– Се n’est pas за, се n’est pas за, – перебил опять Де-Грие, – que diable! Нет, не покидайте, но по крайней мере усовестите, уговорите, отвлеките… Ну, наконец, не дайте ей проиграть слишком много, отвлеките ее как-нибудь.
– Да как я это сделаю? Если бы вы сами взялись за это, monsieur Де-Грие, – прибавил я как можно наивнее.
Тут я заметил быстрый, огненный, вопросительный взгляд m-lle Blanche на Де-Грие. В лице самого Де-Грие мелькнуло что-то особенное, что-то откровенное, от чего он не мог удержаться.
– То-то и есть, что она меня не возьмет теперь! – вскричал, махнув рукой, Де-Грие. – Если б!.. потом…
Де-Грие быстро и значительно поглядел на m-lle Blanche.
– О mon cher monsieur Alexis, soyez si bon, – шагнула ко мне с обворожительною улыбкою сама m-lle Blanche, схватила меня за обе руки и крепко сжала. Черт возьми! Это дьявольское лицо умело в одну секунду меняться. В это мгновение у ней явилось такое просящее лицо, такое милое, детски улыбающееся и даже шаловливое; под конец фразы она плутовски мне подмигнула, тихонько от всех; срезать разом, что ли, меня хотела? И недурно вышло, – только уж грубо было это, однако, ужасно.
Подскочил за ней и генерал, – именно подскочил.
– Алексей Иванович, простите, что я давеча так с вами начал, я не то совсем хотел сказать… Я вас прошу, умоляю, в пояс вам кланяюсь по-русски, – вы один, один можете нас спасти! Я и mademoiselle de Cominges вас умоляем, – вы понимаете, ведь вы понимаете? – умолял он, показывая мне глазами на m-lle Blanche. Он был очень жалок.
В эту минуту раздались три тихие и почтительные удара в дверь; отворили – стучал коридорный слуга, а за ним, в нескольких шагах, стоял Потапыч. Послы были от бабушки. Требовалось сыскать и доставить меня немедленно; "сердятся", – сообщил Потапыч.
– Но ведь еще только половина четвертого!
– Они и заснуть не могли, все ворочались, потом вдруг встали, кресла потребовали, и за вами. Уж они теперь на крыльце-с…
– Quelle megère! – крикнул Де-Грие.
Действительно, я нашел бабушку уже на крыльце, выходящую из терпения, что меня нет. До четырех часов она не выдержала.
– Ну, подымайте! – крикнула она, и мы отправились опять на рулетку.
Глава XII
Бабушка была в нетерпеливом и раздражительном состоянии духа; видно было, что рулетка у ней крепко засела в голове. Ко всему остальному она была невнимательна и вообще крайне рассеянна. Ни про что, например, по дороге не расспрашивала, как давеча. Увидя одну богатейшую коляску, промчавшуюся мимо нас вихрем, она было подняла руку и спросила: "Что такое? Чьи?" – но, кажется, и не расслышала моего ответа; задумчивость ее беспрерывно прерывалась резкими и нетерпеливыми телодвижениями и выходками. Когда я ей показал издали, уже подходя к воксалу, барона и баронессу Вурмергельм, она рассеянно посмотрела и совершенно равнодушно сказала: "А!" и, быстро обернувшись к Потапычу и Марфе, шагавшим сзади, отрезала им:
– Ну, вы зачем увязались? Не каждый раз брать вас! Ступайте домой! Мне и тебя довольно, – прибавила она мне, когда те торопливо поклонились и воротились домой.
В воксале бабушку уже ждали. Тотчас же отгородили ей то же самое место, возле крупёра. Мне кажется, эти крупёры, всегда такие чинные и представляющие из себя обыкновенных чиновников, которым почти решительно все равно, выиграет ли банк, или проиграет, – вовсе не равнодушны к проигрышу банка и, уж конечно, снабжены кой-какими инструкциями для привлечения игроков и для вящего наблюдения казенного интереса, – за что непременно и сами получают призы и премии. По крайней мере на бабушку смотрели уж как на жертвочку. Затем, что у нас предполагали, то и случилось.
Вот как было дело:
Бабушка прямо накинулась на zero и тотчас же велела ставить по двенадцати фридрихсдоров. Поставили раз, второй, третий – zero не выходил.
– Ставь, ставь! – толкала меня бабушка в нетерпении. Я слушался.
– Сколько раз проставили? – спросила она, наконец, скрежеща зубами от нетерпения.
– Да уже двенадцатый раз ставил, бабушка. Сто сорок четыре фридрихсдора проставили. Я вам говорю, бабушка, до вечера, пожалуй…
– Молчи! – перебила бабушка. – Поставь на zero и поставь сейчас на красную тысячу гульденов. На, вот билет.
Красная вышла, a zero опять лопнул; воротили тысячу гульденов.
– Видишь, видишь! – шептала бабушка, – почти все, что проставили, воротили. Ставь опять на zero; еще раз десять поставим и бросим.
Но на пятом разе бабушка совсем соскучилась.
– Брось этот пакостный зеришко в черту. На, ставь все четыре тысячи гульденов на красную, – приказала она.
– Бабушка! много будет; ну как не выйдет красная, – умолял я; но бабушка чуть меня не прибила. (А впрочем, она так толкалась, что почти, можно сказать, и дралась.) Нечего было делать, я поставил на красную все четыре тысячи гульденов, выигранные давеча. Колесо завертелось. Бабушка сидела спокойно и гордо выпрямившись, не сомневаясь в непременном выигрыше.
– Zero, – возгласил крупёр.
Сначала бабушка не поняла, но когда увидела, что крупёр загреб ее четыре тысячи гульденов вместе со всем, что стояло на столе, и узнала, что zero, который так долго не выходил и на котором мы проставили почти двести фридрихсдоров, выскочил, как нарочно, тогда, когда бабушка только что его обругала и бросила, то ахнула и на всю залу сплеснула руками. Кругом даже засмеялись.
– Батюшки! Он тут-то, проклятый, и выскочил! – вопила бабушка, – ведь эдакой, эдакой окаянный! Это ты! Это все ты! – свирепо накинулась она на меня, толкаясь. – Это ты меня отговорил.
– Бабушка, я вам дело говорил, как могу отвечать я за все шансы?
– Я те дам шансы! – шептала она грозно, – пошел вон от меня.
– Прощайте, бабушка, – повернулся я уходить.
– Алексей Иванович, Алексей Иванович, останься! Куда ты? Ну, чего, чего? Ишь рассердился! Дурак! Ну, побудь, побудь еще, ну, не сердись, я сама дура! Ну, скажи, ну, что теперь делать!
– Я, бабушка, не возьмусь вам подсказывать, потому что вы меня же будете обвинять. Играйте сами; приказывайте, я ставить буду.
– Ну, ну! ну, ставь еще четыре тысячи гульденов на красную! Вот бумажник, бери. – Она вынула из кармана и подала мне бумажник. – Ну, бери скорей, тут двадцать тысяч рублей чистыми деньгами.
– Бабушка, – пролепетал я, – такие куши…
– Жива не хочу быть – отыграюсь. Ставь!
Поставили и проиграли.
– Ставь, ставь, все восемь ставь!
– Нельзя, бабушка, самый большой куш четыре!..
– Ну, ставь четыре!
На этот раз выиграли. Бабушка ободрилась.
– Видишь, видишь! – затолкала она меня, – ставь опять четыре!
Поставили – проиграли; потом еще и еще проиграли.
– Бабушка, все двенадцать тысяч ушли, – доложил я.
– Вижу, что все ушли, – проговорила она в каком-то спокойствии бешенства, если так можно выразиться, – вижу, батюшка, вижу, – бормотала она, смотря пред собою неподвижно и как будто раздумывая, – эх! жива не хочу быть, ставь еще четыре тысячи гульденов!
– Да денег нет, бабушка; тут в бумажнике наши пятипроцентные и еще какие-то переводы есть, а денег нет.
– А в кошельке?
– Мелочь осталась, бабушка.
– Есть здесь меняльные лавки? Мне сказали, что все наши бумаги разменять можно, – решительно спросила бабушка.
– О, сколько угодно! Но что вы потеряете за промен, так… сам жид ужаснется!
– Вздор! Отыграюсь! Вези. Позвать этих болванов!
Я откатил кресла, явились носильщики, и мы покатили из воксала.
– Скорей, скорей, скорей! – командовала бабушка. – Показывай дорогу, Алексей Иванович, да поближе возьми… а далеко?
– Два шага, бабушка.
Но на повороте из сквера в аллею встретилась нам вся наша компания: генерал, Де-Грие и m-lle Blanche с маменькой. Полины Александровны с ними не было, мистера Астлея тоже.
– Ну, ну, ну! Не останавливаться! – кричала бабушка, – ну, чего вам такое? Некогда с вами тут!
Я шел сзади; Де-Грие подскочил ко мне.
– Все давешнее проиграла и двенадцать тысяч гульденов своих просадила. Едем пятипроцентные менять, – шепнул я ему наскоро.
Де-Грие топнул ногою и бросился сообщить генералу. Мы продолжали катить бабушку.
– Остановите, остановите! – зашептал мне генерал в исступлении.
– А вот попробуйте-ка ее остановить, – шепнул я ему.
– Тетушка! – приблизился генерал, – тетушка… мы сейчас… мы сейчас… – голос у него дрожал и падал, – нанимаем лошадей и едем за город… Восхитительнейший вид… пуант… мы шли вас приглашать.
– И, ну тебя и с пуантом! – раздражительно отмахнулась от него бабушка.
– Там деревня… там будем чай пить… – продолжал генерал уже с полным отчаянием.
– Nous boirons du lait, sur l’herbe fraîche, – прибавил Де-Грие с зверскою злобой.
Du lait, de l’herbe fraîche – это все, что есть идеально идиллического у парижского буржуа; в этом, как известно, весь взгляд его на "nature et la verite"!
– И, ну тебя с молоком! Хлещи сам, а у меня от него брюхо болит. Да и чего вы пристали?! – закричала бабушка, – говорю, некогда!
– Приехали, бабушка! – закричал я, – здесь!
Мы подкатили к дому, где была контора банкира. Я пошел менять; бабушка осталась ждать у подъезда; Де-Грие, генерал и Blanche стояли в стороне, не зная, что им делать. Бабушка гневно на них посмотрела, и они ушли по дороге к воксалу.
Мне предложили такой ужасный расчет, что я не решился и воротился к бабушке просить инструкций.
– Ах, разбойники! – закричала она, всплеснув руками. – Ну! Ничего! Меняй! – крикнула она решительно, – стой, позови ко мне банкира!
– Разве кого-нибудь из конторщиков, бабушка?
– Ну конторщика, все равно. Ах, разбойники!
Конторщик согласился выйти, узнав, что его просит к себе старая, расслабленная графиня, которая не может ходить. Бабушка долго, гневно и громко упрекала его в мошенничестве и торговалась с ним смесью русского, французского и немецкого языков, причем я помогал переводу. Серьезный конторщик посматривал на нас обоих и молча мотал головой. Бабушку осматривал он даже с слишком пристальным любопытством, что уже было невежливо; наконец, он стал улыбаться.
– Ну, убирайся! – крикнула бабушка. – Подавись моими деньгами! Разменяй у него, Алексей Иванович, некогда, а то бы к другому поехать…
– Конторщик говорит, что у других еще меньше дадут.
Наверное не помню тогдашнего расчета, но он был ужасен. Я наменял до двенадцати тысяч флоринов золотом и билетами, взял расчет и вынес бабушке.
– Ну! Ну! Ну! Нечего считать! – замахала она руками, – скорей, скорей, скорей!
– Никогда на этот проклятый zero не буду ставить и на красную тоже, – промолвила она, подъезжая к воксалу.
На этот раз я всеми силами старался внушать ей ставить как можно меньше, убеждая ее, что при обороте шансов всегда будет время поставить и большой куш. Но она была так нетерпелива, что хоть и соглашалась сначала, но возможности не было сдержать ее во время игры. Чуть только она начинала выигрывать ставки в десять, в двадцать фридрихсдо-ров – "Ну вот! Ну вот! – начинала она толкать меня, – ну, вот выиграли же; стояло бы четыре тысячи вместо десяти, мы бы четыре тысячи выиграли, а то что теперь? Это все ты, все ты!"
И как ни брала меня досада, глядя на ее игру, а я, наконец, решился молчать и не советовать больше ничего.
Вдруг подскочил Де-Грие. Они все трое были возле; я заметил, что m-lle Blanche стояла с маменькой в стороне и любезничала с князьком. Генерал был в явной немилости, почти в загоне. Blanche даже и смотреть на него не хотела, хоть он и юлил подле нее всеми силами. Бедный генерал! Он бледнел, краснел, трепетал и даже уж не следил за игрою бабушки. Blanche и князек, наконец, вышли; генерал побежал за ними.
– Madame, madame, – медовым голосом шептал бабушке Де-Грие, протеснившись к самому ее уху. – Madame, эдак ставка нейдет… нет, нет, не можно… – коверкал он по-русски, – нет!
– А как же? Ну, научи! – обратилась к нему бабушка.
Де-Грие вдруг быстро заболтал по-французски, начал советовать, суетился, говорил, что надо ждать шансу, стал рассчитывать какие-то цифры… Бабушка ничего не понимала. Он беспрерывно обращался ко мне, чтоб я переводил; тыкал пальцем в стол, указывал; наконец, схватил карандаш и начал было высчитывать на бумажке. Бабушка потеряла, наконец, терпение.
– Ну, пошел, пошел! все вздор мелешь! "Madame, madame", а сам и дела-то не понимает; пошел!
– Mais, madame, – защебетал Де-Грие и снова начал толкать и показывать. Очень уж его разбирало.
– Ну, поставь раз, как он говорит, – приказала мне бабушка, – посмотрим: может, и в самом деле выйдет.
Де-Грие хотел только отвлечь ее от больших кушей; он предлагал ставить на числа, поодиночке и в совокупности. Я поставил по его указанию по фридрихсдору на ряд нечетных чисел в первых двенадцати и по пяти фридрихсдоров на группы чисел от двенадцати до восемнадцати и от восемнадцати до двадцати четырех: всего поставили шестнадцать фрид– рихсдоров.
Колесо завертелось.
– Zero, – крикнул крупёр.
Мы всё проиграли.
– Эдакой болван! – крикнула бабушка, обращаясь к Де-Грие. – Эдакой ты мерзкий французишка! Ведь посоветует же, изверг! Пошел, пошел! Ничего не понимает, а туда же суется!
Страшно обиженный, Де-Грие пожал плечами, презрительно посмотрел на бабушку и отошел. Ему уж самому стало стыдно, что связался, слишком уж не утерпел.
Чрез час, как мы ни бились, всё проиграли.
– Домой! – крикнула бабушка.
Она не промолвила ни слова до самой аллеи. В аллее, и уж подъезжая к отелю, у ней начали вырываться восклицания:
– Экая дура! экая дурында! Старая ты, старая дурында!
Только что въехали в квартиру: "Чаю мне! – закричала бабушка, – и сейчас собираться! Едем!"
– Куда, матушка, ехать изволите? – начала было Марфа.
– А тебе какое дело? Знай сверчок свой шесток! Потапыч, собирай все, всю поклажу. Едем назад, в Москву! Я пятнадцать тысяч целковых профершпилила!
– Пятнадцать тысяч, матушка! Боже ты мой! – крикнул было Потапыч, умилительно всплеснув руками, вероятно предполагая услужиться.
– Ну, ну, дурак! Начал еще хныкать! Молчи! собираться! счет скорее, скорей!
– Ближайший поезд отправится в девять с половиною часов, бабушка, – доложил я, чтобы остановить ее фурор.
– А теперь сколько?
– Половина восьмого.
– Экая досада! Ну все равно! Алексей Иванович, денег у меня ни копейки. Вот тебе еще два билета, сбегай туда, разменяй мне и эти. А то не с чем и ехать.
Я отправился. Чрез полчаса возвратившись в отель, я застал всех наших у бабушки. Узнав, что бабушка уезжает совсем в Москву, они были поражены, кажется, еще больше, чем ее проигрышем. Положим, отъездом спасалось ее состояние, но зато что же теперь станется с генералом? Кто заплатит Де-Грие? M-lle Blanche, разумеется, ждать не будет, пока помрет бабушка, и наверное улизнет теперь с князьком или с кем-нибудь другим. Они стояли перед нею, утешали ее и уговаривали. Полины опять не было. Бабушка неистово кричала на них.
– Отвяжитесь, черти! Вам что за дело? Чего эта козлиная борода ко мне лезет, – кричала она на Де-Грие, – а тебе, пиголица, чего надо? – обратилась она к m-lle Blanche. – Чего юлишь?
– Diantre! – прошептала m-lle Blanche, бешено сверкнув глазами, но вдруг захохотала и вышла.
– Elle vivra cent ans! – крикнула она, выходя из дверей, генералу.
– А, так ты на мою смерть рассчитываешь? – завопила бабушка генералу, – пошел! Выгони их всех, Алексей Иванович! Какое вам дело? Я свое просвистала, а не ваше!
Генерал пожал плечами, согнулся и вышел. Де-Грие за ним.
– Позвать Прасковью, – велела бабушка Марфе.
Чрез пять минут Марфа воротилась с Полиной. Все это время Полина сидела в своей комнате с детьми и, кажется, нарочно решилась весь день не выходить. Лицо ее было серьезно, грустно и озабоченно.
– Прасковья, – начала бабушка, – правда ли, что я давеча стороной узнала, что будто бы этот дурак, отчим-то твой, хочет жениться на этой глупой вертушке француженке, – актриса, что ли, она или того еще хуже? Говори, правда это?
– Наверное про это я не знаю, бабушка, – отвечала Полина, – но, по словам самой mademoiselle Blanche, которая не находит нужным скрывать, заключаю…
– Довольно! – энергически прервала бабушка, – все понимаю! Я всегда считала, что от него это станется, и всегда считала его самым пустейшим и легкомысленным человеком. Натащил на себя форсу, что генерал (из полковников, по отставке получил), да и важничает. Я, мать моя, все знаю, как вы телеграмму за телеграммой в Москву посылали, – "скоро ли, дескать, старая бабка ноги протянет?" Наследства ждали; без денег-то его эта подлая девка, как ее, – de Cominges, что ли, – и в лакеи к себе не возьмет, да еще со вставными-то зубами. У ней, говорят, у самой денег куча, на проценты дает, добром нажила. Я, Прасковья, тебя не виню; не ты телеграммы посылала; и об старом тоже поминать не хочу. Знаю, что характеришка у тебя скверный – оса! Укусишь, так вспухнет, да жаль мне тебя, потому покойницу Катерину, твою мать, я любила. Ну, хочешь? Бросай все здесь и поезжай со мною. Ведь тебе деваться-то некуда; да и неприлично тебе с ними теперь. Стой! – прервала бабушка начинавшую было отвечать Полину, – я еще не докончила. От тебя я ничего не потребую. Дом у меня в Москве, сама знаешь, – дворец, хоть целый этаж занимай и хоть по неделям ко мне не сходи, коль мой характер тебе не покажется. Ну, хочешь или нет?
– Позвольте сперва вас спросить: неужели вы сейчас ехать хотите?
– Шучу, что ли, я, матушка! Сказала – и поеду. Я сегодня пятнадцать тысяч целковых просадила на растреклятой вашей рулетке. В подмосковной я, пять лет назад, дала обещание церковь из деревянной в каменную перестроить, да вместо того здесь просвисталась. Теперь, матушка, церковь поеду строить.
– А воды-то, бабушка? Ведь вы приехали воды пить?
– И, ну тебя с водами твоими! Не раздражай ты меня, Прасковья; нарочно, что ли, ты? Говори, едешь аль нет?
– Я вас очень, очень благодарю, бабушка, – с чувством начала Полина, – за убежище, которое вы мне предлагаете. Отчасти вы мое положение угадали. Я вам так признательна, что, поверьте, к вам приду, может быть даже и скоро; а теперь есть причины… важные… и решиться я сейчас, сию минуту, не могу. Если бы вы остались хоть недели две…
– Значит, не хочешь?