Пришлось Гарольду пустить в ход свой единственный козырь, чтобы не оказаться побежденным.
- А это что? - крикнул он, бешено размахивая письмом перед носом Эстер.
Эстер сразу узнала почерк и поняла все. Чтобы выиграть время, она сказала хладнокровно:
- Не вижу, что это такое. Перестань размахивать этой бумажкой, как флагом, тогда увижу.
- Ты отлично знаешь и так, что это письмо от твоего любовника, подлого соблазнителя.
- Не тебе, мой милый, говорить о подлых соблазнителях и любовниках! Мне хорошо известно, что за годы нашего брака у тебя перебывало двадцать любовниц, а может, еще бог знает сколько таких, о которых я ничего не знала и не старалась узнать.
- Ты меня с собой не равняй! Что мужчине дозволено, то не дозволено женщине.
- А женщинам, с которыми ты мне изменял, дозволено?
Это логичное замечание выбило у Гарольда почву из-под ног. Но он все еще пытался сохранить тон оскорбленного достоинства.
- Я не намерен с тобой препираться, Эстер. Ты в моей власти, и тот подлец тоже заплатит мне за все. Я на него в суд подам…
Он опомниться не успел, как Эстер подскочила к нему, вырвала письмо и, разорвав пополам, швырнула на пылающие уголья в камине. Гарольд бросился к камину, чтобы спасти бумажку, пока она не сгорела, но Эстер оттолкнула его, и он в бессильном бешенстве дважды ударил ее по лицу. Тут уж и она вскипела. Все накопившееся за двадцать лет возмущение вдруг вырвалось наружу. Прежде она так часто не находила слов, сейчас они нашлись. И под натиском ее гнева Гарольд присмирел. Он молча сел и тупо смотрел на нее.
- И ты воображаешь, что я тебе позволю это сделать? Думаешь, я дам тебе разыгрывать оскорбленного и убитого горем мужа, обливать меня грязью и погубить того, кто, по крайней мере, относился ко мне по-человечески? Он хотел меня - и я ему отдалась. Почему бы и нет? Мое тело принадлежит мне, а не тебе. Этот человек был со мной нежен. Он не презирал меня за то, что я стала его любовницей, как ты презираешь своих женщин. Ты сознаешь, какой ты жалкий человек, и инстинктивно презираешь женщину - все равно, жена она тебе или любовница, - когда она унизится до того, чтобы жить с тобой. В сущности, ты не любишь женщин (ты вообще не способен любить кого-либо) и даже не желаешь их. Женщины тебе нужны для того, чтобы удовлетворять твое тщеславие и деспотизм.
- Опомнись, Эстер! Что ты говоришь!
- Ты щеголял своими любовницами, ты их поощрял, когда они оскорбляли меня, ты их даже в дом приводил. Ты думал, что я - твоя жалкая раба и не посмею протестовать, что я бессильна, потому что бедна и всецело от тебя завишу. Я предоставила тебе полную свободу - не такое уж ты сокровище, чтобы тебя ревновать к другим. Но тебе и этого было мало - ты еще постоянно измывался надо мной!
- Эстер!..
- Я столько лет терпела и оставалась тебе верна. Но любовь давно прошла. Да тебе и не любовь моя была нужна - тебе нужна была покорность, чтобы ты мог безнаказанно унижать меня… Ну, а потом я полюбила одного человека. И была его любовницей.
- О боже!
- Только три месяца. Потом он бросил меня - из-за тебя. Мне кажется, он меня любил - правда, не так сильно, как я его. И во всяком случае, он желал меня страстно, он мужчина, а не развратный слизняк. Но когда он стал подозревать, что я твое орудие, что я его завлекаю по твоему приказу - а он имел полное право так думать, - я потеряла его.
- Какое чудовищное…
- А что, разве ты не требовал, чтобы я с ним флиртовала! Конечно, это чудовищно! Тебе небось никогда не приходило в голову, что великая честь быть миссис Формби-Пэтт не вознаграждает меня за жалкую жизнь, полную физических и душевных унижений? Да, теперь мне уже все равно, он ушел, забыл меня. Но тебе я никогда не прощу, что из-за тебя потеряла Блентропа.
- Так это был Блентроп! Боже!
- Да, Блентроп. Почему это тебя так удивляет? Сказать тебе всю правду? Не можешь же ты ожидать особого целомудрия от развратницы, которую только что бил по щекам! Блентроп был первый, но не последний. Да, да, не последний…
- Эстер!
- Эстер, Эстер! Заладил одно и то же! Ты что же думаешь - только надо мной можно издеваться? После Блентропа остальные были мне, по правде говоря, довольно безразличны, но они вносили какое-то разнообразие в жизнь, и некоторые из них проявляли человеческие чувства, хотя и считались твоими "друзьями". Друзья! Да разве ты понимаешь, что значит друг? Ты заводил "друзей" только потому, что рассчитывал на какие-нибудь услуги с их стороны. А они рассчитывали на твои услуги. И некоторые из них жили с твоей женой.
- Ты с ума сошла, Эстер! Зачем ты лжешь?
- С ума сошла? Нет. Лгу? Сейчас ты в первый раз слышишь правду, Гарольд.
- Замолчи! Все это безумный бред! Перестань бесноваться и выслушай меня.
- Нет, это не бред. И я достаточно долго тебя слушала. Теперь твоя очередь слушать. Узнай наконец, какой сплошной ложью и притворством была твоя жизнь, как она постыдно ничтожна. Великий финансист, скажите, пожалуйста! Да без Розенграба ты стал беспомощен и легковерен, как ребенок или женщина, - ведь для тебя такое сравнение самое обидное? Ты презирал Розенграба - еще бы, ведь он был еврей, а ты - английский джентльмен, воспитанник аристократической школы, человек с безукоризненным произношением! Но у Розенграба был еврейский ум, быстрый и гибкий. А у тебя что? Голубая кровь, тонкое воспитание, подумаешь! Жалкий ты слизняк с жидкой кровью! Ни единой настоящей мысли или настоящего человеческого чувства. Только биржевые бюллетени да банковские счета, меню и пустые развлечения - вот что у тебя в голове.
- Я зарабатывал деньги. И зарабатывал их честным трудом.
Эстер расхохоталась.
- Ах, твое самолюбие задето? Ты зарабатывал деньги? Нет, твои компаньоны придумывали способы их добывать и добывали твоими руками. И это ты называешь честным трудом? А что ты делал? Работал, создавал что-нибудь? Твое дело было работать языком да выжимать деньги из дураков. Торговать бумажками и морочить людей, которые отдавали вам за них свои деньги, внушать им, что они разбогатеют. И что же? Вы-то на этом богатели, а они? Их вы сделали богачами? Вы наживали капиталы, когда люди страдали и погибали на фронте. Вы делали деньги, когда другие делали великое дело, спасали мир, спасали себя и свои семьи. Это ты-то джентльмен? Нет, ты просто мошенник. И ты так глуп, что даже этого не понимаешь. Я тоже вначале этого не понимала, а теперь поняла. Некоторые мои любовники были порядочные люди, и я говорила с ними обо всем этом. Слава богу, в Сити не все такие, как ты. И за Ла-Маншем в братских могилах лежит миллион англичан. А в то время как они погибали, ты делал деньги! В Англии больше миллиона безработных, они уже почти потеряли надежду найти работу и живут на жалкие гроши - да и те ты бы рад отнять у них. А ты наживал деньги! Слава богу, что ты их потерял, - потому что они были не твои!
Гарольд вскочил и пошел к двери. Но Эстер остановила его.
- Ты куда?
- К телефону. Сейчас вызову двух врачей, и они удостоверят, что ты помешанная.
Эстер опять расхохоталась.
- Что ж, вызывай! Но они скорее тебя признают помешанным. А я все равно от тебя уйду.
- То есть как уйдешь?
- А вот так. Уложу сейчас чемодан и уйду из этого дома. За остальными вещами пришлю завтра. Надеюсь, что позволишь мне взять свои платья?
- Что за вздор! У тебя нет ни гроша - как ты будешь жить?
- Это уж мое дело. Да, кстати…
Она сняла обручальное кольцо и положила его на стол.
- Возьми. Оно мне больше не нужно.
- Так ты намерена бросить мужа и ребенка? Эй, смотри, Эстер! Есть суд и закон!..
- Никакой суд и закон не заставят меня еще хоть день прожить с тобой. А с Элен я и не собираюсь расставаться. Оставить ее в твоих нежных когтях? Ни за что! Она уйдет со мной.
- Нет, не уйдет!
Эстер, ничего не ответив, пошла к себе в комнату и стала укладываться. Она еще вся дрожала от нервного напряжения после сцены с мужем, но была полна решимости и даже радостного возбуждения. Она так часто обдумывала, как будет действовать, если у нее когда-нибудь хватит духу уйти от Гарольда, что у нее уже был готов план. Она слышала, как в гостиной Гарольд шагал из угла в угол, натыкаясь на стулья и чертыхаясь при этом. С насмешкой, но и с некоторым облегчением Эстер подумала, что он не выполнил своей угрозы и не позвонил никаким врачам. Значит, он теперь боится ее. Уложив чемодан, она пошла в комнату дочери и стала укладывать ее вещи. Элен вернулась в ту самую минуту, когда мать закрывала второй чемодан. В гостиной раздался ее голос:
- Что случилось, папа? Ты плачешь?
Эстер вошла в гостиную и увидела, что Гарольд несколько мелодраматично прижимает дочь к груди.
- Это твоя мать довела меня до слез, твоя грешная, скверная мать! - сказал он. - Не знаю, в уме ли она. Объявила мне, что бросает нас с тобой.
- Не вас, а только тебя, - спокойно поправила его Эстер. - Я уже уложила свои и твои вещи, Элен.
Девушка высвободилась из объятий Гарольда.
- Так это правда? Ты уходишь, мама?
- Ухожу, дорогая.
- Но почему?
- Потому что она негодная женщина. Она недостойна жить в одном доме с чистой, невинной…
Эстер не дала ему договорить.
- Ни к чему тебе, Элен, разбираться во всех этих гадких делах, - сказала она громко и спокойно. - Я давно задумала уйти отсюда - и вот теперь мы уйдем, я и ты. Ты готова?
- Нет, я знаю, ты останешься, Элен, и будешь утешением твоему бедному папе, который так несчастен и так любит тебя!
Девушка посмотрела на него, и то, что она увидела глазами честной, не знающей компромиссов юности, оттолкнуло ее от него.
- Прости, папа, - сказала она тихо, но твердо. - Если мама уходит, я должна уйти с ней.
- Нет, ты не можешь уйти, не имеешь права! Я тебе запрещаю. Я твой отец и законный опекун.
- Мне уже восемнадцать лет, папа.
- Не отпущу я тебя с этой падшей женщиной! И потом, через какую-нибудь неделю ты будешь голодать.
- Не буду я голодать! С мамой мне ничего не страшно.
Через минуту громко щелкнул замок входной двери, и Гарольд остался один. Он сидел, созерцая коврик, с которого два часа назад поднял письмо, взорвавшее его семейное благополучие. Он был в полной растерянности, голова у него шла кругом. Боже, чего только не наговорила ему эта мерзкая женщина! А какую черную неблагодарность проявила Элен! Слыханное ли дело, чтобы дочь бросила обожающего ее отца! Вот они, плоды баловства. Да и Эстер следовало держать в ежовых рукавицах. Возможно ли, чтобы женщина, а тем более жена Гарольда Формби, так обманывала мужа!
Из резных швейцарских часов выскочила деревянная кукушка и закуковала:
- Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
Гарольд слушал внимательно и серьезно. Семь часов. Скоро пора обедать. Он отправился на кухню, зажег свет. В кладовой нашел всякую еду, на буфете стояли тарелки и чашки, но что-то враждебное чудилось в их неподвижности. Как это неприятно, когда некому подать обед на стол! Ну да недели не пройдет, как обе вернутся! И тогда они узнают, где им хорошо и кто глава семьи. Господи! Каких гадостей наговорила эта женщина!.. Да, ясно, что у нее голова не в порядке.
Он решил сегодня не готовить обеда. Не стоит возиться, к тому же восьмой час, поздно уже. Надо будет завтра найти какую-нибудь женщину для уборки, стряпни и всего прочего - только на несколько дней, пока не вернутся те… И платить ей поденно, нет расчета платить за целую неделю. Вторник, среда, четверг… Они вернутся, наверное, в пятницу, самое позднее - в субботу… А в сущности, даже приятно несколько дней прожить холостяком, это будет вроде короткого отпуска. По правде говоря, женщины народ невыносимый. Кто бы мог подумать, что Эстер станет говорить такие вещи! Безумные слова, лишенные всякого смысла и логики, но горькие и обидные для него, человека с тонкими чувствами. Да, с будущей недели надо будет крепко забрать их в руки, поучить уму-разуму. А собственно, так ли уж необходимо вернуть Эстер? Элен отлично сможет одна вести хозяйство. Мужчина обязан поддерживать свой авторитет, а после признаний Эстер…
Ку-ку!
Четверть восьмого.
Гарольд перестал слоняться по пустым, безмолвным комнатам и вызвал по телефону такси. Он с удовольствием пообедал у Фраскати, потом повел в кино свою очередную подружку и, чтобы не тратить лишний раз денег на такси, домой не поехал, а заночевал у нее.
Как это ни странно, ни Эстер, ни Элен не вернулись к священному домашнему очагу в Клэпхеме. Освободившись от власти мужа, Эстер могла теперь применить свои способности так, как ей хотелось, и сама удивлялась своей энергии и смелости. Несмотря на свалившиеся на нее заботы, она наслаждалась, строя самостоятельную жизнь для себя и дочери.
Первую ночь они ночевали в маленькой гостинице, а на другое утро Эстер сняла у одной знакомой комнату с пансионом за недорогую плату. У нее еще оставался ключ от квартиры Гарольда, и в его отсутствие они с Элен сходили туда и взяли остальные свои пожитки. Заложив драгоценности (их уже теперь было немного) и самые нарядные свои платья, Эстер получила за них около девяноста фунтов. Она обратилась к нескольким "друзьям" Гарольда, с которыми у нее были романы. Одни были с ней грубы, другие встретили ее холодно, но двое или трое отнеслись по-человечески. Она наконец сколотила сумму, которую нужно было внести, чтобы стать совладелицей одной антикварной лавки (хозяйка лавки была ее знакомая). Через полгода они с Элен уже смогли перебраться в отдельную маленькую квартирку, а через год Эстер вернула половину денег, которыми ее ссудили. Элен нашла себе работу в редакции газеты на Флит-стрит.
В конце тридцатого года Эстер получила от Гарольда письмо следующего содержания:
"Дорогая Эстер! Меня крайне удивляет твое молчание и мне очень неприятно, что приходится узнавать о тебе от людей посторонних. Ты тяжко согрешила передо мной, а после этого еще сильно обидела меня, уйдя из дому и уведя мою дочь. Несмотря на это, я готов все забыть и простить. Давай встретимся где-нибудь, обсудим все мирно и постараемся снова создать счастливый семейный очаг. В прошлом я все силы тратил на то, чтобы ты могла жить в роскоши, я окружал тебя вниманием. И теперь, когда коммерция переживает трудное время, тебе следует уж хотя бы в благодарность за мои прежние заботы и доброту согласиться на это предложение. Сердце мое обливается кровью при мысли, что бедняжка Элен вынуждена заниматься бог знает чем и встречаться бог знает с кем - это при ее-то происхождении и воспитании! У журналистов дурная слава.
Несмотря на все, что ты натворила, я остаюсь твоим любящим супругом.
Гарольд".
Вот что ответила на это письмо Эстер:
"Дорогой Гарольд! Твое письмо показывает, что ты остаешься верен себе. Предложение твое - нелепость. Я наконец-то счастлива и ни за что на свете не вернусь к невыносимой жизни с тобой.
Элен сама тебе ответит в этом же письме.
Эстер."
"P. S. Дорогой папа, что за странное представление у тебя о людях, которые живут своим трудом! Я очень счастлива, работа у меня интересная, и мы все настолько заняты, что у нас не остается времени на разгульную жизнь, какую, по твоему мнению, будто бы ведут журналисты.
Любящая тебя Элен".
Это письмо Гарольд имел неосторожность показать кое-кому из своих "друзей", горько жалуясь на поведение Эстер и патетически сокрушаясь о том, что "эта женщина" настраивает против него дочь. "Друзья" выражали ему сочувствие, а за спиной высмеивали его.
Эстер думала, что теперь Гарольд оставит ее в покое. Но она ошиблась. В начале тысяча девятьсот тридцать первого года от него пришло второе письмо:
"Дорогая Эстер! Твое обидное, полное горечи письмо так меня расстроило, что я некоторое время не в силах был на него ответить. Но чувства отца и мужа заставляют меня снова обратиться к тебе с вопросом, не пересмотришь ли ты свое решение, слишком опрометчивое и поспешное, жестокое по отношению ко мне и к дочери, которая, наверное, сильно тоскует по уюту нашего семейного гнездышка. Почему бы нам не встретиться, так сказать, за круглым столом и не обсудить все возможности?
В Сити сейчас полнейший застой, так что я решил закрыть контору: содержать ее - только бесполезный расход. Помаленьку подыскиваю себе дело, в котором я смогу полностью применить свои коммерческие способности. При нынешней конъюнктуре Отечеству нужны его наиболее деятельные умы, и я предложил уже свои услуги одной из крупнейших компаний. Нет ни малейшего сомнения, что я займу видное место: сейчас как никогда ценится финансовый гений, ибо нужда в нем очень велика.
А пока положение мое еще не упрочено, я буду тебе весьма признателен, если ты ссудишь мне сотню-другую, чтобы я мог продержаться до лучших времен.
Любящий тебя муж Гарольд".
Первым побуждением Эстер было швырнуть это послание в огонь и оставить его без ответа, но затем какое-то смутное чувство ответственности ("уж раз имела глупость выйти за такого человека, то расплачивайся") заставило ее навести справки о делах Гарольда. Она узнала, что он живет в одной комнате с женщиной, которая была когда-то его секретаршей, а теперь тиранит его беспощадно. Работы у него нет, и он пробавляется тем, что подрабатывает случайными делишками в Сити. Он все еще носит свою неизменную, но уже изрядно потрепанную визитку и ветхий цилиндр, делая отчаянные усилия поддержать дутое величие знатного рода Формби-Пэттов и свою репутацию "финансиста". Большинство его старых "друзей" теперь гнушаются им, некоторые жалеют и "одалживают" ему небольшие суммы, но для тех и других он стал посмешищем.
Сама тому удивляясь, Эстер ловила себя на мысли: "Бедный Гарольд! Он все-таки не такой подлец, как другие, те, кто сейчас имеет наглость смеяться над ним". Она написала ему письмо уже поласковее, чем первое, и послала десять фунтов. Через две-три недели он опять написал - и вышло так, что с этих пор Эстер стала посылать ему десять - двенадцать фунтов ежемесячно. Он горячо уговаривал ее встретиться, - вероятно, надеялся, что Эстер спасет его от мегеры, с которой он жил. Но у Эстер хватало благоразумия ограничиваться денежной помощью.
Да и эту помощь ей пришлось оказывать ему не так уж долго. Гарольд сильно одряхлел и скоро умер от разрыва сердца в нескольких шагах от конторы, на двери которой прежде гордо красовалась табличка "Г. Формби-Пэтт, финансист". Весть о падении английского фунта его доконала. Как и приличествует усердному служителю божества, именуемого "фунт стерлингов", он скончался одновременно с фетишем, которому поклонялся и для которого пожертвовал всем, что придает нашей жизни настоящую ценность и прелесть.
Только две женщины - да и те не в трауре - шли за его гробом.