По выходе книги многие из читателей сочли Сильвестра Бонара автобиографическим персонажем (такая тенденция чувствуется иногда и сейчас). Эта трактовка, если говорить об автобиографичности в прямом смысле слова, имеет мало оснований. Тридцатисемилетний Анатоль Франс, создатель Сильвестра Бонара, своими манерами, всем своим житейским обликом, повседневным обиходом очень мало походил на своего престарелого героя. Можно сослаться, например, на впечатление Марселя Пруста, вынесенное из первой встречи с Франсом, когда Пруст был совершенно разочарован несоответствием между представлением о писателе, возникавшим при чтении его книг, и его действительным обликом, - некрасивого человека с улиткообразным носом, с гнусавым голосом и монотонной речью. Упорство прямолинейной автобиографической трактовки Сильвестра Бонара и одноприродных с ним франсовских персонажей более позднего времени объясняется тем, что писатель передоверял им многие свои идеи и размышления. Только в этом, более широком смысле подобным персонажам можно приписать, в известной мере, автобиографичность.
С такой, можно сказать - внутренней, автобиографичностью Сильвестра Бонара и связан вопрос о единстве книги при фабульной несвязанности двух ее частей между собою. Их связывает не фабула, а внутренний сюжет и, прежде всего, личность основного персонажа, дорогой для него мир гуманистической мысли.
Люди мысли, ученые, знатоки истории, ценители литературы и искусства встречались и до "Сильвестра Бонара" в произведениях французских писателей. Даже кое в чем предвосхищалась там и франсовская манера подобных изображений, бытовые и психологические черты этих персонажей, их житейская наивность и т. п. Наиболее близки к франсовским некоторые образы в новеллах П. Мериме: например, ученый исследователь памятников старины в "Венере Илльской" или составитель жмудского словаря в "Локисе". Но все это - персонажи второго плана. Они - только рассказчики, свидетели происходящих событий, отчасти их комментаторы. На первый план выдвигаются сами события и непосредственно в них участвующие лица - то есть именно действующие лица. Бонар же - в центре художественного внимания писателя, с ним, Бонаром, с его размышлениями, оценками, поступками, прежде всего соотносится и основной замысел книги, и ее композиция.
Сильвестр Бонар - чудак и сумасброд, но его пренебрежение к требованиям практического смысла придает независимость и остроту его суждениям о жизненной практике (а это была жизненная практика Третьей республики, к 80-м годам уже достаточно обнаружившей свои язвы). На противоречия жизни Бонар откликается по-своему. Он не борец и не обличитель социальной неправды, но он и не примиряется с нею. Выражением этой непримиримости служат многочисленные парадоксы Бонара, переливающиеся всеми оттенками иронии.
Сильвестр Бонар сам признается в своем пристрастии к парадоксам, когда, вспоминая подслушанный им случайно разговор двух студентов в Люксембургском саду, отмечает в своих записках: "Поднявшись до умозрительных высот, они играли словами и говорили глупости, свойственные умным людям, иными словами - глупости ужасные. Нет нужды добавлять, что они изрекали самые чудовищные парадоксы. И в добрый час! Не люблю молодых людей чрезмерно рассудительных".
К "чудовищным парадоксам" постоянно прибегает и сам Бонар. Он это делает каждый раз, когда сталкивается с несправедливостью, ханжеством, бесчеловечностью, умственной ограниченностью, мещанским самодовольством - со всем тем, что оскорбляет его гуманистические убеждения и вкусы. Парадокс, объединяющий в себе игру слов и игру мысли, извлекающий художественные ценности из самой своей интеллектуальной природы, прекрасно согласуется и с общим характером книги о Бонаре, насыщенной, как это характерно и для последующих книг Франса, размышлениями и рассуждениями, философскими, филологическими и историческими замечаниями, диалогами на отвлеченные, казалось бы, темы, многочисленными обобщающими сентенциями.
Когда пройдоха-нотариус, защищая мертвенную, схоластически-ханжескую педагогику тупоумной воспитательницы, безапелляционно провозглашает, что "нельзя учиться, забавляясь", - Бонар отвечает ему неожиданным суждением: "Учиться можно, только забавляясь", - и за этим парадоксом ощущается весь его гуманистический мир, в котором знание - источник радости для человека, проявление победоносной силы жизни.
Ироническая критика действительности, осуществляемая Бонаром в виде парадоксов, еще мало связана с большими социальными вопросами тогдашней современности, еще мало касается ее основных социальных устоев. Наибольшей широты социального обобщения достигает эта критика в самом замысле книги. Ведь даже ее заглавие - "Преступление Сильвестра Бонара" - расшифровывается как обличительный парадокс. Преступление старого ученого, человека чистой души, заключается в том, что, защищая законные права Жанны на счастье и свободу, он похищает ее из пансиона и тем самым нарушает закон гражданского кодекса, строго карающий за похищение несовершеннолетних. В этом жизненном парадоксе отражены уже не частные противоречия, поставляемые буржуазной действительностью, а одно из основных - противоречие между официальной законностью и наизаконнейшими правами человека. Бонар вступился за эти права - и еле избегнул скамьи подсудимых. К концу книги он ушел от подобных коллизий на покой, он даже изменил свою научную специальность, увлекшись жизнью цветов и пчел, найдя в этом и философское обоснование своего неиссякаемого оптимизма.
Анатоль Франс, столкнувший гуманистическую мысль с социальною практикой, не мог удовлетвориться таким идиллическим покоем. Его первый роман был только началом социально-разоблачительной работы.
"Преступление Сильвестра Бонара" открывает собою целый этап франсовского творчества, отмеченный такими книгами, как "Тайс" (1890), "Харчевня королевы Гусиные лапы" (1893) и "Суждения господина Жерома Куаньяра" (1893), "Красная лилия" (1894), "Сад Эпикура" (1894), множеством новелл, объединенных в сборники "Валтасар" (1889) и "Перламутровый футляр" (1892), "автобиографической" "Книгой моего друга", а также четырьмя томами "Литературной жизни" (1888–1892), где были собраны критические статьи Франса с 1886 по 1891 год. На этом этапе многое, по сравнению с "Сильвестром Бонаром", было углублено и конкретизировано в сатирической критике социальной действительности и в утверждении гуманистических идей. Жером Куаньяр, главный персонаж "Харчевни" и "Суждений", испытывает не два лишь приключения, как было с Сильвестром Бонаром, но множество их, что неизбежно при его авантюризме и бродяжнической жизни. Это дает возможность Франсу развернуть перед умными глазами своего единомышленника аббата всю картину социального неблагополучия, характерного для Третьей республики: хотя действие здесь перенесено в королевскую Францию XVIII века, но Франс откликается на самые злободневные темы своего времени. В этом разоблачительном обзоре легко улавливается отклик на социальную практику Третьей республики - с колониальными экспедициями Ферри, с тактикой укрывательства, проявленной судом в "деле о Панаме", когда облеченные государственной властью спекулянты, казнокрады и взяточники были обелены и оправданы.
В этих произведениях 80-х и начала 90-х годов более широко и разнообразно проявился испытующий скептицизм Франса, более наглядно выразилось и присущее ему чувство истории, многоцветно засверкала его ирония. В эти же годы более твердо установился и жанр франсовского философского романа, намеченный уже в "Преступлении Сильвестра Бонара". Жанр этот продолжал традиции философской повести Вольтера, с ее авантюрной фабулой, поставляющей материал для суда над действительностью с точки зрения логики и принципиальных убеждений автора. Однако философский роман Франса существенно отличался вместе с тем от вольтеровской повести меньшей жесткостью своей логической основы, реалистической пластичностью испытуемого материала жизни, психологическими обертонами испытующей мысли.
Прозаическое творчество Франса на своем первом этапе противопоставляло социальной неправде, в сущности, только гуманистические идеи и идеалы. Хотя такому, несколько отвлеченному, рассмотрению жизненной неправды острая ирония Франса и придавала воинствующий, порою - резко памфлетный (как в книгах о Куаньяре) характер, - все же идеи и идеалы излюбленных персонажей Франса противопоставлялись действительности как бы со стороны, из некоего прекрасного далека.
"Современная история" знаменует собою существенный перелом и в характере социальной критики Франса, и в характере его гуманистических идей. Четыре тома этого произведения - "Под городскими вязами" (1897), "Ивовый манекен" (1897), "Аметистовый перстень" (1899) и "Господин Бержере в Париже" (1901) - складываются в обширную энциклопедию всех пороков буржуазного общества, с такою циниченской выразительностью заявлявших о себе во Франции конца XIX века. Если даже в книгах о Куаньяре наблюдения франсовского героя над жизнью высказывались по поводу пускай многочисленных, но все же довольно разрозненных эпизодов французской жизни, то профессор Бержере делается в своем городе сначала свидетелем яростной борьбы за епископский престол, выходящей далеко за пределы чисто церковных интересов и втянувшей в себя все силы реакции, а затем, особенно по приезде в Париж, попадает в самую гущу событий, связанных с "делом Дрейфуса" и всколыхнувших всю Францию 90-х годов. "Современная история", по сравнению с предшествующими книгами Франса, обогатилась множеством разнообразных человеческих типов - их в этой тетралогии наберется около полусотни, притом со многими из них Бержере встречается не случайно, а постоянно, самое же главное - эти образы живут более самостоятельной жизнью, чем в прежних книгах Франса.
Меняется здесь и привычный франсовский стиль. Ирония по-прежнему составляет его главную особенность, но сама ирония приобретает новые черты. Негодующий сарказм, обнаженная злободневность, острота и целеустремленность памфлета, злой гротеск, резкая, плакатно-наглядная пародия - вот эти новые черты.
Важные изменения претерпел и излюбленный франсовский герой - гуманист. Не утратив родства с Сильвестром Бонаром и Жеромом Куаньяром, столь же преданный идеям Ренессанса и Просвещения, такой же защитник человечности и враг всяческого мракобесия, профессор Бержере куда более решительно восстает против мрачных сил своей современности, - недаром в последнем томе тетралогии он, любитель книжной премудрости и комментатор античных авторов, выступает в газетах с публицистическими статьями, где возмущенно комментирует "дело Дропфуса", как показатель глубокого нравственного и политического падения Третьей республики. Для борьбы с извращенным социальным строем уже мало было того обще гуманистического идеала, каким довольствовался, например, Бонар, - и для профессора Бержере гуманистический идеал конкретизировался как идеал социалистический. Конкретизировался, правда, не до конца: социализм Бержере - это преимущественно мечта о будущем, притом довольно туманная. Однако очень существенно само обращение героя "Современной истории" к социализму. В этом отношении образ Бержере вполне автобиографичен, - статьи А. Франса в газетах 90-х годов с несомненностью свидетельствуют о пробудившихся в нем социалистических симпатиях.
Новый этап франсовского творчества, открывающийся "Современной историей", ознаменован выходом в свет таких его произведений, как "На белом камне", "Кренкебиль", "Остров пингвинов", "Боги жаждут", "Восстание ангелов" и др.
В книге "На белом камне" (1905) центральное место занимает новелла "Вратами из рога или вратами из слоновой кости", приписанная автором некоему Ипполиту Дюфрену и создающая картину социалистического будущего. Эта картина в основном воплощает то представление о социализме, какое несколькими годами раньше усвоил себе Бержере. В возможности социалистического будущего Дюфрен далеко не уверен. Свидетельством служит само заглавие новеллы: согласно греческой мифологии, сновидения, летящие к человеку через врата из рога, - пророческие, а через врата из слоновой кости - ложные. Знаменательно и то, что в книге "На белом камне" новелле Дюфрена предшествует новелла "Галлион", вложенная в уста Ланжелье, - именно по поводу "Галлпопа" Франс говорил, по свидетельству Н. Сегюра: "Что мне кажется удачным, это вывод рассказа, заключающийся в том, что никому не дано предвидеть будущее".
Вместе с тем после "Современной истории" мысль о социализме все настойчивее вставала в сознании Франса - скептика, возжаждавшего социальной правды. Франс близок был в этот период с Жоресом и другими французскими социалистами. Он обращался к проблемам социализма в своих публицистических статьях, объединенных в двух книгах "Социальных суждений" (1902) и в книге "К лучшим временам" (1906).
Выросшие из гневного отрицания капиталистического строя, социалистические симпатии Франса, в свою очередь, укрепили его во враждебном отношении к капитализму, еще обострили в нем зоркость сатирика.
Зоркость и непримиримость сатирика поддерживались в нем и присущим ему издавна демократизмом, еще углубившимся в этот период. Если в "Литературной жизни" (1888–1892) Франс не раз высказывал уважение и любовь к своему народу, восхищался народным творчеством, то в "Жизни Жанны д’Арк" (1908) он преклоняется перед народным героизмом. Защита прав человека, которую Франс, вместе со своими излюбленными персонажами, всегда считал долгом каждого гуманиста, теперь приобретает характер борьбы против бесправия бедняка ("Кренкебиль", 1903).
"Остров пингвинов" (1908) - это подлинный триумф франсовской сатиры. Писатель отважно атакует здесь моральное и политическое разложение, бесчеловечность, скудоумное ханжество в сочетании с наглым цинизмом, расистский и националистический дух, подменивший любовь к своему народу, атакует безудержный колониализм и многие другие отвратительные черты капиталистического строя, и делает это гораздо решительнее, чем раньше.
Не ограничиваясь современностью, Франс устремляет свое внимание к самым основам эксплуататорского строя, к его историческим истокам. Меньше, чем где-либо раньше в творчестве Франса, обращение к истории служит для него отдыхом от современности. В предисловии к "Острову пингвинов" писатель, якобы от лица Жако Философа, сам говорит о неразрывном единстве исторической и злободневной тематики этой книги.
Роман Франса осуществляет снятие всяких прикрас с истории и современности. По-прежнему Франс неистощим здесь в искусстве разоблачительной иронии. Она играет в "Острове пингвинов" всеми своими алмазными гранями. К подтачивающей иронии Вольтера присоединяется сокрушительная ирония Рабле. Вольтеровский язвительный смешок не раз сменяется раблезианским раскатистым хохотом. Рабле был для Франса самым любимым писателем французского Возрождения. Автору "Гаргантюа и Пантагрюэля" посвящена статья 1889 года, вошедшая затем в "Литературную жизнь", ему посвящен и целый цикл лекций, прочитанных Франсом в Буэнос-Айресе в 1909 году. В своем художественном творчестве Франс еще до "Острова пингвинов" нередко отдавал дань сатирической традиции Рабле; особенно чувствуется это во вставном рассказе "Современной истории" - "О трублионах, объявившихся в государстве", - рассказ якобы выписан профессором Бержере из книжки, опубликованной в 1538 году (напомним, что эта дата почти совпадает с выходом в свет двух первых книг "Гаргантюа и Пантагрюэля").
Буффонная фантастика Рабле, его изобретательные издевательства над самыми, казалось бы, неприкосновенными понятиями, незыблемыми установлениями, его великолепное озорство при создании образов и ситуаций - все это нашло отражение во франсовском "Острове пингвинов", и уже не в отдельных эпизодах и некоторых особенностях стиля, а в основном замысле и во всей художественной природе книги.
Главные темы "Острова пингвинов" определяются уже в Предисловии, где Франс дает сжатую, как кулак, злую пародию на официальных историков. На последующих страницах Франс и подвергает безжалостной проверке весь набор их реакционных идей. Возникновение собственности, общественного порядка, сословий, религиозных легенд, войн изображается в "Острове пингвинов" так, что меткая насмешка сатирика рикошетом попадает в самые устои современного ему капиталистического общества.
Отвергнув собственнический строй своего времени и проникая в самую его суть, Франс сбрасывает с собственности все ее фарисейские покровы, изготовленные идеологами буржуазии, и изображает ее как добычу хищников, как результат самого наглого насилия. Наблюдая, как разъяренный человек кромсает зубами нос другого человека, кроткий старец Маэль в простоте душевной не может понять, в чем смысл подобных жестоких схваток, - и на помощь недоумению Маэля приходит его прозорливый спутник, объясняя, что в этой дикой борьбе закладываются основы собственности, а значит, и основы будущего общества и будущей государственности. В такого рода сценах франсовские парадоксы, воплощаясь в реальные образы, еще удваивают свою язвительную силу.
Так же наглядно франсовская ирония проявляет себя и по отношению к религии и церкви. Анти-христианская тема проходит через все творчество Франса, начиная с "Коринфской свадьбы". В романе "Тайс" она занимает центральное место. Не однажды она возникает и в новеллах Франса. Однако нигде еще атеистические и антицерковные убеждения Франса не выражались при помощи такого жгучего сарказма, как в "Острове пингвинов". Само возникновение пингвинского общества изображается как результат смехотворной ошибки святого Маэля из-за его старческой подслеповатости. По этому поводу Франс инсценирует ученую дискуссию на небесах, в которой принимают участие отцы церкви, учители христианской веры, святые подвижники и сам господь бог. В темпераментной аргументации спорщиков Франс сталкивает между собою различные догматы христианства, демонстрируя их полную логическую несогласованность и абсурдность. Пародией на религиозную казуистику является решение, принятое в конце концов участниками дискуссии: так как пингвины крещены и, в качестве христиан, должны заботиться о спасении души, а между тем, в качестве птиц, душою не обладают, то необходимо устранить это противоречие, наделив их душою и превратив в людей.
В истории Орброзы, многочтимой пингвинской святой, культ которой возник из сочетания корыстного обмана и дремучего невежества, Франс дал еще больше простора своему антирелигиозному пафосу, чем в сценах небесного диспута. Здесь писатель восходит к истокам религиозных легенд. Когда Орброза, лежа в объятиях своего возлюбленного, прислушивается к словам глашатая о том, что страшного дракона, пожирателя пингвинов, может победить лишь невинная дева, тогда эта распутница решает объявить себя призванной на святой подвиг и при соучастии своего любовника, разбойничавшего в обличии дракона, разыгрывает перед толпой, запуганной драконьим маскарадом, инсценировку религиозного чуда.