По его совету Джулия решила стать стилистом. Из серьезных, но чрезвычайно невразумительных речей молодого человека и из образцов, которые он ей показал, она уловила основные требования "стиля". Почти все они были отрицательного порядка. Выходило, что быть стилистом значит не писать ни о чем, что могло бы хоть немного заинтересовать простых смертных, и выражать свои мысли так, чтобы простой человек не мог даже заподозрить, что вы имеете в виду. Поток сознания должен течь, пока течет, - все равно куда и зачем. А главное, следует внушать читателю, что вы могли бы открыть ему тысячу истин, но считаете это ниже своего достоинства. Молодой человек даже предложил ей тему: Конфликт дуального "я". Джулия не вполне поняла, что это значит, но для выработки "стиля" это не было препятствием - скорее наоборот. Она прилежно трудилась и не раз познала высшую радость художника - чувство, что в тебе есть силы, о которых ты не догадывался.
Но горе в том, что, когда это замечательное произведение было закончено, отделано, еще раз просмотрено совместно с бледным блондином и артистически перепечатано - каждую страницу открывала строка из красных букв, - никто не пожелал его издать. Джулия то и дело ездила в Лондон, бледный блондин не скупился на советы, она вела задушевные беседы, почти забыв об осторожности, - и все же ей пришлось издать книгу за свой счет. Успеха она не имела ни малейшего, несмотря на расточительный прием, на котором целую толпу критиков насытили икрой и коктейлями, что уже граничило с чудом. Джулия была близка к отчаянию и снова удалилась в деревню - обдумать положение.
В эту трудную пору Джулия доказала, что она вправду разумная женщина. Она продала автомобиль, сдала лондонскую студию, поставила крест на литературе и решила завести ребенка. Прекратив наезды в Лондон и задушевные беседы, она втравила простодушного Освальда в роль отца. Казалось бы, с экономической точки зрения эта мера была не столь целесообразна, как остальные, но Джулия знала Освальдовых теток лучше, чем сам Освальд. Как только отпали последние сомнения в том, что Джулии предстоит умножить род человеческий, по крайней мере, на одну особь, она отрядила Освальда с дипломатическим поручением к теткам, предварительно как следует его натаскав, и он возвратился домой с прямо-таки царскими дарами. Даже тетя Урсула ни словом не обмолвилась о его карьере, и все тетушки, казалось, решили, что отцовство - единственная карьера, доступная Освальду, а так оно в известном смысле и было. Джулия не стала их разуверять - пусть думают что хотят, лишь бы дали денег; но по тому, как она держалась, вполне можно было заключить, что партеногенез наблюдается не только у насекомых. Она чувствовала, что уберегла свою исполненную благородства жизнь от окончательного крушения и принялась разрабатывать план воспитания, которое поможет ее сыну - а она не сомневалась, что будет сын, - достичь того, что ей самой не далось в руки.
Освальду еще не исполнилось сорока лет, но это был уже пожилой человек - нерешительный, изнеженный, ленивый и в общем недалекий. Джулия его не трогала; она предпочитала выводить своего птенца без посторонней помощи и неделю за неделей предавалась мечтам о будущем ребенке, который должен был стать не только ее ребенком, но продолжением ее самой.
Как это случилось - Освальд так и не мог потом сообразить, - но однажды он подошел зачем-то к покинутому письменному столу Джулии, отпер один из ящиков и обнаружил множество писем, связанных в пачки разной толщины. Джулия отдыхала в спальне наверху, Освальд отлично знал, что читать чужие письма нехорошо; он даже знал, что одна из первейших обязанностей мужа - никогда не заглядывать в корреспонденцию своей жены. И все же он прочел эти письма - и тем разрушил свой удобный, уютный и сытый мирок. Ибо письма эти были, безусловно, компрометирующими и не могли оставить ни тени сомнения даже у самого тупого и нелюбопытного мужа. Начав с писем Мерритона, Освальд читал их одно за другим в лихорадочной спешке, весь дрожа от негодования. Двойная жизнь, которой вероломная Джулия жила последние три-четыре года, вся прошла перед его глазами. Какие козни, какая гадость! В отчаянии и гневе Освальд сжал руками виски.
- Шлюха! - пробормотал он. - Самая настоящая шлюха!
Тетя Урсула, задремав над чашкой чая в "уголке" у камина, не услышала, как новая горничная робко постучала в дверь. Достигнув определенного возраста, человек бывает склонен пугаться, когда перед ним внезапно, как привидение или какое-то языческое божество, возникает служанка. Тетя Урсула высказалась на этот счет довольно резко, а затем пожелала узнать, почему ее потревожили.
- Простите, мэм, вас спрашивает мистер Освальд.
- Мистер Освальд?
- Да, мэм.
Тетя Урсула помотала головой, точно стряхивая с волос последние капли сна.
- Вы уверены, что это мистер Освальд?
- Да, мэм, и ему очень нужно вас видеть.
- Просите.
В комнату молча вошел бледный, мрачный Освальд с безумными глазами и с кожаным саквояжем в руке. Он скорбно поцеловал тетку в лоб и, не ответив ни на один из ее вопросов, поставил саквояж на пол, тяжело опустился в кресло и закрыл лицо руками. У тети Урсулы засосало под ложечкой.
- Освальд! - прикрикнула она. - Отними руки от лица! Почему ты здесь?
Освальд жалобно посмотрел на нее, открыл рот, точно собираясь застонать, но не издал ни звука.
- Что-нибудь неладно с Джулией?
Освальд кивнул.
- Не может быть! Она нездорова, а ты оставил ее одну?
Освальд покачал головой.
- Так в чем же дело? Да не молчи ты как идиот. Ты меня пугаешь.
- Я убежал, - произнес Освальд угрюмо, - он уже начал страшиться того, что сделал.
- Убежал? Зачем? Ты что, с ума сошел, Освальд, или хочешь довести меня до сердечного припадка?
- Нет, тетя, - сказал Освальд с чувством. - Кроме вас, у меня ничего не осталось на свете.
Тетя Урсула пресекла эти неуместные сантименты.
- Перестань говорить глупости и, если можешь, объяснись.
- Джулия… - начал Освальд, но объясниться не смог, а только протянул тетке саквояж.
- Вот, смотрите! - сказал он, чуть не плача, и опять спрятал лицо в ладони.
Тетя Урсула открыла саквояж так осторожно, словно думала, что Освальд принес в нем своего новорожденного ребенка, а может быть, даже небольшого крокодильчика. Убедившись, что там нет ничего, кроме писем, она взяла лорнет и принялась читать.
- Боже милостивый! - воскликнула она. - Что это за неприличности?
- Любовные письма к Джулии, - объяснил он печально. - От других мужчин.
Тетя Урсула прочитала два-три письма, положила их обратно в саквояж, защелкнула его и устремила на Освальда задумчивый взгляд, постукивая по колену лорнетом.
- Когда ты нашел эти письма?
- Сегодня утром.
- И поссорился из-за них с Джулией?
- Нет, тетя. Я просто уехал.
- Как! Не сказавшись ей?
- Да, тетя.
- Боже милостивый! - возмутилась она. - Так-то ты обращаешься с матерью твоего будущего ребенка?
Освальд привык ждать от тетки сюрпризов, но такая реакция на его сообщение была для него полной неожиданностью. Он всю дорогу репетировал волнующую сцену, по ходу которой тетка со слезами обнимала его и обещала освободить от ига Джулии и снова поселить в удобной холостяцкой квартирке. Он взмолился:
- Но, тетя, она же мне самым бессовестным образом изменяла. Прочтите эти письма.
- Не хочу. Я никогда не читаю чужих писем и удивляюсь, как ты позволил себе такую бестактность. Воображаю, в каком состоянии сейчас бедняжка Джулия. Ты рискуешь жизнью моего крестника. Позвони.
Как в тяжелом кошмаре, Освальд слабо нажал кнопку звонка, и горничная явилась.
- Бейлис, - твердо произнесла тетя Урсула, - сейчас же вызовите миссис Освальд по междугороднему, закажите разговор на шесть минут. Как только соединят, дайте мне знать. Я хочу поговорить с миссис Освальд.
- Слушаю, мэм.
- С какой стати… - начал Освальд, одновременно кипятясь и робея, но тетка перебила его.
- Послушай, Освальд. Ты очень глупо сделал, что прочел эти письма, а еще глупее - что "убежал", - это ты правильно выразился, убежал как мальчишка. Ты читал Бальзака?
Вопрос был поставлен в упор, а несчастный Освальд даже не представлял себе, к чему она клонит. Он тихо ответил:
- Да, тетя.
- В таком случае тебе известно, что некоторым мужчинам самой судьбой предназначено… ну, скажем, делать неприятные открытия. Ты небось вообразил, что хочешь требовать развода?
- Да, тетя.
- Вовсе ты этого не хочешь. Ты так привык к заботам Джулии, что уже неспособен сам о себе заботиться. А я этим заниматься не собираюсь. И как бы то ни было, ты не можешь бросить своего ребенка. Это будет единственный наследник фамилии Карстерс… и семейного капитала.
- А почем я знаю, что ребенок мой?
- Это я сейчас выясню у Джулии. Если она заверит меня, что он твой, тогда я просто не разрешу тебе ее покинуть. Конечно, она вела себя опрометчиво, с кем не бывает, - и я не сомневаюсь, что она в этом раскаивается. Ты слышишь, что я говорю?
- Да, тетя.
- Джулия тебя очень любит, я совершенно убеждена, что и ребеночка она хочет иметь отчасти для того, чтобы выразить этим свое раскаяние и любовь к тебе.
- Да, тетя? - недоверчиво спросил Освальд.
- Я в этом совершенно убеждена, - повторила тетка, грозно нахмурив брови, - и незачем было ко мне бежать, мне за тебя просто стыдно. Возьми эти письма, разорви их и сожги в камине. Все сразу не бросай, а то загасишь огонь.
Очень медленно и неохотно, точно во власти гипноза, Освальд стал рвать письма и аккуратно складывать их на раскаленные угли. А тетка продолжала говорить.
- Как только Джулия мне подтвердит, что ты отец ребенка, я сама отвезу тебя домой. Такое потрясение может отразиться на ее здоровье. Что же касается ваших отношений в дальнейшем, я позабочусь о том, чтобы такие безобразия не повторялись. Я очень на вас обоих сердита. Если бы не ребенок, я бы вообще отказалась иметь с вами дело. Ты меня слышишь, Освальд?
Резкий телефонный звонок больно отозвался у Освальда в ушах как раз в ту минуту, когда он, разрывая очередное письмо, покорно ответил:
- Да, тетя.
"О вы, джентльмены Англии!"
(Размышления)
Как обидно, когда Судьба портит то, что Природа сотворила прекрасным.
Менандр
I
Мы несправедливо обвиняем Природу в том, что она никогда еще не создавала совершенного человека. Мистер Гарольд Формби-Пэтт не разделял этого мнения. Если он и не был совершенством, то, во всяком случае, считал себя таковым. С тех пор как он стал взрослым, ему не в чем было упрекнуть себя - по крайней мере, он не находил для этого никаких оснований. Просто поразительно, в каком согласии с самим собой жил этот человек! Завидный удел - никогда не знать сомнений в себе и не испытывать чувства унижения, хотя бы в тебе сомневались или тебя презирали другие, не знать бессонных ночей, спать до утра сном праведника, заслужившего отдых. Подумать только: ведь он носил фамилию Формби, он происходил от тех известных Формби, лучших из лучших, родился в их прекрасном старом доме (кстати, доставшемся им очень дешево!). Мало того, он был еще в родстве с Пэттами, а всем известно, что прадед Пэттов был лично знаком с Пальмерстоном. С пророческой верой в будущее родители нашего героя нарекли его Гарольдом в честь знаменитого дяди Гарольда, который был тори, чемпион биллиарда и крикета и участник похода Робертса в Симлу. Правда, этот столп Империи, к сожалению, умер несостоятельным должником: разорила его страсть к бегам и к молоденьким официанткам из кафе. Он был великим знатоком и ценителем всех статей отечественных рысаков и вышеуказанных девиц.
Уже в детстве юный Гарольд понимал, каковы преимущества знатного имени и какую ответственность оно налагает. Это имя, свидетельство благородной крови и прекрасного воспитания, было начертано старательным каллиграфическим почерком на всех школьных учебниках Гарольда:
И наш герой пришел в ярость, когда один дрянной мальчишка переделал последнюю строку этой надписи, заменив слово "мир" двумя: "мировой осел".
Какое хамство! Гарольду было очень неловко, когда классный наставник увидел на его учебнике эту надпись.
Как это ни странно, капризная Фортуна и тут сыграла одну из своих презренных шуток, отказав в своих милостях достойному отпрыску столь славного рода: семья Формби-Пэтт очень нуждалась, и главе ее приходилось из кожи лезть, чтобы поддерживать некоторое показное благополучие. Он вынужден был даже отказаться от выездов в знатной компании на охоту и развлекаться одним только гольфом. Гарольда, конечно, отдали в Олдмиксонскую школу (попасть в нее могли только те, чьи отцы учились здесь), но по окончании ее у него не было возможности продолжать ученье в столь же привилегированном колледже. В девятнадцать лет - подумать только, ведь он был еще ребенком! - пришлось Гарольду ради куска хлеба поступить на службу в Сити. И в двадцать шесть он все еще работал там, успев к этому времени сделать поразительную глупость - обзавестись женой и ребенком.
Место в Сити нашел для Гарольда один старый приятель великого дяди Гарольда - это было что-то вроде должности агента в биржевой конторе, где занимались нелегальными спекуляциями. Семь лет спустя, когда он во всем величии появился на нашем горизонте, он все еще оставался агентом, но был уже на виду. Такой козырь, как благородное происхождение да и тысчонка-другая, полученные старым Формби-Пэттом под закладную, избавили Гарольда от позорной необходимости быть простым служащим. В конторе он занимал несколько неопределенное положение: он не состоял пайщиком, не был обыкновенным клерком, но, строго говоря, не был и настоящим маклером. Он исполнял в некотором роде роль Сирены или, вернее, охотника за "простаками". Его обязанность состояла в том, чтобы находить людей, у которых денег больше, чем ума, а жадность преобладает над здравым смыслом, и соблазнять их всякими выгодными приобретениями, навязывая им то, что контора жаждала сбыть с рук. Коммерческая сторона дела почти не касалась Гарольда, ему нужно было только знать каталоги фирмы как свои пять пальцев, чтобы, не заглядывая в них, пускать в ход свое красноречие - так действуют великие финансисты. Старый Розенграб, главный пайщик их предприятия, сказал ему однажды:
- Ваше дело, голубчик, находить дураков, мы их будем ощипывать, а добычу поделим.
Гарольд получал небольшое жалованье и комиссионные - десять процентов "добычи". Но столь откровенный цинизм со стороны его шефа показался ему весьма неприличным, граничащим с неслыханной бестактностью. Прискорбная выходка Розенграба сильно шокировала и огорчила Гарольда, и в тот день он долго обсуждал со своей женой Эстер вопрос, может ли джентльмен продолжать со спокойной совестью работать у людей, которые хотя бы в шутку способны делать заявления столь дурного тона. Эстер была решительно за то, чтобы он, оберегая свою честь, ушел из конторы, но забота о семейном очаге и блеске своего имени крепко приковывала Гарольда к единственной службе, которая могла давать ему такие заработки. Старый Розенграб тут же понял свою ошибку и с этого дня усердно разыгрывал комедию, со священной серьезностью толкуя о величии дела, которому они служат, о доброй старой английской традиции честности, сделавшей лондонское Сити тем, что оно есть. Это успокоило Гарольда. Недаром же в Англии говорится, что честность - лучшая политика! Сознание, что таков девиз твоего родного города и фирмы, которой ты служишь, придает человеку уверенность, что он на правильном пути.
Приятное сознание своей безупречности не мешало Гарольду роптать на жизнь и даже на общество, украшением которого - бесспорным, хотя и неприметным - он являлся.
- Не везет мне. Никогда у меня не было возможности выдвинуться, - постоянно жаловался он жене. И жизнь была тяжкая, ох, какая тяжкая, приходилось пробивать себе дорогу одними мозгами да честностью.
Под "невезением" Гарольд разумел то, что ему к двадцать пятому дню рождения не поднесли хотя бы пятьдесят тысяч фунтов, а жизнь свою считал тяжкой, ибо вынужден был работать. Да и заработки были не такие уж блестящие, даже по понятиям того довоенного времени. И ограниченность его доходов сильно угнетала Гарольда. Эстер - та имела все, чего может пожелать женщина: семейный очаг и ребенка, кучу работы по хозяйству (а при этом широкую возможность развивать свой мозг, изощряясь в экономии) и, наконец, радость каждый вечер встречать вернувшегося с работы идеального супруга. Но при всем том - удивительное дело! - Гарольд замечал в ней какое-то недовольство, даже раздражение. Она жаловалась, что ни с кем не встречается, почти не бывает там, где ей хочется, и когда муж возвращался домой, она встречала его иногда как-то вяло, без всякого воодушевления. Это бывало особенно неприятно Гарольду, когда он приходил из конторы усталый и чем-нибудь расстроенный.
Однажды вечером, когда над городом висел первый настоящий осенний туман, а от Гарольда ускользнул богатый клиент, за которым он усиленно охотился, Гарольд пришел домой очень утомленный и в полном унынии. В подземке яблоку негде было упасть - люди спешили укрыться здесь от тумана, - и Гарольду пришлось всю дорогу ехать стоя, несмотря на его визитку, цилиндр и аккуратнейшим образом свернутый зонт. Огни на станции в этот день горели как-то тускло, дрожащим желтым светом, уличные фонари едва мерцали, и аристократический квартал с шестью теннисными кортами, в котором жил Гарольд, был погружен в темноту, словно какая-нибудь убогая деревушка. Приходилось пробираться ощупью от одного едва мигающего фонаря к другому, и какой-то грубиян чуть не сшиб Гарольда с ног, а вместо того, чтобы извиниться, посоветовал ему "хорошенько протереть свои гляделки".
Туман имел привкус серы и, проникая в легкие, казалось, был полон песка, вызывавшего кашель. Подобрав в темноте с земли свой цилиндр и зонт, Гарольд ощупью убедился, что они покрыты липкой грязью. От раздражения хотелось топать ногами: он поставил себе за правило всегда быть тщательно одетым и не выносил малейшей неопрятности.