У нее были основания бояться – сплетен, семьи, себя самой, Фрэнта, последствий. Неторопливым движением она сняла с головы узел и опустила на пол, не согнув колен. Затем развязала веревки и принялась разворачивать платок.
– Змеиная кожа! – воскликнул Фрэнт.
Это была огромная змеиная кожа, она жестко потрескивала, в то время как Фрэнт ее раскатывал. Серафина наступила ногой на хвост, чтобы Фрэнту было удобней. Змея – это был питон – оказалась не менее шестнадцати футов длиной, ширина ее доходила до двух футов. Посредине чернели две рваные дыры, словно от копья. Туземцы не часто продавали такие вещи.
– Сколько ты за нее хочешь? – спросил Фрэнт с нежностью, совершенно неуместной при коммерческих сделках.
– Я не продаю ее, – сказала Серафина, не глядя на него. – Я ее дарю.
– Даришь? Мне?
– Тебе.
– Я благодарю тебя от всего сердца, – сказал он. На языке лембу одно и то же слово означает "благодарить" и "восхвалять".
Они помолчали, потом он сказал:
– Откуда она? Кто ее убил?
– Я мотыжила землю на маисовом поле у реки, и змея мне мешала. К тому же со мной было двое детей. Вот я и убила ее.
– Чем?
– Мотыгой.
Когда Фрэнт пришел в себя от удивления, он сказал – и лицо его светилось восторгом:
– Но я не возьму ее даром. Я должен дать тебе за нее деньги.
– Я не хочу денег, – сказала она и посмотрела на него огорченно, почти сердито.
– Благодарю тебя, – повторил он со смирением, и гордостью влюбленного и, вряд ли сознавая, что делает, обнял ее и поцеловал в губы.
Она вскрикнула от неожиданности и отскочила в сторону. Она просто не поняла, что это значит, и испугалась. (Туземцы выражают свою любовь не так, как мы.) У нее вырвался взволнованный смешок.
– Что ты делаешь? – спросила она.
– Не бойся, – сказал Фрэнт, снова подходя к ней. – Я не причиню тебе зла.
– Почем мне знать? – промолвила она.
И он ответил бы: "Потому что я тебя люблю!" (что было бы так трудно произнести по-английски и так просто на лембу), если бы в этот миг им не помешали.
– Приходи скорее снова, – торопливо проговорил Фрэнт. – Я хочу тебя видеть.
Он наклонился, чтобы свернуть змеиную кожу. А когда выпрямился, девушки уже не было.
Вечером он прибил змеиную кожу в своей спальне. Змея была такая длинная, что заняла две стены. Поздно ночью, прежде чем потушить свет, он, лежа в постели, глядел на нее. Она висела здесь, как знамя, как символ его безграничного счастья, она висела, как трофей: кожа дракона – его страдания, убитого Серафиной, когда она мотыжила маисовое поле отца.
На следующий день миссис Мак-Гэвин сказала:
– Ох, мистер Фрэнт, эта змея у вас в комнате… она меня до смерти напугала, когда я вошла к вам утром.
– Правда, она красавица? Я надеюсь, вы не возражаете против того, что я повесил ее у себя?
– Я-то не возражаю, но сама ни за что на свете не повесила бы такой штуки над своей кроватью. Больше всего на свете я не выношу змей – всё равно, живые они или мертвые.
Приближалось рождество, и Мак-Гэвины сообщили Фрэнту, что, по их мнению, ему не мешает встряхнуться и они возьмут его с собой в город. Они запрут дом и лавку на трое суток, под присмотром слуг с факторией ничего не случится. Супруги были крайне удивлены, когда Фрэнт отказался – не потому, что хотел охранять их имущество, а потому, что соседний город, с которым он уже мельком познакомился, ничем его не привлекал. Кроме того, у него были другие планы. Он не испытывал ни малейшего желания присутствовать на спортивных играх или на танцах, где в атмосфере притворного доброжелательства и пошлого веселья белые жители раз в год старались на время забыть о "миссии белого человека", Мак-Гэвины решили, что он просто свихнулся.
– Да куда же вы себя денете? – спросили они.
– Я прекрасно проведу время, – ответил Фрэнт.
Они почувствовали, что с ним что-то неладно.
– Вы никак "отуземились"? Что с вами? – воскликнул Мак-Гэвин. – Вам, знаете, нужна перемена.
Фрэнт всегда хорошо выполнял свою работу, и, так как он держался независимо, Мак-Гэвины уважали его и даже немного побаивались. Они не стали с ним спорить, только пошептались немного меж собой. И вот в сочельник свежевымытый форд, фыркая, снялся с места и исчез, оставив за собой зловоние и голубоватые клубы дыма. Впрочем, и они вскоре рассеялись. Мак-Гэвины уехали, и Фрэнт вздохнул с облегчением. Какое блаженство избавиться от этих надоевших ему резких голосов, от этих лиц, угрюмого красного и желтовато-серого, словно из теста, на которые он уже не мог смотреть без раздражения! Какое блаженство иметь возможность видеть и слышать всё, что творится вокруг! В отличие от большинства белых, живущих в окружении туземцев, у Фрэнта не было ни ружья, ни спиртного. Он не чувствовал в них нужды. Первый раз в жизни ему предстояло провести рождество в одиночестве. Не будет ни обмена подарками, ни обжорства, ни искусственного веселья, ни высокомерных родственников. Его время на этот раз принадлежало ему самому.
8
В рождественское утро Фрэнт стоял на веранде, широко раскинув руки; он был полон предвкушением того, что его ожидало. Пошарив в кармане в поисках сигареты и не найдя ни одной, он взял ключи и направился в лавку за новой пачкой. Жара в этом помещении, наглухо запертом по случаю праздников, стояла невыносимая. Было сияющее утро, и солнце, раскалив железную крышу, превратило внутренность дома в печь. Фрэнт нашел сигареты и, выходя, окинул взглядом место, где проходили его дни. Его всего передернуло, он вышел и запер за собой дверь. Наслаждаясь сигаретой, и солнцем, и тенью, и возможностью не видеть их лиц, не слышать их голосов, он пошел по тропинке, ведущей к лесу, через запущенный сад, разбитый на месте первого поселения. Там еще сохранился фундамент прежнего дома, но сам сад превратился в сплошные дебри. Всё же более сильные культуры выжили, и некоторые из них еще сопротивлялись лесным пришельцам, которые стремились их вытеснить. Заросли дикого можжевельника и барбариса стояли грозной стеной, сквозь которую невозможно было пробраться: туземцы считали, что там водятся злые духи. Змеиные яблони, эти злобные деревья, где каждый росток – шип, каждый плод – уродливая луковица, наполненная сухой ядовитой пылью, простирали свои колючие ветви над рассыпающейся кирпичной кладкой. Буйно разросшиеся мимозы раскололи крепкими корнями землю там, где когда-то была дорожка, и каждое лето месяц за месяцем всё выше к небу вытягивали гладкие стволы и перистую листву. Уцелевшая здесь одинокая юкка выпустила единственный побег, густо увешанный белыми колокольчиками, которые качались под горным ветром, словно бумажные. Усики ююбы там и сям украсились клейкими алыми цветочками, и страстоцвет висел в самых неожиданных местах – в траве или высоко в воздухе, среди можжевельника, рядом с овальной зубчатой гранадиллой, от которой его скоро нельзя будет отличить.
Миновав сад, Фрэнт пошел по тропинке к лесу. С трудом продираясь сквозь молодые поросли, раздвигая лианы, разрывая паутину, такую плотную, что слышно было, как она рвется, проваливаясь по щиколотку в гниющую листву, исцарапанный колючками, он добрался до прогалины, где бывал и раньше, в дни печали. Посреди прогалины протекал неглубокий чистый ручей с песчаным дном; огромные деревья укрывали его от жаркого солнца.
Здесь, как это бывало и раньше, Фрэнт бросился на грудь земли, отдав себя во власть деревьям, воде и покою. Он лежал на спине и, прикрыв веки, глядел на макушки деревьев, наблюдая за падением листа, прислушиваясь к Зову птиц, бормотанию воды, жужжанию насекомых. Рука его покоилась на прозрачном высохшем листке, вверху орхидеи-эпифиты разевали свои зеленоватые пасти над старым-престарым трухлявым суком, который служил им опорой, и по временам ветер приносил еле уловимый аромат невидимого жасмина или лавра. В глубокой тени цвели кливии, – они жили и умирали втихомолку, таясь от взглядов, покорные своей судьбе. Неведомо откуда, появился колибри и, паря в поисках меда над каждым раскрывшимся цветком, трепеща крылышками, как мотылек, сверкая, словно драгоценный камень, стремительно вонзал в чашечку острый, как игла, изогнутый клювик. В природе всё подчинено законам необходимости, – этот камень лежит на том, потому что он должен так лежать; листья древовидного папоротника разворачивают свои завитки у войлочного ствола; зарождение и гибель неизбежны, независимы от чьей-либо воли. Природе свойственна своеобразная гармония противоречий, и, возможно, именно она и привела Фрэнта к решению, которое, будь он не так одинок, созрело бы уже давно. Фрэнт словно воспрянул от долгого сна. Он станет действовать, действовать смело. Отбросит осторожность, благоразумие, сомнения, колебания; забудет о Мак-Гэвине, о торговле, о своем будущем; пренебрежет сплетнями, последствиями, репутацией. Он разнесет решетку своей тюрьмы. Сегодня же он спустится вниз, в долину, и побывает у Серафины. Он будет честно вести игру, ничего не станет скрывать. Он доказал в делах, что он "белый человек", он будет смел и докажет это в любви.
Таково было решение Фрэнта, но осуществить его оказалось не просто. Фрэнт вышел вскоре после полудня, захватив фотографический аппарат и палку – на случай, если ему повстречаются змеи. Он шел быстро, позабыв о жаре, но вскоре она дала ему о себе знать. Сперва путь его пролегал по волнистому плоскогорью, мало чем отличному от окрестностей Мадумби. Но примерно через час Фрэнт подошел к обрывистому краю плато ("Гора высокая и крутая", – сказала Серафина) и начал спускаться по тропинке, вьющейся между камнями и боярышником. Тропинка эта вывела его к небольшой площадке, и перед Фрэнтом вдруг открылась необозримая перспектива: прямо под ним лежала долина реки Умгази, где жила Серафина. Он сел в тени бобового дерева отдохнуть и полюбоваться видом.
Кто-то поднимался вверх по тропинке. Юноша. Типичный лембу: обнаженный, – только набедренная повязка из звериной шкуры и украшения из бус, – прямой, стройный и сильный. Он шел широким шагом, весело распевая на ходу, тело его лоснилось от пота и масла, движения были полны внутреннего достоинства. В одной руке он держал небольшой щит, палку и нобкерри, в другой – огромный черный зонтик, которым он защищался от солнца. Когда юноша заметил Фрэнта, на лице его отразилось удивление, но он приветствовал англичанина широким дружеским жестом. Фрэнт видал его и раньше и сердечно ответил на приветствие.
– Что ты здесь делаешь? – спросил юноша. – У тебя праздники?
– Да, – сказал Фрэнт. – У меня праздники.
– Почему ты не верхом?
– У меня нет лошади.
– Но белые не ходят пешком.
– Я люблю ходить пешком.
Туземец был удивлен.
– Это фотографический аппарат? – спросил он.
– Да.
– Ты не снимешь мепя?
– Хорошо. Иди стань вон там. Только закрой зонтик.
– Я должен закрыть зонтик?
Стоя под бобовым деревом, среди устилавших землю раскрытых стручков с маленькими черно-алыми бобами, Фрэнт сфотографировал туземца, а тот улыбался, и кожа его блестела на солнце.
– Ты знаешь меня? – спросил юноша.
– Да, – сказал Фрэнт.
– Ты знаешь Серафину?
Фрэнт вздрогнул.
– Да, – сказал он, не в силах скрыть удивление.
– Она моя сестра.
– Что? Ты – брат Серафины?
– Да.
– Подумать только!
– Ты нравишься Серафине, – сказал ее брат.
"Да брат ли он ей?" – мелькнула мысль. Туземцы употребляют эти понятия довольно свободно. А может быть, это соперник, старающийся отвадить его? Фрэнт отверг это предположение, юноша держался так дружелюбно. "Ты нравишься Серафине", – сказал он. Но на языке лембу одно и то же слово означает "нравиться" и "любить". Возможно, он хотел сказать: "Серафина тебя любит".
– Мне нравится Серафина, – проговорил Фрэнт.
– Это нехорошо, – сказал юноша. – Нехорошо, когда белому мужчине нравится черная девушка.
В его тоне не было ни осуждения, ни угрозы, никаких высоких моральных целей он не преследовал. Он улыбался, когда высказывал эту, по его мнению, общеизвестную истину.
– Почему? – спросил Фрэнт.
– Откуда мне знать? Но это так.
Фрэнт хотел спросить: "Ты рассердился бы, если бы твоя сестра вышла замуж за белого?" – но ведь он не собирался на ней жениться, а сказать: "Ты рассердился бы, если бы твоя сестра спала с белым?" – казалось слишком грубым. Поэтому он ответил:
– Все мы люди.
– Да, все мы люди, но разные.
– Мне нравятся лембу.
– Я знаю. Но ты живешь в Лембуленде, и у тебя нет поблизости белых, чтобы их любить.
На это поистине трудно было найти ответ.
– А Мак-Гэвин и его жена? – возразил Фрэнт.
Брат Серафины (если он на самом деле был ее братом) рассмеялся.
– Ну, их-то никто не любит, – сказал он.
– Как тебя зовут? – спросил Фрэнт.
– Меня? Умлилвана.
– А где ты живешь?
– Там, внизу, – сказал Умлилвана, указывая на долину.
Прямо под их ногами гигантской двойной излучиной изгибалось широкое каменистое русло реки Умгази, где только посредине серебрился узкий поток. И на невысоком холме в одной из извилин виднелась кучка травяных хижин, похожих на купола, и загон для скота из боярышника и еще каких-то колючих кустов, и поля маиса, сорго и батата. Здесь был дом Серафины. Он выглядел самым мирным уголком на свете.
– Ты проводишь меня туда? – спросил Фрэнт.
– Проводить тебя? Что ты будешь там делать?
– Хочу увидеть твой дом. Хочу увидеть Серафину.
– Серафины там нет.
– Нет? Где же она?
– Она пошла с отцом и матерью на несколько дней в горы, чтобы повидать наших родичей. Дома остались только старуха и дети.
– Вот как? – сказал Фрэнт и умолк. – Очень жаль, – добавил он затем. – Я хотел повидать Серафину.
И внезапно всё вокруг отодвинулось куда-то вдаль. Ландшафт выглядел, как в стране снов. Серафина (неужели Это действительно ее имя?) казалась лишь игрой воображения, а ее родичи – какими-то мифическими существами. И даже дружелюбно улыбавшийся Умлилвана сделался вдруг чуждым и недоступным.
– Да, мне очень жаль, – угасшим голосом повторил Фрэнт. – Но мне всё же хотелось бы как-нибудь навестить вас и сфотографировать Серафину… и всю вашу семью.
Умлилвана отнесся к этому несколько подозрительно, но сказал, что они будут рады видеть Фрэнта.
– Можешь ты исполнить мою просьбу? – сказал Фрэнт. – Сообщи мне, когда Серафина вернется. Скажи Серафине, что я хочу видеть ее. Скажи ей, что я хочу ее снова видеть.
– Ол райт, – очень вежливо ответил Умлилвана по-английски. Этим почти исчерпывался его запас английских слов.
– Умлилвана, ты – мой друг.
– Ол райт! А ты дашь мне сигарету?
Фрэнт улыбнулся и отдал ему всё, что у него было с собой. Умлилвана рассыпался в благодарностях.
Видно было, как возле крааля Серафины играли дети. Они казались не больше муравьев. Далекие горы выглядели бесконечно голубыми и неприступными; тени легких обликов разузорили их вершины. Фрэнту оставалось только вернуться в Мадумби.
9
Фрэнт вернулся в Мадумби. А через два дня вернулись и Мак-Гэвины, всё еще не избавившись от праведного негодования на Фрэнта за то, что он "из каприза" отказался поехать вместе с ними, а миссис Мак-Гэвин – приобретя к тому же острое расстройство желудка. И снова жизнь вошла в обычную колею. Но кое-что всё же изменилось. Фрэнт теперь был куда веселее. Ведь он не только проявил некоторую инициативу, не только видел дом Серафины и заручился дружбой ее брата, но и поведал ему о своей любви. Когда она вернется, он доведет это дело до конца, пусть даже они с ней "разные". И хотя затянувшееся отсутствие Серафины испытывало его терпение, всё же он каждое утро вставал в надежде, что сегодня явится Умлилвана с вестью о ней. Однако день шел за днем, а Умлилвана не появлялся. Фрэнт подумывал уже было отправить ему послание, но, так как оно могло быть только устным, решил, что благоразумнее отказаться от этой мысли. А когда он однажды рискнул осведомиться об Умлилване, чтобы узнать, действительно ли он брат Серафины, оказалось, что те, с кем он говорил, не слыхали ни о нем, ни о ней. По ночам он лежал, скинув всё до последней нитки, обливаясь потом, терзаясь мукой при мысли о Серафине, вспоминая ее движения, ее "печальную красу", сладость прикосновения к ее телу.
– Фрэнту следовало поехать с нами, – заметил Мак-Гэвин жене. – У него временами определенно разливается желчь.
– От такой погоды у кого угодно желчь разольется, – отозвалась она. – Я всегда говорила, что январь – худший месяц в году. Самая вредная для печени пора. Но, по-моему, у него не в порядке нервы, а не печень.
Спору нет, январь всегда был плохим месяцем в Мадумби, но в этом году он казался особенно мучительным. Уже много недель не выпадало дождя, и вся природа томилась от жажды. Стояла сухая, изнуряющая жара. А затем по утрам стали собираться тучи, к полудню они затягивали всё небо, изредка гремел гром, а раз даже несколько капель упало на пыльную землю, словно плевок дьявола откуда-то с недосягаемой высоты. Каждое утро сулило грозу, и Фрэнт представлял себе, как будет пахнуть напоенная дождем земля, каким прохладным станет воздух, как в сумерках появятся летучие муравьи, но каждый вечер тучи рассеивались и на вельд свирепо смотрели надменно сверкающие звезды или раскаленная луна. Утром Фрэнт говорил себе: "Умлилвана придет сегодня, а может, и сама Серафина", – но вечер заставал его в одиночестве, измученного, не находящего себе места. Даже туземцы стали ссориться друг с другом, – засуха грозила их посевам. Воздух, казалось, источал электричество, и все нервы, утомленные долгим напряжением, были натянуты, как струна, в ожидании грозы, которая всё не разражалась.
Уже и Мак-Гэвин стал всё чаще поглядывать на небо – на большие кучевые облака, нависавшие днем над Мадумби. "Если в ближайшие дни ничего не изменится, дело плохо", – говорил он.