Думал ли об этом великий тарасконец? Какое это было совпадение: случайное или не случайное? Возможно, что и не случайное, но это обстоятельство не должно умалять Тартарена в наших глазах. Разве Наполеон, сдаваясь англичанам, скрывал, что он вспоминает Фемистокла? "Я как Фемистокл…" А кто знает, о ком думал Фемистокл, подсаживаясь к огоньку, разведенному персами?.. Род человеческий до того стар! Мир его тесен, пути его исхожены… Все мы идем по чьим-либо стопам…
Впрочем, отдельные черты, о которых Тартарен упоминал в беседах со своим маленьким Лас-Казом, были присущи только ему, Тартарену из Тараскона, и к Наполеону никакого отношения не имели.
Тартарен говорил Паскалону о том, что детство свое он провел на Городском кругу; о том, что он, из молодых, да ранний, вытворял, возвращаясь ночью из Клуба; о том, что он сызмала бредил оружием, охотой на крупных хищников, но что здравый смысл латинянина не покидал его во время самых отчаянных шалостей, внутренний голос неизменно шептал ему: "Возвращайся пораньше, не простудись!.."
Из укромных уголков его памяти выплыла прогулка на Гарский мост, когда старая-престарая цыганка, посмотрев на линии его руки, предсказала:
- Когда-нибудь ты будешь королем.
Можете себе представить, как все потешались над ее предсказанием! А между тем оно сбылось.
Тут великий человек прервал себя:
- У меня, понимаете ли, получается ералаш - я ведь вам рассказываю не по порядку, а так, что вспомнится, но я думаю, что все это может вам пригодиться для "Мемориала"…
- Еще бы!
Помимо Паскалона, жадно впитывавшего в себя каждое слово своего героя, вокруг Тартарена усаживались молодые гардемарины, человек шесть, и с разинутым ртом слушали его рассказы.
Но самой внимательной его слушательницей была небрежно раскинувшаяся на бамбуковом шезлонге, чуть поодаль, жена командора, совсем юная, томная изящная креолка с бледно-розовым цветом лица, напоминавшим магнолию, и с большими черными глазами, задумчивыми, глубокими, ласковыми… Она просто упивалась повестями Тартарена.
Гордый за своего наставника, которого все слушали с таким живым любопытством, Паскалон стремился прославить его еще больше и заставлял рассказывать про охоту на львов, про восхождение на Юнгфрау, про оборону Памперигуста. И герой наш со свойственным ему простодушием шел на этот невинный сговор, сам увлекался и позволял перелистывать себя, как книгу, как книжку с картинками, иллюстрированную его выразительной тарасконской мимикой и "бах-бахами" его охотничьих приключений.
Креолка, зябко поеживаясь на шезлонге, вздрагивала при каждом его восклицании, и ее волнение означалось чуть заметным приливом розовой краски, легчайшими мазками ложившейся на ее акварельно нежное лицо.
Когда же за ней приходил ее муж, командор, похожий на Гудсона Лоу, с лицом злой куницы, она умоляла его: "Нет, нет!.. Погодите", - украдкой бросала взор на великого тарасконца, и тарасконец ловил этот взор и нарочно для нее возвышал голос, стараясь придать ему какую-то особенно благородную интонацию и звучание.
Иной раз, возвращаясь после такой беседы к себе в каюту, он с небрежным видом спрашивал Паскалона:
- Что вам сказала супруга командора? Она, кажется, говорила обо мне? А?..
- Вы правы, учи-итель. Эта особа сказала мне, что она много о вас слышала.
- Это меня не удивляет, - не моргнув глазом, замечал Тартарен. - Я очень популярен в Англии.
Еще одна черта сходства с Наполеоном!
Однажды утром, поднявшись на палубу спозаранку, он, к крайнему своему изумлению, не нашел креолки на ее обычном месте. Но он тут же себя успокоил: день нынче ветреный, холодновато, брызги долетают до юта, оттого она, наверное, и не вышла: ведь она такая хрупкая, такая впечатлительная!
Казалось, волнение, поднявшееся на море, охватило всю палубу и весь экипаж.
Дело в том, что с парохода заметили кита - явление в тех местах довольно-таки редкое. Дыхал у него не было, и фонтанов он не пускал, из чего некоторые матросы заключили, что это самка, тогда как другие утверждали, что это кит особой породы. Обе стороны остались при своем мнении.
Кит находился как раз на пути следования корабля и податься в сторону не собирался, а потому один из офицеров пошел к капитану просить разрешения поохотиться. Капитан, по обыкновению злой, как черт, отказал на том основании, что нельзя терять драгоценное время, и позволил лишь в него пострелять.
До кита оставалось метров двести пятьдесят - триста, и он то показывался, то исчезал по прихоти сильной и бурной волны, так что попасть в него было нелегко.
Раз за разом гремели выстрелы, об успехе которых сообщали стоявшие на вантах марсовые, но кит оставался невредим, по-прежнему резвился и плескался на поверхности, и все на него смотрели, даже тарасконцы, хотя они мокли и дрогли на носу, так как волна окатывала там сильнее, чем на корме, где стояли джентльмены.
Присоединившись к молодым офицерам, пробовавшим свою меткость, Тартарен давал оценку выстрелам:
- Перелет!.. Недолет!..
- Попробуйте вы, учи-итель! - проблеял Паскалон.
При этих словах один из гардемаринов с юношеской живостью обратился к Тартарену:
- Пожалуйста, господин губернатор!
И протянул ему свой карабин. Надо было видеть Тартарена в ту минуту, когда он взял карабин, взвесил его на ладони и приставил к плечу. А Паскалон с гордым и в то же время робким выражением лица задал ему вопрос:
- Сколько раз надо отсчитать, когда стреляешь в кита?
- На эту дичь мне редко приходилось охотиться, - ответил герой, - но, по-моему, надо считать до десяти.
Тут он прицелился, отсчитал до десяти и, выстрелив, отдал карабин офицеру.
- Кажется, попали! - сказал гардемарин.
- Урраа!.. - закричали матросы.
- Я так и знал, - скромно заметил Тартарен.
Но тут послышался такой отчаянный вой, поднялась такая дикая суматоха, что на место происшествия прибежал сам капитан, которому показалось, будто на его судно напали пираты. На носу корабля топали ногами, размахивали руками, вопили, заглушая шум ветра и волн, тарасконцы:
- Тараск!.. Он стрелял в Тараска!.. В отца-батюшку!..
- А, чтоб!.. Что они городят? - бледнея, спросил Тартарен.
Теперь уже в десяти метрах от корабля безобразный идол Тараск из Тараскона вздымал над изумрудными волнами свою чешуйчатую спину, свою уродливую, как у химеры, голову с раскрашенными киноварью губами, кривившимися в злобной усмешке, и с налитыми кровью глазами.
Сделанный из крепчайшего дерева, сработанный на совесть, он выдерживал натиск волн с того самого дня, когда, как это стало известно впоследствии, порывом ветра его сбросило с палубы корабля, находившегося под водительством Скрапушина. Он носился по воле морских зыбей, он залоснился, оброс водорослями и ракушками, но крушения не потерпел, бушевавшие над ним чудовищные ураганы не причинили ему ни малейшего вреда и ущерба, - первую и единственную рану нанес ему Тартарен из Тараскона…
Он! Ему!
На лбу у бедного "отца-батюшки" зияла свежая рана.
Кто-то из английских офицеров воскликнул:
- Лейтенант Шип! Посмотрите, какое смешное животное!
- Это Тараск, молодой человек, - торжественно изрек Тартарен, - это наш предок, пращур, чтимый всеми добрыми тарасконцами.
Офицер пришел в крайнее изумление, да и было от чего: оказалось, что этот урод - пращур странного народца, черномазого, усатого, подобранного на диком острове, в океане, за пять тысяч миль от родины.
Заговорив о Тараске, Тартарен в знак особого уважения снял шляпу, но "отец-батюшка", уносимый волнами Тихого океана, уплыл уже далеко, и долго еще было ему суждено нетонущим обломком плыть по течению и оживать в рассказах моряков то гигантским спрутом, то морским змеем, к великому ужасу китоловов появляющимся то здесь, то там.
Пока Тараск не скрылся из глаз, герой наш молча смотрел ему вслед. Когда же от Тараска осталась лишь черная точка на фоне белеющих волн, он упавшим голосом произнес:
- Запомните, Паскалон: этот выстрел принесет мне несчастье!
И весь тот день он пребывал во власти тревожных дум, угрызений совести и священного ужаса.
II
Обед у командора. Тартарен выделывает па фарандолы. Как лейтенант Шип определил тип тарасконца. В виду Гибралтара. Месть Тараска
Неделю спустя, в жаркий и ясный полдень, когда тарасконцы приближались к благоуханным берегам Индии под небом все такого же молочного цвета, по волнам все такого же тихого, маслянистого моря, как и тогда, по пути в Порт-Тараскон, Тартарен в одних кальсонах отдыхал у себя в каюте, повязав свою большую голову платком, белым в горошинку, и длинные-предлинные концы этого платка торчали у него, точно спокойные уши некоего жвачного животного.
Неожиданно в каюту вбежал Паскалон.
- А?.. Что такое?.. Что случилось? - буркнул великий человек и сорвал с головы платок; он не любил кому бы то ни было показываться в таком виде.
- Кажется, вы одержали победу, - выпучив глаза, с трудом переводя дух и сильнее, чем когда-либо, заикаясь, проговорил Паскалон.
- Над кем?.. Над Тараском?.. Дьявольщина, я это слишком хорошо знаю!
- Нет, - прошелестел Паскалон, - над супругой командора.
- Ай, ай, ай! Бедняжка! Еще одна!.. Да, но почему вы так думаете?
Вместо ответа Паскалон подал ему печатную карточку, из которой явствовало, что лорд командор Уильям Плантагенет и леди Уильям Плантагенет приглашают его превосходительство губернатора Тартарена и правителя канцелярии г-на Паскалона сегодня у них отобедать.
- О, женщины, женщины!.. - воскликнул Тартарен; он сразу догадался, что приглашение исходило от жены командора, но никак не от ее мужа, который вряд ли был способен кого бы то ни было приглашать.
- Так как же, принять мне приглашение или не принять?.. - с важным видом спросил себя Тартарен. - Положение военнопленного…
Паскалон, знавший его слабую струнку, напомнил, что на борту "Нортумберленда" Наполеон обедал у адмирала.
- В таком случае я согласен, - поспешил заявить губернатор.
- Но как только подавали вина, император с дамами удалялся, - добавил Паскалон.
- Ну что ж, тем более! Ответьте в третьем лице, что мы принимаем приглашение.
- Во фраке, учитель?
- Разумеется.
Паскалон хотел было надеть плащ сановника первого класса, но наставник ему не позволил, - он сам решил не надевать орденской ленты.
- Приглашают не губернатора, а Тартарена, - пояснил он секретарю, - это разница.
Молодчина Тартарен разбирался буквально во всем.
Обед, поистине царский, был сервирован в обширной, залитой светом, роскошно обставленной кают-компании, перегородки и пол которой были обшиты чудесной английской панелью, до того изящной, что ее планки, тончайшей филигранной работы, казались игрушечными.
Тартарен сидел на почетном месте, справа от леди Уильям. Приглашены на обед были еще только двое: лейтенант Шип и корабельный врач - оба понимали по-французски. За стулом каждого гостя с важным видом, вытянувшись в струнку, стоял лакей в нанковой ливрее. Особым великолепием отличались сервировка вин, высокопробное серебро с гербом Плантагенетов и стоявшая посреди стола драгоценная ваза с редкостными орхидеями.
Паскалон, на которого вся эта роскошь действовала подавляюще, заикался сильнее обычного еще и потому, что, когда к нему кто-нибудь обращался, рот у него, как нарочно, бывал набит. Он восхищался ненаигранным спокойствием Тартарена, как раз напротив которого сидел командор с оттопыренными, как у тигровой кошки, губами и с зелеными, в красных жилках, глазами, глядевшими из-под белых, как у всех альбиносов, ресниц. Тартарен, хаживавший на крупных хищников, плевать хотел на тигровых кошек - он с таким увлечением и так мило ухаживал за леди Уильям, как будто командор был за тридевять земель отсюда. Миледи тоже не скрывала своей симпатии к герою и бросала на него нежные, многозначительные взгляды.
"Несчастные! Ведь муж-то все видит", - эта мысль не давала Паскалону покоя.
Но нет, муж ничего не видел, - казалось, он тоже с величайшим удовольствием слушает рассказы великого тарасконца.
По просьбе леди Уильям Тартарен рассказал историю Тараска, святой Марфы и голубой ленты. Рассказывал он о своем народе, о так называемом тарасконском племени, о его обычаях, о его переселении. Потом заговорил о своем образе правления, о своих планах, реформах, о новом кодексе, проект которого он разрабатывал. О кодексе он, между прочим, ни с кем до этого не говорил, даже с Паскалоном, но кто может угадать, что зреет в объемистых черепных коробках у властей предержащих?
Он высказывал глубокие мысли, он был в ударе, он спел несколько народных песен, в частности песню о том, как Жана Тарасконского взяли в плен корсары и как он полюбил дочь султана.
Наклонившись к уху леди Уильям, каким страстным, вибрирующим полушепотом напевал он ей:
Он был полководец, в боях закаленный,
Сединой убеленный,
И лавры венчали его.
А дочь короля, молодая красотка,
Его полюбила
И молвила как-то ему…
Томная креолка, обыкновенно такая бледная, тут вдруг вся порозовела.
Когда он кончил петь, она спросила, что такое фарандола, о которой так много говорят тарасконцы.
- Ах, боже мой, это же так просто! Вот вы сейчас увидите!.. - воскликнул добрый Тартарен.
Не желая ни с кем делить лавры, он сказал своему секретарю:
- Сидите смирно, Паскалон.
Затем встал и принялся выделывать па в ритме фарандолы: "Тра-та-та-там, та-та-тим, та-та-там…" К несчастью, корабль в это время тряхнуло, - Тартарен грохнулся, но сейчас же вскочил и, не унывая, первый посмеялся своей неудаче.
Несмотря на cant, несмотря на всю свою выдержку, англичане покатились со смеху и нашли, что губернатор просто очарователен.
Наконец подали вина. Леди Уильям сейчас же вышла, а следом за ней Тартарен, резким движением бросив салфетку, не поклонившись, не извинившись, строго придерживаясь легенды о Наполеоне, покинул кают-компанию.
Англичане в недоумении переглянулись и стали перешептываться.
- Его превосходительство вина не пьет… - сказал Паскалон; он счел необходимым объяснить выходку наставника и взять нить разговора в свои руки.
Секретарь тоже очень мило тарасконил, пил кларет, не отставая от англичан, развлекал их и потешал веселой болтовней и повышенной жестикуляцией.
Когда все встали из-за стола, он, будучи уверен, что Тартарен присоединился на палубе к леди Плантагенет, не без тайного умысла предложил командору, заядлому шахматисту, сыграть с ним партию.
Два других гостя беседовали и покуривали возле них. Лейтенант Шип сказал на ухо доктору, по-видимому, что-то очень смешное, потому что доктор залился хохотом, а командор поднял голову и спросил:
- Что такое вам сказал лейтенант Шип?
Лейтенант повторил, и тут они все трое расхохотались еще громче, Паскалон же решительно ничего не мог понять.
А в это время наверху, овеваемый затихающим благовонным бризом, при ослепительном блеске заходящего солнца, купавшегося в море, игравшего на палубе и словно развесившего на всех снастях красную смородину, Тартарен, опершись о спинку кресла леди Уильям, рассказывал ей о своем романе с принцессой Лики-Рики и о том, как мучительно тяжело было им расставаться. Он знал, что женщины любят утешать и что поведать им муки наболевшего сердца - это лучший способ добиться успеха.
О, сцена прощания Тартарена с малюткой, которую сам Тартарен в таинственном полумраке рассказывал шепотом на ухо своей собеседнице! Кто не слыхал этого, тот вообще ничего не слыхал.
Я не берусь утверждать, что рассказ Тартарена полностью соответствовал действительности, что эта сцена не была им хоть сколько-нибудь приукрашена. Во всяком случае, он повествовал о событиях так, как бы ему хотелось, чтобы они происходили: бедная принцесса, пылкая, страстная, в душе у которой шла борьба между дочерним долгом и супружеской верностью, в конце концов вцепилась в героя своими маленькими ручонками и голосом, полным отчаяния, крикнула: "Возьми меня с собой! Возьми меня с собой!" А у него сердце обливалось кровью, но он отталкивал ее и вырывался из ее объятий: "Нет, дитя мое, так надо. Оставайся со своим старым отцом, - кроме тебя, у него никого нет…"
Рассказывая об этом, Тартарен самым настоящим образом плакал, и ему казалось, что прекрасные глаза креолки, устремленные на него, тоже наполняются слезами, а солнце в это время медленно погружалось в море и покидало горизонт, затопляемый фиолетовой мглой.
Внезапно к ним приблизились какие-то тени, и все очарование нарушил резкий, холодный голос командора:
- Поздно уже, дорогая, да и свежо, - идемте!
Она встала и, чуть заметно кивнув головой, вымолвила:
- Покойной ночи, господин Тартарен!
Он был потрясен той глубокой нежностью, какую она вложила в свои слова.
После этого он еще некоторое время прохаживался по палубе, и в ушах у него продолжало звучать: "Покойной ночи, господин Тартарен!" Но командор был прав: воздух быстро свежел, и Тартарен решил идти спать.
Проходя мимо маленького салона, Тартарен увидел в приотворенную дверь своего секретаря: тот с озабоченным видом сидел за столом, подперев одной рукой голову, а другой перелистывая словарь.
- Что это вы делаете, дитя мое?
Верный Паскалон рассказал ему о том, какое неприятное впечатление произвел его внезапный уход, о перешептывании возмущенных сотрапезников, а главное, о таинственной фразе лейтенанта Шипа, которую командор заставил его повторить и которая всех насмешила.
- Хоть я и недурно понимаю по-английски, а все-таки смысла не уловил, только слова запомнил и теперь пытаюсь уразуметь, что же означала вся фраза.