После ужасов, разыгравшихся на континенте, Лондон казался городом совсем другого полушария - так он был беззаботен, воспринимая войну как крестовый поход для других и легкую забаву для себя. Но даже здесь Адель чувствовала, что она недостаточно далеко скрылась от войны. Представьте же себе, как неотразим был Сиббер, если он убедил ее забыть оскорбление, нанесенное ей в Женеве, и вынести ради него все предполагаемые ужасы войны на лондонском фронте! Тем не менее эта женитьба является одной из самых больших загадок в жизни Сиббера. Что касается Адели, то ее поведение можно объяснить тем, что для большинства женщин лучше выйти за любого мужчину и жить в лачуге, чем быть гувернанткой. Но что сказать о Сиббере? Чем объяснить такое безрассудство этого человека, холодного как рыба? Все мужчины и почти все женщины - это люди, которым не чуждо ничто человеческое, но если мы вспомним всю глубину учености Сиббера, а также всю суровость внешности и морали этого уроженца Новой Англии, безупречную строгость его жизни и величавый нигилизм его философии, - то брак этот можно счесть лишь чудовищной прихотью случая или волей провидения, ибо неисповедимы пути, которыми оно ведет к богу великую душу.
Как бы то ни было, они поженились.
III
Когда аббата Сийеса спросили, что он делал в эпоху террора, он ответил с простотой, достойной восхищения: "Я оставался в живых". Именно так мог бы ответить Сиббер, будь у него дети, которые спросили бы у него: "А что ты делал во время Великой войны, папочка?"
Затянувшаяся вражда между державами самым прискорбным образом нарушила ученую деятельность "Новой школы". Хоу вскоре исчез, и о нем не было ни слуху ни духу, из чего остальные заключили, что он попал в одну из тех могил для героев, которые в то время правительство предоставляло с такой щедростью. Другие тоже постепенно сошли со сцены, и наконец остались лишь Чолмп и Сиббер, которые продолжали нести знамя традиции. Однако за годы войны им не удалось унести его особенно далеко. Все их усилия наталкивались на безразличие, отчего они то и дело падали духом. Достаточно одного примера, чтобы понять, сколь велики были их затруднения. По совету Чолмпа Сиббер предложил прочесть членам Кентерберийского литературного общества бесплатную лекцию о влиянии Сидония Аполлинария на галльско-римскую культуру в последнюю четверть пятого века - и предложение это было единогласно отвергнуто. Упомянутая лекция вошла в творческое наследие Сиббера в переработанной форме под заголовком "Доказательства исповедания христианства в языческой Галлии", и ему была посмертно присуждена золотая медаль города Кеппуи в штате Иллинойс. Это лишь служит доказательством того, что и гению приходится ждать своего часа.
Кроме того, даже высокое мужество Сиббера пошатнулось под влиянием всеобщих невзгод и личных несчастий. Цеппелины и "фоккеры" бомбили Лондон, и Сиббер не мог найти никакой исторической параллели, чтобы успокоить себя, за исключением сомнительной истории с карфагенскими слонами; но даже в этом случае его остроумному исследованию суждено было остаться незаконченным. Важно подчеркнуть, что в эту пору он впервые проявил серьезный интерес к богословию и намекнул, что страдания Лондона можно, пожалуй, считать небесной карой. Некоторые ограничиваются тем, что считают намек Сиббера лишь ударом, нанесенным экс-кайзеру, которого Сиббер назвал вторым Аттилой, но другие склонны думать, что все это было сделано неспроста. Кроме того, Сиббера угнетали семейные заботы. Джон Элайас не увеличивал содержания сыну, а цены все поднимались и поднимались; исторический гений не имеет торговой ценности, а дом нужно было как-то содержать. Сиббер, проявив потрясающую энергию, согласился поступить на работу (ах, что это за безумный мир!) и взял на себя руководство галантерейным отделом в универмаге, где его учтивые манеры и изысканная внешность нашли наилучшее применение. Однако даже эта благородная жертва не снискала награды на земле. Говоря по правде - а правда непременно должна выйти на поверхность, - Джереми и Адель жили отнюдь не так счастливо, как можно было надеяться.
Подобно женам многих великих людей, Адель подверглась очень жестоким нападкам. Их супружество стало даже предметом пошлой дискуссии в одной из мало почтенных газет на тему: "Должны ли наши святые жениться?" Восторженные почитатели Джереми, разумеется, полагают, что интимная близость с одним из Бессмертных должна быть с благодарностью вознаграждена всеми возможными способами и что нежность супруги должна сочетаться с благоговейной почтительностью ученицы. Они забывают, что в наши дни непременного камердинера почти всегда заменяет герою его жена. Они забывают также, что Адель одна из первых заявила во всеуслышание о гении Сиббера и всеми силами толкала его вперед. Можно ли осуждать ее за то, что она - ничем не выдающаяся женщина - не могла быть счастлива на суровых вершинах возвышенного духа? Что она могла поделать, если его присутствие вызывало у нее (разумеется, по волей божией) чуть ли не истерические припадки! В самом деле, представьте себе, каково это потрясение для женщины, - она думает, что выходит замуж за симпатичного молодого американца, и вдруг оказывается, что она, сама того не желая, легла в постель с ангелом!
Чолмп, который одобрял этот брак, надеясь привязать Сиббера к Европе, смотрел на распри супругов со все возрастающей тревогой. По вечерам, после закрытия галантерейного отдела, он подолгу гулял с Сиббером по затемненным улицам Лондона, прячась в метро, когда начинался воздушный налет.
- Вы должны как-то уладить это, - убеждал его Чолмп. - Послушайте, неужели у вас обоих нет ни капли здравого смысла?
- Все это ужасно сложно… - пробормотал Сиббер.
- Но ведь так не может продолжаться вечно. Вы доводите друг друга до безумия.
- Да-а-а, - протянул Сиббер.
- Ну неужели нельзя хоть как-нибудь это уладить?
- О чем тут говорить? И как уладить? - возразил Сиббер вяло.
- Но ведь это не может продолжаться вечно, правда?
- Н-нет-ет, н-н-е-ет, пожалуй, нет.
- В таком случае надо это как-то уладить.
- Да-а-а, да-а-а, разумеется.
- Ну, так как же вы намерены это уладить?
Сиббер только развел руками, красноречиво выразив этим свое отчаяние. Чолмп с трудом сдерживался.
- Послушайте, а почему бы вам не послать ее на месяц за город?
- Как? В такую погоду?
- Что ж тут особенного?
- Ей это не понравится.
- Что за беда, она должна будет с этим примириться.
- Но она не поедет.
- Черт возьми! - взорвался наконец Чолмп. - Так заставьте ее!
- Но я не знаю, куда ее послать.
- Чепуха! В вашем распоряжении весь этот несчастный остров!
- Д-д-а-а, д-д-а-а.
- Пусть едет в Суонидж.
- Да…
- Значит, решено?
- Но все это так сложно… - снова пробормотал Сиббер. - И потом, иностранцы обязаны регистрироваться, а это доставляет столько хлопот… Разве Суонидж не в запретной зоне?
- В таком случае примите английское гражданство и отправьте ее в Челтнем.
- Да, бывают места и похуже Челтнема, - согласился Сиббер.
- Вот видите! - воскликнул Чолмп торжествующе. - Остается только взять билет и отослать ее на несколько недель.
- Д-а-а-а… - промычал Сиббер с сомнением. - Д-а-а-а?
Подобные разговоры они вели почти каждую неделю и всегда с одинаковым результатом. Сиббер соглашался, что необходимо как-то уладить дело, и вяло поддакивал всему, что предлагал Чолмп. Но дело так и не было улажено, и супруги, хотя и повенчанные перед богом и людьми, день ото дня все чаще выходили из себя уже от одной необходимости жить вместе в квартирке, похожей на котел. Чолмп был так взбешен, что лишь чувство долга перед наукой удержало его от вступления в армию.
Когда было заключено перемирие, все облегченно вздохнули.
С этой поры личная жизнь Сиббера все более меркнет в золотом сиянии его общественной карьеры, и было бы неуместно и утомительно копаться в событиях, которые еще свежи в памяти общества. Однако "современное чудо" (по определению выдающегося историка, который намекал на "греческое чудо") налицо, и нужно объяснить, почему человек, который был совершенно неизвестен пока армии возвращались на родину, теперь почитается всем цивилизованным миром. Кое-что можно, пожалуй, объяснить острым дефицитом в великих людях, наблюдавшимся в бесплодную и печальную эпоху двадцатых годов; кое-что можно отнести за счет духовного разброда этих лет; но главное, самое главное здесь - величие Сиббера.
При всей своей истеричности Адель не сидела сложа руки. Хотя Сиббер с редким самоистязанием продолжал работать в своем галантерейном отделе, его знали как мыслителя, автора "В защиту монархии в Западной Европе" и других неопубликованных сочинений. Кроме того, положение, занимаемое Аделью в качестве принцессы в изгнании, естественно, придавало ей вес в стране, где ценят подобных людей, хотя ее бедность и отсутствие у нее спортивных талантов сильно вредили ей в глазах общества. Однако она была принята в одном-двух из "лучших домов" и была, можно сказать, в близкой дружбе с несколькими людьми из "хорошего общества". Ее величайшим достижением явилось знакомство с герцогиней Кэмпердаун, очаровательной ведьмой со множеством самых благих, хотя и смутных намерений. Только безупречная репутация и огромное богатство помогли герцогине сохранить положение в обществе, которому серьезно угрожала ее несчастная слабость к людям с интеллектуальными запросами. Ей очень импонировали прекрасные манеры Сиббера. "Ах, моя дорогая, он так не похож на всю эту грубую и неистовую молодежь, которая возвращается с войны!" - говаривала она и навсегда сохранила ему верность, поддерживала его и была одной из первых его прозелиток из высшего общества.
Едва ли менее важную, хотя и совершенно иную роль в его жизни сыграла изысканная католическая поэтесса Сесилия Мэруэл, дочь университетского профессора и мать сыновей, которые были рождены, чтобы тоже стать профессорами; и действительно, в Оксбридже все, кому посчастливилось пережить войну, стали верными сторонниками Сиббера. Хотя миссис Мэруэлл умерла в возрасте восьмидесяти лет, окруженная ореолом святости, она не дожила до полного апофеоза Сиббера. В этом отношении ей поистине не повезло, так как именно она первая выявила призвание Сиббера и побуждала его идти вперед по праведному пути, который в то же время является путем мира и спокойствия. При ее содействии Сиббер покорил университеты точно так же, как высший свет он покорил при содействии герцогини Кэмпердаун. Что же касается жалкого мира интеллигентов без связей, то на это у него был Чолмп, который в то время охотно проповедовал учение Сиббера и чуть не разорился, устраивая завтраки для редакторов газет, имевших влияние на тех, кого они с тоской и надеждой называли Мыслящей Публикой.
Поддерживаемый этими неоценимыми союзниками, Сиббер в самый подходящий момент издал свои эпохальные "Комментарии к путевым запискам императора Антония". На первый взгляд может показаться странным, что столь своеобразный труд составил целую эпоху в науке, но, как известно, ценность всякой работы состоит не в ее содержании, а в методе анализа. Ну, а метод у Сиббера был непревзойденный. Сами путевые записки были помещены в виде сносок, в то время как сноски, составлявшие комментарий, превратились в текст. На первых страницах Сиббер корректно, но беспощадно разгромил всех современных историков, за исключением Чолмпа. Затем с несравненным красноречием он в строках, известных ныне каждому школьнику, который учится не в бесплатной школе, излил свою печаль по поводу упадка и гибели многих некогда великих и славных городов. В блестящей прозе, которая текла величественно и уверенно, он сетовал на унижение королевской власти, на торжество гнусной демократии и указывал, что пагубная война в Европе была делом рук вольнодумцев, социалистов и евреев. Но война, утверждал он, это пустяк, это лишь симптом недуга. Без власти аристократии, связанной с королем прочными узами, Англия и другие европейские державы погрязнут в крови и преступлениях. Затем музыка его прозы, словно лившаяся из труб органа, зазвучала в регистре отчаяния, и он почти стонал о том, что теперь "слишком поздно", что всякая власть обречена на гибель и для благородного духа не остается ничего иного, как созерцать могилы и прислушиваться к мышиной возне над увядшими надеждами человечества.
Это произведение вызвало те неблагоприятные отклики в печати, которые так полезны для репутации автора. Мелкие газеты его игнорировали, старые, видавшие виды борзописцы, которые не были в числе посвященных, издевались над ним, а двое сторонников Чолмпа превозносили его до небес. Но в основе всего этого лежали бесконечные толки, которые начались с тихого шепота и превратились в настоящую бурю. Знакомые герцогини Кэмпердаун разговаривали о сочинении Джереми за обедом, знакомые миссис Мэруэлл в Оксбридже поднимали брови при виде тех, кто не восторгался Сиббером, а Чолмп как бы вскользь замечал, что Сиббер "человек будущего". В скором времени о Сиббере заговорили не менее пяти тысяч человек и было распродано почти пятьсот тысяч экземпляров его книги. Здороваясь друг с другом, люди спрашивали: "Что вы думаете о Сиббере?", а отвечать на этот вопрос было принято так: "О дорогая, это удивительный человек! Он такой оригинальный и наводит такую тоску!" Люди, которые имели глупость спрашивать: "А кто такой Сиббер?", катастрофически теряли свое положение в обществе.
Через две недели мистер Эшли Хилл-Пек, блестящий гвардеец, поэт и рассказчик, уже создал четырнадцать несравненных рассказов о Сиббере.
Разговоры о Сиббере можно было услышать на всех светских приемах, куда принято приходить во фраках и вечерних туалетах.
В палате общин один из высоколобых лейбористских депутатов назвал его опасностью для матерей рабочего класса.
Однако несмотря на всю известность, он ни за что не хотел уйти из галантерейного отдела, а Адель своими капризами выматывала ему душу. Что это было - неспособность великого ума принять конкретное решение или высшая степень интеллектуального шика? Во всяком случае, это превратило простую популярность в подлинную славу. Великий гений в галантерейном отделе! Какая дикость! Какой позор! Почему никто не положит этому конец? Общество было глубоко взволнованно.
- Вы знаете, что Сиббер все еще работает в галантерейном отделе?
- Да что вы? Не может быть!
- Дорогая моя, я думала, что он просто загребает тысячи!
- Ах, все это из-за его ужасной жены!
- Как я ее ненавижу!
И так далее, в том же духе.
Сибберу предлагали почти все должности, не требующие специальной подготовки, какие только можно найти в Англии (за исключением спикера в палате общин и швейцара в отеле "Ритц"), но он неизменно отвечал отказом.
Qualis Tacitus Sedeo
Герцогиня была вне себя. Она почти молила Адель: "Дорогая моя, вы должны заставить его уйти из универмага! Поверьте мне, я знаю этих гениальных людей! "Переживет ножны клинок", помяните мое слово!"
Однако она не обещала обеспечить Джереми постоянным доходом.
И все же наконец желаемое свершилось. Сиббера посетила делегация из Оксбриджа и предложила ему внештатную должность заведующего кафедрой истории религии с окладом в тысячу фунтов сроком на три года или до тех пор, пока не начнется новая война.
Предложение было принято.
При обычных обстоятельствах можно было ожидать, что буря толков сменится гробовой тишиной, как только Сиббер переборет свою натуру и примет решение. Но по целому ряду причин все вышло иначе. Правда, кое-кто из молодых и легкомысленных представителей правящих классов попытался было начать кампанию антисибберовского "пятиминутного молчания" на всех вечерах, но этому воспротивилась более молодая и серьезная группировка. В остальном же триумфальное шествие славы продолжалось.
Некоторые из критиков старшего поколения, задетые за живое тем, что они остались за бортом, очень хотели бы воспользоваться Сиббером как тряпкой, которой можно вытереть литературную арену. Однако они боялись выступить против могущественных группировок, поддерживавших Сиббера, и потому присоединили свои хвалы (столь же бурные, сколь и неискренние) к хриплому хору литературных вождей Мыслящей Публики во главе с Чолмпом. Так сибберизм проник в лондонские предместья и покорил провинцию, отнюдь не потеряв при этом своего аристократического престижа. Герцогиня и миссис Мэруэлл были неутомимы, как пара черных волов, и безжалостно втаптывали в землю всякую оппозицию. Сам Оксбридж, пораженный тем, что его удалось путем интриг склонить к действиям, доселе беспрецедентным, готов был поддержать Сиббера, несмотря на огорченное фырканье и обычные едкие остроты некоторых свирепых профессоров старого закала.
Следует признать, что Сиббер был на высоте положения. Он вполне понимал, какие трудности ожидают его, чужака, и в некотором смысле дилетанта, в этом древнем и знаменитом средоточии учености, где гордились лишь равными себе. Поэтому он сочетал крайнюю осторожность и гордость с весьма щегольской внешностью и совершенно очаровательными манерами; как это не похоже на эксцентричность и грубость нынешних великих специалистов в любой отрасли! Оксбриджу принадлежал мировой рекорд по части высокомерно поднятых бровей, но Сиббер поднимал брови еще высокомернее. Его холодное американское остроумие, отточенное в общении с "королевскими молодчиками", помогало ему одержать верх даже над самыми длинноволосыми и эрудированными противниками, и вскоре он стал наводить страх на своих врагов. Теперь уже по его адресу острили с оглядкой, боясь его уничтожающих ответных насмешек. Поистине, в те дни он вел праведную битву, и с ним были сонмы святых ангелов.