Подняв воротник пальто, продавец отвечал, что собирается уходить, так как скоро пойдет снег.
Действительно, тьма сгущалась, становилось холодно, но Энгюс, призвав на помощь все свое красноречие, уговаривал его остаться.
- Согревайтесь своими каштанами, - серьезно говорил он. - Можете съесть хоть весь запас - я заплачу. Если дождетесь здесь меня и скажете, не входил ли кто - мужчина, женщина или ребенок - в тот дом, возле которого стоит посыльный, получите соверен.
И Энгюс быстро зашагал дальше, бросив последний взгляд на осажденную крепость.
- Ну, кажется, Смайс в кольце, - сказал он. - Не могут же все четверо оказаться сообщниками Уэлкина.
Лакнаусские Дома стоят как бы ступенькой ниже на той лестнице зданий, которую венчают Дома Гималайские. Фламбо жил и принимал в первом этаже; в его обиталище не было и следа американской техники и неуютной гостиничной роскоши, отличавших квартиру с безмолвной прислугой. Сыщик провел друга через контору в свою богемную, веселую берлогу, где красовались сабли, аркебузы, восточные диковинки, бутылки итальянского вина, глиняные кувшины из Африки, пушистый персидский кот и маленький пыльный священник, который, надо сказать, был тут совсем не к месту.
- Это мой друг, отец Браун, - сказал Фламбо. - Я давно хотел вас познакомить. Великолепная погода, правда? Хотя и холодновато для таких южан, как я.
- Да, надеюсь, она удержится, - сказал Энгюс, усаживаясь на полосатую лиловую тахту.
- Нет, - спокойно возразил священник, - уже пошел снег.
И в самом деле - пока он говорил, за окном, в сгущавшейся тьме, закружились первые хлопья снега, предсказанного продавцом каштанов.
- Видите ли, Фламбо… - неловко начал Энгюс. - Я пришел к вам по делу, и дело это срочное. В двух шагах от вас живет человек, которому вы очень нужны. Его неотступно преследует угрозами невидимый враг - какой-то негодяй, которого никто не видел.
Энгюс рассказал ему о Смайсе и Уэлкине, сначала со слов Лауры, потом то, что видел сам. Он упомянул о таинственном смехе на перекрестке пустынных улиц и о странных словах в пустой комнате. Фламбо казался все более и более озабоченным, а маленький священник оставался безучастен, как стол или стул. Когда Энгюс дошел до исписанной полосы гербовой бумаги, наклеенной на стекло, Фламбо встал, сразу заполнив комнату своими широченными плечами.
- Простите, не лучше ли вам досказать по дороге? - сказал он. - Кажется, тут нельзя терять времени.
- Отлично, - сказал Энгюс, тоже вставая. - Правда, сейчас он в безопасности - я приставил четырех человек сторожить единственный вход в его нору.
Они вышли на улицу. Маленький священник плелся за ними, как послушная собачка. Лишь раз он весело заметил, словно хотел поддержать беседу: "Как быстро земля покрывается снегом!"
Пока они пробирались по крутым, уже посеребренным снегом улочкам, Энгюс закончил свой рассказ, и когда они достигли дуги многоэтажных зданий, он смог заняться своими четырьмя часовыми. Продавец каштанов - и до и после получения соверена - упорно утверждал, что внимательно следил за подъездом и ни один посетитель туда не входил. Полисмен говорил еще категоричней. Он заявил, что на своем веку видывал немало преступников и в цилиндрах и в лохмотьях, - не так уж он зелен, чтоб думать, будто подозрительные типы всегда подозрительны на вид. Поэтому он следил за всеми, но - видит бог - никто не проходил. Когда же все трое окружили расшитого галунами посыльного, который, улыбаясь по-прежнему, стоял в дверях, тот высказался еще решительней.
- Мне что герцог, что мусорщик - я кого угодно спрошу, что ему тут надо, - сказал добродушный великан с золотыми галунами. - Но, клянусь, никого не было с тех пор, как ушел этот джентльмен.
Тут невзрачный отец Браун, который все время держался в стороне и скромно смотрел на мостовую, отважился заметить кротко:
- Значит, никто не входил и не выходил с тех пор, как пошел снег? Мы тогда еще были у Фламбо.
- Ни одна душа, сэр, можете мне поверить, - добродушно и важно отвечал блюститель порядка.
- А что же ЭТО такое? - спросил священник, уставившись в тротуар безучастным рыбьим взглядом.
Остальные тоже посмотрели вниз; Фламбо невольно вскрикнул и взмахнул рукой: от середины порога, меж горделиво расставленных ног раззолоченного великана, пролегла цепочка серых следов, отпечатанных на белом снегу.
- Боже мой! - вырвалось у Энгюса. - Человек-невидимка!..
Не сказав больше ни слова, он повернулся и бросился вверх по лестнице. Фламбо бежал за ним, а Браун остался внизу, безучастно глядя на запорошенную снегом улицу, словно утратил всякий интерес к розыскам.
Фламбо хотел было высадить дверь могучим плечом, но шотландец, повинуясь скорее разуму, чем интуиции, пошарил по косяку двери, нащупал невидимую кнопку, и дверь медленно распахнулась.
За нею показалась все та же тесно уставленная куклами прихожая. Темнота сгустилась, хотя кое-где ее еще прорезали последние багровые лучи заката. Несколько безголовых машин, сдвинутых с мест, стояли тут и там. Полумрак скрадывал их яркие краски, и они еще больше походили на людей. Среди них, на том самом месте, где недавно еще лежал исписанный красными чернилами листок бумаги, виднелось что-то очень похожее на пролитые красные чернила. Но это были не чернила.
Сочетая здравый смысл с экспансивностью француза, Фламбо сказал только: "Убийство" - и, ворвавшись в квартиру, обыскал за пять минут каждый угол и закоулок. Однако трупа он не нашел. Айседора Смайса попросту не было в квартире - ни живого, ни мертвого. Обшарив весь дом, вспотевшие и удивленные друзья сошлись в прихожей.
- Друг мой, - произнес Фламбо от волнения по-французски, - ваш убийца не только невидимка, он и убитого сделал невидимым.
Энгюс оглядел полутемную комнату, полную кукол, и в каком-то уголке его шотландской души шевельнулся ужас. Одна из кукол стояла прямо над кровавым пятном. Быть может, убитый позвал ее за минуту до смерти? Прикрепленный к высокому плечу крюк, служивший кукле рукою, был слегка приподнят, и Энгюсу вдруг представилась жуткая картина: он увидел, как беднягу Смайса умерщвляет его же собственное железное детище. Материя взбунтовалась, и машины убили своего повелителя. Но даже если это так, куда же они его дели?
"Неужто съели?" - шепнул ему зловещий голос, и на секунду ему стало дурно при мысли о растерзанных человеческих останках, поглощенных и переваренных безголовыми автоматами.
Усилием воли вернув себе ясность мысли, Энгюс проговорил:
- Ну вот и все. Бедняга испарился, как облако, только красная лужица осталась. По-моему, тут замешаны нездешние силы.
- Здешние или нездешние, - сказал сыщик, - нам остается одно: сойти вниз и поговорить с моим другом.
Спускаясь вниз, они миновали швейцара, и тот снова поклялся, что никого постороннего не видел. Внизу они нашли посыльного и медлившего у подъезда торговца, которые еще раз заверили их, что никого не упустили. Однако четвертого стража не было, и Энгюс с беспокойством спросил:
- Где же полицейский?
- Простите, - сказал отец Браун, - это я виноват. Я только что послал его кое-что выяснить. Мне показалось, что это нужно.
- Он сейчас нам понадобится, - резко ответил Энгюс. - Бедняга не только убит - его нет в квартире.
- Как так? - спросил священник.
- Честное слово, отец, - помедлив, сказал Фламбо, - это уж скорее по вашей части, чем по моей. Ни друг, ни недруг не входил в дом, а Смайса нет, словно его феи похитили. Если это не чертовщина, я…
Их разговор был прерван необычным зрелищем: из-за поворота выбежал рослый полисмен в синем. Он подошел прямо к отцу Брауну.
- Вы правы, сэр, - тяжело дыша, проговорил он, - тело бедного мистера Смайса только что нашли внизу, в канале.
Энгюс в ужасе схватился за голову.
- Значит, он выбежал и утопился? - спросил он.
- Могу поклясться, что он не спускался, - отвечал полисмен. - И не топился. Он убит ударом ножа в сердце.
- И все-таки вы не видели, чтобы кто-нибудь входил сюда? - сказал Фламбо очень серьезно.
- Пройдемся немного, - предложил священник. Когда они дошли до конца улочки, он вдруг воскликнул:
- Ох, до чего же я глуп! Забыл спросить полисмена про светло-коричневый мешок.
- Почему же именно светло-коричневый? - изумленно спросил Энгюс.
- Если мешок другого цвета, все придется начинать сначала, - ответил отец Браун. - А если он светло-коричневый - что ж, тогда дело кончено.
- Рад слышать, - усмехнулся Энгюс. - Насколько мне известно, оно еще не начиналось.
- Вы должны нам все рассказать, - с детской непосредственностью сказал Фламбо.
Они невольно ускорили шаг, когда отец Браун, не отвечая, быстро повел их вдоль длинного изгиба дороги. Наконец он произнес нерешительно и чуть ли не виновато:
- Вы, наверное, скажете, что все это слишком просто. Мы всегда начинаем с обобщения - вот и тут придется.
Приходилось ли вам замечать, что люди никогда не отвечают прямо на вопрос? Они отвечают только на то, что, по их мнению, скрывается за вашим вопросом. Представьте себе, что в усадьбе одна дама спрашивает другую: "У вас сейчас живет кто-нибудь?" Хозяйка никогда не ответит: "Да, дворецкий, три лакея, горничная" и так далее, хотя горничная тут же, в комнате, а дворецкий стоит за креслом. Она ответит: "У нас сейчас никто не живет", подразумевая тех же, кого и вы. Но если во время эпидемии врач спросит ее: "Есть кто-нибудь в доме?", она вспомнит и дворецкого, и горничную, и всех остальных. На этом и строится разговор: вам никогда не ответят буквально, хотя и не солгут. Когда четверо вполне честных людей говорили, что никто не появлялся, они не хотели сказать, что там действительно никого не было. Они имели в виду только таких людей, которые могли бы показаться вам подозрительными. На самом же деле один человек все же вошел в дом и вышел, и никто его не заметил.
- Невидимый человек? - спросил Энгюс, подняв рыжие брови.
- Мысленно невидимый, - ответил отец Браун. Он помолчал немного, потом продолжал - так рассеянно, словно думал о своем: - Конечно, вам и в голову не придет мысль о таком человеке, пока вы специально о нем не подумаете. На это он и рассчитывал. Меня навели на след две-три детали в рассказе мистера Энгюса. Во-первых, этот Уэлкин совершал длинные прогулки; во-вторых, на витрине была гербовая бумага. А главное, в рассказе мисс Хоуп есть две детали, которых быть не могло. Не сердитесь! - добавил он поспешно, заметив, что шотландец вскинул голову. - Она думала, что говорит правду, но это не могло быть правдой. Человек никак не может быть совершенно один за секунду до того, как ему вручили письмо. Она не могла быть совершенно одна на улице, распечатывая письмо, которое только что получила. Кто-то несомненно находился поблизости, только для нее он был невидимкой.
- Почему кто-то должен был находиться поблизости? - спросил Энгюс.
- Кто-то ведь должен был принести ей письмо, - отвечал отец Браун. - Разве что почтовый голубь…
- Вы хотите сказать, - энергично вмешался Фламбо, - что Уэлкин носил ей письма своего соперника?
- Да, - сказал священник. - Уэлкин носил письма своего соперника. Понимаете, такое уж у него дело.
- Ну, с меня довольно! - взорвался Фламбо. - Кто этот человек? Каков он из себя? Как вообще выглядит этот "невидимка"?
- Одет он довольно нарядно: в красное и синее с золотом, - не задумываясь, отвечал священник. - И в этом ярком, даже кричащем наряде он явился в дом на глазах у четырех человек, хладнокровно убил Смайса, вышел на улицу и унес труп.
- Отец Браун! - воскликнул Энгюс, останавливаясь как вкопанный. - Кто-то из нас двоих не в своем уме!
- Нет, вы не лишились рассудка, - сказал Браун. - Просто вы не очень наблюдательны и не заметили, например, такого вот человека.
Он быстро сделал три шага вперед и положил руку на плечо обыкновенного почтальона, который незаметно прошмыгнул мимо них в тени деревьев.
- Почему-то никто никогда не замечает почтальонов, - проговорил он задумчиво. - А ведь и они подвержены человеческим страстям и, кроме того, носят большие мешки, в которых свободно поместится маленький труп.
Против ожидания, почтальон не обернулся, а отпрянул в сторону и натолкнулся на садовую изгородь. Это был худощавый светлобородый человек самой обыкновенной внешности; но, когда он наконец обернулся, все трое были поражены - так страшно он косил.
Фламбо вернулся к своим саблям, пурпурным коврам и персидскому коту - у него дел хватало. Джон Тернбул Энгюс возвратился в кондитерскую к той, с которой, при всей своей беспечности, рассчитывал жить мирно и счастливо. А Браун долго бродил с убийцей под звездами, по заснеженным уступам, и никто никогда не узнает, что они сказали друг другу.
Артур Конан Дойл
ЖЕНИТЬБА БРИГАДИРА
(новелла, перевод Д. Жукова)
Расскажу я вам, друзья мои, о давно прошедших днях, когда я еще только добывал себе славу, сделавшую мое имя столь знаменитым. Среди тридцати офицеров Конфланского гусарского полка я ничем особенным не выделялся. Представляю себе, каково было бы их удивление, узнай они, что молодому лейтенанту Этьену Жерару предстоит блестящая карьера, что он дослужится до командира бригады и получит крест из рук самого императора. Если вы окажете мне честь и посетите мой домишко, - я покажу его вам, вы ведь знаете этот чистенький белый домик, увитый виноградом, стоящий на отшибе на берегу Гаронны.
Люди говорят про меня, что я никогда не знал страха. Вы, верно, слышали об этом не раз. Из глупой гордости я многие годы не оспаривал этой молвы. Теперь же, на старости лет, я могу позволить себе быть откровенным. Смелый человек не боится правды. Ее боится только трус. Потому-то я и не стану скрывать, что и меня прошибал холодный пот, а волосы вставали дыбом, что и мне известно, как душа уходит в пятки и как задают стрекача. Вы поражены? Зато, случится вам когда-нибудь дрогнуть, вспомните, что даже и Этьену Жерару бывало страшно, и вам сразу станет легче. А теперь послушайте, в какую я однажды попал передрягу, а заодно и обзавелся женушкой.
В те поры Франция ни с кем не воевала, и мы, конфланские гусары, все лето стояли лагерем в нескольких милях от нормандского городка Лез Андели. Само по себе местечко это не очень веселое, но где гусары, там и веселье, так что время мы проводили недурно. За долгие годы странствий потускнели воспоминания, а все же стоит мне произнести "Лез Андели", как встают перед глазами громадный полуразрушенный замок, большие яблоневые сады и, самое главное, прекрасный пол! Ах, что за прелестные создания эти нормандские девушки! Краше нет в целом свете, да и мы были мужчины, можно сказать, хоть куда. Словом, в то замечательное солнечное лето свиданий было не счесть. О молодость, красота, доблесть, как разглядеть вас сквозь туман тусклых, унылых лет! Порой славное прошлое ложится мне на сердце камнем. Нет, сэр, в вине таких мыслей не утопить. Болит-то душа. А вино - что? Оно приносит лишь телесную радость. Но уж коли угощают… не откажусь.
Прелестней всех девушек в тех краях была Мари Равон. До чего мила да пригожа, будто самой судьбой для меня предназначена. Была она из рода Равонов, прадеды ее пахали землю в Нормандии еще со времен, когда герцог Вильгельм отправился покорять Англию. Стоит мне и теперь закрыть глаза, Мари встает передо мной: щеки смуглые, как лепестки мускатной розы; взгляд карих глаз нежен и в то же время смел; волосы, черные как смоль, будят волнение в крови и в стихи просятся; а фигурка - точно молодая березка на ветру. А как она отпрянула, когда я впервые хотел обнять ее, - горяча была и горда, всякий раз ускользала, сопротивлялась, боролась до последнего рубежа, отчего капитуляция бывала сладостней во сто крат. Из ста сорока женщин… Но как их сравнить, если все были по-своему совершенства!
Вас удивляет, что у кавалера такой красивой девушки не было соперников? Но на то была веская причина, друзья мои, ибо я сделал так, что все мои соперники быстро очутились в госпитале. Ипполит Лезер, к примеру, провел у Равонов два воскресенья подряд. Так что же? Даю голову на отсечение, что он до сих пор хромает от пули, засевшей у него в колене, если, конечно, он еще жив. Да и бедняга Виктор до самой своей гибели под Аустерлицем носил мою отметину. Очень скоро все поняли, что от Мари Равон лучше отступиться. В нашем лагере поговаривали, что безопаснее скакать в атаку на свежее пехотное каре, чем слишком часто появляться в усадьбе Равонов.
А теперь позвольте мне кое-что уточнить. Собирался ли я жениться на Мари? О, друзья мои, женитьба не для гусара! Сегодня он в Нормандии, а завтра - средь холмов Испании или болот Польши. Что ему делать с женой? Каково им будет обоим? Он станет думать, какое горе причинит жене его гибель, и былую храбрость сменит рассудительность, а она будет со страхом ждать очередную почту - вдруг придет известие о невозместимой утрате. Правильно ли это, разумно ли? Что остается гусару? Погревшись у камелька, марш-марш вперед, и добро, коли скоро будет ночевка под крышей, а не у бивачного костра. А Мари? Хотела ли она, чтобы я стал ее мужем? Она прекрасно знала: затрубят серебряные горны - и прощай семейная жизнь! Уж лучше держаться отца с матерью и родных мест - здесь, среди садов, не расставаясь с мужем-домоседом и не теряя из виду замка Ле Гайяр, будет она мирно коротать свои дни. А гусар пусть снится по ночам. Но мы с Мари о будущем не думали: день да ночь - сутки прочь, как говорится. Правда, отец ее, полный старик с лицом круглым, как яблоки, которые росли в его садах, и мать, худая робкая крестьянка, порой намекали, что пора бы мне объяснить свои намерения, хотя в душе и не сомневались, что Этьен Жерар - человек честный, что дочь их совершенно счастлива и ничто дурное ей не грозит. Так обстояли дела, пока не пришел тот вечер, о котором я хочу рассказать.
Однажды в воскресенье я выехал верхом из лагеря. Вместе с несколькими однополчанами, которые тоже ехали в деревню, мы оставили лошадей у гостиницы. Оттуда до Равонов надо было идти пешком через большое поле, простиравшееся до самого порога их дома. Не успел я сделать несколько шагов, как меня окликнул хозяин гостиницы.
- Послушайте, лейтенант, - сказал он, - хоть путь через поле и короче, но шли бы вы лучше дорогой.
- Эдак я дам круг с милю, а то и больше.
- Верно. Но мне кажется, так будет благоразумней, - ухмыляясь, сказал он.
- Почему? - спросил я.
- Потому что в поле пасется бык английской породы.
Если бы не его гнусная ухмылка, я бы, наверно, послушался. Но предупредить об опасности, а потом ухмыльнуться… этого я со своим гордым нравом снести не мог. Я небрежно отмахнулся, показав этим, что я думаю о быке английской породы.