Он засмеялся: "Или вы не потратили уйму часов на разговоры с моей сестрой? Вот кто прошлое обожает. Она сказала, что вы ее собираетесь вывести в вашей книге такой, как давным-давно, и ей прямо не терпится".
- Ну, пожалуйста, попробуйте что-нибудь вспомнить, - настаивал я упрямо.
- Да говорю я вам, что ничего не помню, странный вы человек. Это совершенно бесполезно. Да и рассказать-то нечего, кроме обычной чепухи про списывание, зубрежку да всякие прозвища учителей. Вообще-то, неплохое было время… Только, знаете, ваш брат… как бы это сказать… в гимназии вашего брата не очень-то любили…
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Как мог заметить читатель, до сих пор я старался сводить на нет свое присутствие в этой книге, избегая ссылок на обстоятельства собственной жизни, хотя те или иные штрихи прояснили бы, возможно, всю картину моего расследования. Так что не стану и сейчас вдаваться в деловые затруднения, которые обнаружились по моем возвращении в Париж, где я жил более или менее оседло: к розыскам моим они никакого отношения не имеют, и если я и упомянул их походя, то лишь затем, чтобы подчеркнуть: тема последней любви Себастьяна настолько меня захватила, что я с радостью выкинул из головы все мысли о последствиях, какие могли повлечь для меня столь долгие каникулы.
Я не жалел, что начал с берлинского следа - там мне, по крайней мере, представился нежданный случай заглянуть еще в одну главу Себастьянова прошлого. Теперь, когда одно имя вычеркнуто, у меня оставались еще три возможности. Заглянув в телефонную книгу, я убедился, что имена "Граун (фон), Элен" и "Речной, Поль" ("де", как я заметил, отсутствовало) соответствуют полученным мною парижским адресам. Перспектива встретиться с мужьями была малоприятна, но неминуема. Третья дама, Лидия Богемская, не числилась ни в одном из двух справочников, то есть ни в телефонной книге, ни в другом шедевре Боттэна, где адресаты даны по алфавиту названий улиц. Не беда, я знаю, где она когда-то жила, разыщу. Свой Париж я знаю хорошо, и мне сразу стало ясно, в какой последовательности делать визиты, чтобы уложить их в один день. Хочу добавить, если читатель удивлен моей манерой брать быка за рога, что я так же не люблю звонить по телефону, как и писать письма.
Дверь, в которую я постучал, открыл худой высокий пышноволосый человек в рубашке без воротничка, но медная подгалстучная запонка была на месте. В руке он держал шахматную фигуру - черного коня. Я поздоровался с ним по-русски.
- Входите, входите, - сказал он радостно, словно меня ждал.
- Меня зовут так-то, - сказал я.
- А меня, - вскричал он, - Пал Палыч Речной. - И он от души рассмеялся, словно отпустил добрую шутку. - Прошу вас, - сказал он, указывая фигурой на распахнутую дверь.
Он провел меня в скромную комнату со швейной машиной в углу и разлитым в воздухе собирательным запахом тесьмы и льняного белья. Боком к столу, накрытому клеенчатым шахматным полем с клетками, слишком тесным для фигур, сидел плотный мужчина. Он глядел на них искоса, а торчавший из угла его рта пустой мундштук глядел в другую сторону. Хорошенький мальчик лет четырех или пяти елозил коленями по полу в окружении маленьких автомобильчиков. Пал Палыч с размаху опустил своего коня на стол, и у того отлетела голова. Черные тщательно привинтили ее обратно.
- Присаживайтесь, - сказал Пал Палыч. - Это мой двоюродный брат, - добавил он.
Черные поклонились. Я сел на третий, он же последний, стул. Дитя подошло ко мне и молча протянуло новенький красно-синий карандаш.
- Я могу взять твою ладью, - сказали мрачно Черные, - но у меня есть ход получше.
Он приподнял ферзя и осторожненько втиснул его в толчею желтоватых пешек, одну из которых олицетворял наперсток.
Пал Палыч молнией спикировал на ферзя и взял его слоном, после чего разразился оглушительным хохотом.
- А вот теперь, - сказали невозмутимо Черные, когда Белые кончили хохотать, - ты и попался как кур в ощип. Шах, голуба.
Пока шел спор, а белые пытались взять ход назад, я огляделся. Я приметил портрет, изображающий то, что было когда-то царской семьей. И усы знаменитого генерала, лет пять назад оприходованного Москвой. Еще я приметил явственную пружинную анатомию клопиного цвета кушетки, на которой, боюсь, спали все трое - муж, жена и ребенок. Цель посещения показалась мне вдруг нелепой до безумия. Еще я почему-то вспомнил цепочку фантасмагорических визитов Чичикова. Мальчик стал специально для меня рисовать автомобиль.
- К вашим услугам, - сказал Пал Палыч (он проиграл - Черные складывали в старую картонную коробку фигуры, - за вычетом наперстка). Я произнес тщательно заготовленную фразу, что хотел бы видеть его жену, поскольку она была в дружбе… ммм… с моими немецкими друзьями (я боялся раньше времени упоминать имя Себастьяна).
- Тогда вам придется обождать, - сказал Пал Палыч. - Она ушла в город по делам. Думаю, скоро вернется.
Я решил ждать, хоть и чувствовал, что вряд ли мне сегодня удастся наедине побеседовать с его женой. Однако у меня была надежда искусными расспросами сразу же выяснить, знала ли она Себастьяна, а уж потом мало-помалу ее разговорить.
- А пока суд да дело, - сказал Пал Палыч, - хлопнем-ка мы немножко коньячку.
Ребенок, удовлетворившись выказанным мной интересом к его рисункам, направился к дядюшке, который немедленно посадил его к себе на колени и начал с невероятной скоростью весьма недурно рисовать очень красивую гоночную машину.
- Вы просто художник, - сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
Пал Палыч, полоскавший стаканы в крохотной кухоньке, захохотал и крикнул через плечо:
- Да он вообще гений! Играет на скрипке, стоя на голове, перемножает телефонные номера за три секунды, он умеет писать свое имя перевернутыми буквами, да так, что не отличишь.
- А еще он такси умеет водить, - сказал ребенок, болтая тонкими грязными ножками.
- Я с вами пить не буду, - сказали Черные, когда Пал Палыч вернулся, неся стаканы. - Я лучше с мальчиком прогуляюсь. Где его одежки?
Отыскали пальто мальчишки, и они отправились. Пал Палыч стал разливать коньяк, говоря: "Вы должны меня извинить за эти стаканы. В России я был богатым, потом, десять лет назад, в Бельгии снова разбогател, а потом разорился. Будьте здоровы".
- Ваша жена шьет? - спросил я, чтобы не дать мячу остановиться.
- Да вот, занялась тут… - сказал он со счастливым смехом. - А я наборщик, но меня только что уволили. А жена наверное сейчас вернется. Я и не знал, что у нее есть знакомые немцы, - добавил он.
- По-моему, - сказал я, - они познакомились в Германии. Или в Эльзасе?
Он с воодушевлением наполнял свой стакан, но вдруг замер и уставился на меня, приоткрыв рот.
- Тут какая-то ошибка! - воскликнул он. - Это, наверное, моя первая жена. Варвара Митрофанна, та, кроме Парижа, сроду нигде не была. Не считая, конечно, России. Она сюда попала прямо из Севастополя через Марсель. - Он осушил свой стакан и захохотал.
- Недурной коньячок, - сказал он, с любопытством меня разглядывая. - А мы с вами раньше встречались? Или вы мою первую знали?
Я отрицательно покачал головой.
- Тогда вам повезло, крупно повезло! - вскричал он. - А ваши приятели-немцы отправили вас искать ветра в поле. Так что и не ищите, все равно не найти.
- Почему? - спросил я, сильно заинтригованный.
- Потому что, едва мы разошлись - а это было давненько, - я ее сразу потерял из виду. Кто-то ее видел в Риме, кто-то - в Швеции, но все это сомнительно. Мне-то совершенно все равно - здесь она или у черта в ступе.
- А вы не могли бы мне посоветовать, как ее искать?
- Не имею представления, - сказал он.
- А общие знакомые?
- Это ее знакомые, не мои, - сказал он, пожимая плечами.
- Может, у вас есть какая-нибудь фотография?
- Послушайте, - сказал он, - к чему это вы клоните? Что, ее ищет полиция? Я ведь, знаете, не удивился бы, если б узнал, что она международная шпионка. Мата Хари! Она той же породы. То есть абсолютно. И потом… Понимаете, она ведь не из тех женщин, чтобы взять да и выкинуть из головы, когда она влезет вам в печенки. Она меня высосала просто дочиста, во всех смыслах. И душу из меня вытянула, и деньги. Я бы ее убил… Но этим пусть Анатоль занимается.
- А кто он? - спросил я.
- Анатоль? Ну, палач, который тут при гильотине. Так вы, значит, не из полиции? Нет? Впрочем, это - ваше дело. А меня она, по правде сказать, довела до умопомешательства. Я с ней познакомился, знаете ли, в Остенде. Было это, дайте вспомнить… в двадцать седьмом году. Ей было тогда двадцать. Нет, и двадцати не было. Я знал, что у нее и любовник, и всякое такое, но мне было наплевать. Она так понимает, что жизнь - это пить коктейли, плотно ужинать этак часа в четыре утра, танцевать шимми или, как там это называется, осматривать бордели - это парижские хлыщи завели такую моду, - покупать дорогие платья и поднимать тарарам в гостинице, когда ей покажется, будто прислуга украла мелочь, которую потом сама же находит в ванной комнате… И прочее в том же духе, - вы это все найдете в любом дешевом романчике: это же типаж, типаж. Еще она любила выдумать себе редкую болезнь, чтобы поехать с ней на какой-нибудь модный курорт, а уж там…
- Постойте, - сказал я, - мне это важно. В июле двадцать девятого она была в Блауберге, причем она…
- Точно. Только это было уже под самый конец нашего супружества. Мы тогда жили в Париже и вскоре расстались, и я потом еще целый год ишачил в Лионе на заводе. Понимаете, я был просто разорен.
- Вы имеете в виду, что она встретила в Блауберге какого-то мужчину?
- Нет, ничего такого я не знаю. Видите ли, мне не кажется, чтобы она прямо уж так меня обманывала, что называется, на всю катушку. По крайней мере, я старался так думать, ведь около нее всегда вертелось стадо мужчин, и она, конечна, была не прочь, чтобы ее поцеловали, но я бы с ума сошел, если бы позволил себе ломать над этим всем голову. Раз, помнится…
- Простите, - я снова его прервал, - а вы уверены, что никогда не слыхали о ее знакомом-англичанине?
- Англичанине? Вы вроде про немцев говорили. Нет, не знаю. Американец, по-моему, был один молодой в Сан-Максиме в двадцать восьмом году. Так он, когда Нинка с ним танцевала, всегда прямо сознание терял. А в Остенде и англичане могли быть, да и мало ли где еще. Но меня, по правде сказать, не очень-то интересовало гражданство ее воздыхателей.
- Вы, значит, совершенно уверены, что про Блауберг ничего не знаете… ну, а дальше?
- Нет, - ответил он, - не думаю, чтобы кто-нибудь мог ее там прельстить. У нее в это время был как раз очередной недуг, а она в таких случаях питается одним лимонным соком со льдом да огурцами и говорит о смерти, о нирване и тому подобном. У нее был пункт насчет Лхасы - ну, вы знаете, что я имею в виду.
- Не назовете ли ее точное имя? - попросил я.
- Ну, когда мы с ней познакомились, ее звали Нина Туровец, а уж как там… нет, вам, я считаю, ее не найти. Я, между прочим, часто ловлю себя на мысли, что ее просто никогда не было. Я Варваре Митрофанне про нее рассказывал, она говорит, что это я посмотрел в кино плохую картину, и мне приснился дурной сон. Вы что, уже уходите? Она вот-вот вернется… - Он поглядел на меня и захохотал (он, по-моему, перебрал своего коньячку).
- Ой, я забыл, - сказал он. - Вам же не эта моя жена нужна. И кстати, - добавил он, - бумаги у меня в полном порядке. Могу вам показать carte de travail. А если вы ее найдете, то я бы тоже хотел на нее взглянуть до того, как ее посадят. А может, лучше не надо.
- Благодарю вас за беседу, - говорил я, когда мы с чуть излишним жаром жали друг другу руки - сначала в комнате, потом в коридоре, потом в дверях.
- Это вам спасибо, - кричал Пал Палыч. - Мне, вы знаете, очень нравится про нее рассказывать. Жалко вот, не уцелело ни одной карточки.
Мгновение я стоял задумавшись. Все ли я из него выжал?.. К нему-то уж всегда можно будет еще раз наведаться… Не могло ли быть случайного снимка в какой-нибудь курортной газете с автомобилями, мехами, собаками, модами сезона на Ривьере? Я и спросил его об этом.
- Все может быть, - ответил он. - Она как-то выиграла приз на маскараде, но где, не помню. Для меня тогда все города были как один большой ресторан и танцулька. - Он покачал головой, бурно рассмеялся и захлопнул дверь. По лестнице мне навстречу поднимались Черные вместе с мальчиком.
- В некотором царстве, - говорили Черные, - жил-был один автогонщик, и была у него белочка, и вот однажды…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Сперва я решил, что добился желаемого, что теперь мне, по крайней мере, известно, кто любовница Себастьяна; но очень скоро я остыл. Неужели ею могла быть первая жена этого болтуна, - размышлял я в такси, направляясь по следующему адресу. Стоит ли, в самом деле, дальше идти по этому следу, слишком уж правдоподобному? Разве образ, набросанный Пал Палычем, сам за себя не говорил? Капризная ветреница, порушающая жизнь глупца. Но не Себастьяна же? Я подумал о его остром отвращении к прямолинейной трактовке добра и зла, к страданиям заемного образца и усладам готового пошива. Женщина такого сорта стала бы немедленно действовать ему на нервы. О чем бы они могли разговаривать, даже если бы она умудрилась познакомиться в отеле "Бомон" с этим спокойным, необщительным, рассеянным англичанином? Сразу оценив, что у нее за душой, он, без сомнения, начал бы избегать встреч. Он, помнится, говаривал, что бойкие девы умом непрытки, что ничего нет скучнее, чем охочая до развлечений красотка. И даже больше: если внимательно приглядеться к самой что ни на есть прехорошенькой особе, покуда она источает сироп банальности, в ее красоте наверняка отыщется какой-нибудь маленький изъян, отвечающий изъяну ее мышления. Он, может, был и не прочь отведать яблока греха, ибо, исключая грехи против синтаксиса, к идее греха был равнодушен; но получить взамен яблочное желе - патентованное и в банках - увольте. Он мог простить женщине легкомыслие, но дутую таинственность - никогда. Бедовая девчонка, захмелевшая от пива, его бы позабавила, а вот от намеков какой-нибудь grande cocotte, что она не прочь покурить чего-нибудь запретного, его бы передернуло. Чем больше я размышлял, тем менее вероятным все это выглядело. В любом случае не стоило заниматься сей особой, не проверив двух других вариантов.
Вот почему я с таким нетерпением переступал порог щеголеватого дома в весьма шикарной части Парижа, к которому меня подвез таксомотор. Горничная сказала, что мадам нет дома, но при виде моего разочарования попросила немного подождать и вернулась со словами, что, если мне угодно, я могу поговорить с мадам Лесерф, подругой мадам фон Граун. Ко мне вышла хрупкая маленькая дама с бледным лицом и мягкими черными волосами, - думаю, мне еще не случалось видеть столь ровной бледности. На ней было глухое черное платье, а в руке она держала длинный черный мундштук.
- Так вы хотите видеть мою подругу? - спросила она, и в ее хрустально-прозрачном французском мне почудилась восхитительная старосветская обходительность.
Я представился.
- Да, я видела вашу карточку, - сказала она. - Вы ведь русский, не правда ли?
- Я пришел по очень деликатному делу, - пояснил я. - Но скажите прежде, прав ли я, полагая, что мадам Граун - моя соотечественница?
- Mais oui, elle est tout ce qu'il y a de plus russe, - ответствовала она своим нежным звенящим голосом. - Муж ее был немец, но он тоже говорил по-русски.
- О, - сказал я, - прошедшее время тут очень кстати.
- Вы можете быть со мною откровенны, - сказала мадам Лесерф. - Я обожаю деликатные поручения.
- Я родственник, - продолжал я, - английского писателя Себастьяна Найта, - он умер два месяца назад, и я надеюсь написать его биографию. У него была близкая приятельница, он с ней познакомился, когда в двадцать девятом году отдыхал в Блауберге. Я пытаюсь ее отыскать. Вот, кажется, и все.
- Quelle drôle d'histoire! - воскликнула она. - А что бы вы хотели от нее услышать?
- Да все, что ей заблагорассудится… Но должен ли я понимать… вы действительно думаете, что мадам Граун и есть та дама?
- Очень возможно, - сказала она, - хоть и не помню, чтобы я от нее когда-нибудь слышала это имя… как вы сказали?
- Себастьян Найт.
- Нет, не слыхала. Но все же вполне возможно. У нее всегда заводятся друзья, где бы она ни жила. Il va sans dire, - добавила она, - вам следует поговорить с ней самой. Я уверена, она вам покажется очаровательной. Какая, однако, странная история, - повторила она, глядя на меня с улыбкой. - Зачем вам писать о нем книгу и как получилось, что вы не знаете имени этой дамы?
- Себастьян Найт был человек довольно скрытный, - пояснил я. - А ее письма, которые у него хранились… понимаете, он пожелал, чтобы после его смерти они были уничтожены.
- Правильно, - сказала она, оживляясь, - я его вполне понимаю. Всегда жгите любовные письма. Прошлое - самое благородное горючее. Не подать ли чаю?
- Нет, - отвечал я. - Чего бы я хотел, так это узнать, когда можно видеть мадам Граун.
- Скоро, - ответила мадам Лесерф. - Сейчас ее нет в Париже, но, может быть, вы могли бы зайти завтра? Да, это наверное будет в самый раз. Она может вернуться уже сегодня вечером.
- Прошу вас, - сказал я, - расскажите немного о ней.
- Что ж, это нетрудно, - сказала мадам Лесерф. - Она хорошо поет. Ну, знаете, цыганские песни. Она необыкновенная красавица. Elle fait des passions. Я страшно ее люблю, и для меня в этой квартире всегда есть комната, когда я бываю в Париже. Вот, кстати, ее портрет.
Она бесшумно и неторопливо прошлась по устланной толстым ковром гостиной и сняла с рояля большую обрамленную фотографию. С минуту я рассматривал полуотвернутое от зрителя изысканно-красивое лицо. Мягкий изгиб щеки и пропадающий взлет брови - очень русские, подумал я. На нижнем веке и налитых темных губах лежало по блику. Выражение лица показалось мне странной смесью мечтательности и коварства.
- Да, - сказал я. - Да…
- Так это она? - испытующе спросила мадам Лесерф.
- Возможно, - отвечал я, - и мне не терпится ее увидеть.
- Я попробую разведать сама, - сказала мадам Лесерф с очаровательным видом заговорщицы. - По-моему, гораздо достойнее написать книгу про людей, которых знаешь, чем сделать из них котлетный фарш, а потом подавать это как беллетристику!
Я поблагодарил ее и попрощался на французский лад. Ручка у нее была на удивление маленькая, и когда я чуть сжал ее ненароком, она поморщилась, так как на среднем пальце носила большое кольцо с острым камнем. Я тоже о него укололся.
- Завтра в это же время, - сказала она с нежным смехом.