, но они будут казаться более светлыми, когда кожа сильнее загорит на солнце, ее гладкая кожа, смуглота которой как будто просвечивает сквозь бледно-золотистый верхний покров. Наверно, кожа у нее очень гладкая и все тело гладкое, а движения неловкие, как будто что-то такое есть в ней или с ней, что ее смущает, и ей кажется, что это всем видно, хотя на самом деле этого не видно, это только у нее в мыслях. И она покраснела, когда он смотрел на нее; вот так она сидела, обхватив руками колени, ворот рубашки распахнут, и груди круглятся, натягивая серую ткань, и когда он подумал о ней, ему сдавило горло и стало трудно шагать, и они шли молча, пока старик не сказал:
- Вот теперь пройти через эту расселину, а там и лагерь.
Когда они подошли к расселине, раздался окрик: "Стой! Кто идет?" Они услышали, как щелкнул отодвигаемый затвор, и рукоятка глухо стукнула о ложу.
- Товарищи, - сказал Ансельмо.
- Что еще за товарищи?
- Товарищи Пабло, - ответил ему старик. - Что ты, не знаешь нас?
- Знаю, - сказал голос. - Но у меня есть приказ. Пароль знаете?
- Нет. Мы идем снизу.
- Тоже знаю, - сказал человек в темноте. - Вы идете от моста. Я все знаю. Но приказ давал не я. Вы должны сказать вторую половину пароля.
- А какая первая половина? - спросил Роберт Джордан.
- Забыл, - сказал человек в темноте и засмеялся. - Ладно, туда твою душу, иди в лагерь со своим дерьмовым динамитом.
- Это называется партизанская дисциплина, - сказал Ансельмо. - Спусти курок у своей игрушки.
- Уже, - сказал человек в темноте. - Я его спустил потихоньку двумя пальцами, большим и указательным.
- Вот когда-нибудь попадет тебе в руки маузер, а у него курок без насечки, начнешь так спускать, он и выстрелит.
- Это маузер и есть, - сказал человек. - Но ты не знаешь, какая у меня сила в пальцах. Я всегда так спускаю курок.
- Куда он у тебя дулом смотрит? - спросил Ансельмо в темноте.
- На тебя, - сказал человек. - И когда я спускал курок, тоже на тебя смотрел. Придешь в лагерь - скажи, чтоб меня сменили, потому что я, так вас и растак, зверски голоден и забыл пароль.
- Как тебя зовут? - спросил Роберт Джордан.
- Агустин, - сказал человек. - Меня зовут Агустин, и я дохну с тоски в этой дыре.
- Мы передадим твою просьбу, - сказал Роберт Джордан и подумал, что ни на каком другом языке крестьянин не употребил бы такого слова, как aburmiento, что по-испански значит "тоска". А здесь это обычное слово в устах человека любого класса.
- Слушай, - сказал Агустин и, подойдя ближе, положил руку на плечо Роберту Джордану. Потом он чиркнул кремнем об огниво, зажег трут, подул на него и, приподняв повыше, заглянул в лицо молодому человеку. - Ты похож на того, что с нами раньше был, - сказал он. - Но не совсем. Слушай. - Он опустил трут и оперся на винтовку. - Ты мне вот что скажи: это правда, насчет моста?
- Что насчет моста?
- Что мы должны взорвать этот самый паскудный мост и потом катиться отсюда подальше.
- Не знаю.
- Ты не знаешь! - сказал Агустин. - Вот здорово! А чей же это динамит?
- Мой.
- И ты не знаешь, для чего он? Будет сказки рассказывать!
- Я знаю, для чего он, и ты тоже узнаешь, когда надо будет, - сказал Роберт Джордан. - А сейчас мы идем в лагерь.
- Иди знаешь куда! - сказал Агустин. - Так тебя и растак! А хочешь, я тебе скажу одну вещь, которую тебе полезно узнать?
- Хочу, - сказал Роберт Джордан. - Если только это не какая-нибудь похабщина, вроде… - И он повторил самое грубое ругательство из тех, которыми был сдобрен предыдущий разговор.
Этот человек, Агустин, сквернословил непрерывно, и Роберт Джордан усомнился, может ли он произнести хоть одну фразу, не пересыпая ее ругательствами.
Агустин засмеялся в темноте, когда Роберт Джордан повторил его выражение.
- Такая уж у меня привычка. Может, это и некрасиво. Кто его знает. Каждый разговаривает по-своему. Так вот, слушай. Мне этого моста не жалко. Мне вообще ничего не жалко. А потом еще я тут с тоски пропадаю, в этих горах. Надо уходить - уйдем! Я на эти горы плевать хотел. Надо менять место - переменим. Но я тебе одно скажу. Динамит свой береги.
- Спасибо, - сказал Роберт Джордан. - От тебя беречь?
- Нет, - сказал Агустин. - От людей, у которых, так их растак, на языке меньше всякой похабщины, чем у меня.
- А все-таки? - спросил Роберт Джордан.
- Ты по-испански понимаешь? - сказал Агустин на этот раз серьезно. - Смотри хорошенько за своим растаким динамитом.
- Спасибо.
- Мне твое спасибо не нужно. А за материалом поглядывай.
- Кто-нибудь его трогал?
- Нет. Я бы тогда не тратил времени на пустые разговоры.
- Все-таки спасибо тебе. Ну, мы пошли в лагерь!
- Ладно, - сказал Агустин. - И пусть пришлют кого-нибудь, кто помнит пароль.
- Мы увидимся в лагере?
- А как же! И очень скоро.
- Пойдем, - сказал Роберт Джордан старику.
Теперь они шли краем лужайки, и вокруг стлался серый туман. По траве было мягко ступать после земли, устланной сосновыми иглами, парусиновые сандалии на веревочной подошве намокли от росы. Впереди за деревьями виднелся огонек, и Роберт Джордан знал, что там вход в пещеру.
- Агустин хороший человек, - сказал Ансельмо. - Он сквернослов и балагур, но человек он дельный.
- Ты его хорошо знаешь?
- Да. Я его знаю давно. Я ему очень верю.
- И его словам тоже?
- Да, друг. Пабло теперь ненадежен, ты сам видел.
- Что же делать?
- Сторожить. Будем меняться.
- Кто?
- Ты. Я. Женщина и Агустин. Раз он сам видит опасность.
- Ты этого ждал?
- Нет, - сказал Ансельмо. - Я не думал, что уже так далеко зашло. Но все равно мы должны были прийти. В этих краях два хозяина - Пабло и Эль Сордо. Нужно обращаться к ним, раз одни мы не можем справиться.
- А Эль Сордо как?
- Хорош, - сказал Ансельмо. - Насколько тот плох, настолько этот хорош.
- Ты, значит, думаешь, что Пабло совсем уж никуда?
- Я весь вечер думал об этом, и мне кажется, что так. Вспомни все, что мы слышали.
- Может быть, уйти, сказать, что мы раздумали взрывать этот мост, и набрать людей в других отрядах?
- Нет, - сказал Ансельмо. - Он тут хозяин. Ты шагу не ступишь, чтобы он не знал. Но только ступать надо осторожно.