Добрых четыре часа никто его не видал. Когда он возвращался по той же тропке, уже пали сумерки, и все, что было кругом зеленого - трава и листья, - стало влажным от росы. Буйная музыка умолкла, но совсем ли кончилось гулянье, Клайм, подходя к дому сзади, видеть не мог, пока не прошел через половину, занимаемую сестрой, к передней двери. Тут на галерейке одна-одинешенька стояла Томазин.
Она подняла к нему укоризненный взгляд.
- Ты ушел, как раз когда началось, - сказала она.
- Да. Я почувствовал, что не могу присоединиться к их веселью. Но ты-то, конечно, пошла к ним?
- Нет.
- Но ты ведь как будто ради этого и приоделась?
- Да, но я не могла идти одна, там было столько народа. Вон и сейчас еще один ходит.
Клайм вгляделся в темно-зеленое пространство за тыном, и там возле черного силуэта майского дерева он различил смутную фигуру, лениво похаживающую взад и вперед.
- Кто это? - спросил он.
- Мистер Венн, - сказала Томазин.
- Что ж ты его не пригласила к нам, Тамзи? Он столько тебе сделал добра.
- Пойду сейчас, приглашу, - сказала Томазин и, повинуясь порыву, быстро прошла через калитку туда, где под майским деревом стоял Венн.
- Это вы, мистер Венн? - проговорила она.
Венн сильно вздрогнул - как будто до сих пор ее не замечал, хитрец! - и ответил:
- Да, я.
- Не зайдете ли к нам?
- Боюсь, я...
- Я видела, вы весь вечер танцевали, и еще с самыми хорошенькими. Не потому ли и зайти не хотите, что вам так приятно стоять здесь и вспоминать о столь счастливо проведенных часах?
- Отчасти да, - отвечал Венн нарочито сентиментальным тоном. - Но главное, почему я тут застрял, - хочу дождаться, когда луна взойдет.
- Поглядеть на майское дерево при лунном освещении?
- Нет, поискать перчатку, которую одна из девушек тут обронила.
Томазин даже не нашлась что сказать от удивления. Если человек, которому предстояло еще пройти четыре или пять миль до дому, вздумал задерживаться здесь по такой причине, это могло означать только одно - что он очень заинтересован в обладательнице этой перчатки.
- Ты танцевал с ней, Диггори? - спросила она, и по голосу ее было слышно, что это открытие сильно повысило ее интерес к собеседнику.
- Нет, - вздохнул он.
- И, значит, не зайдешь к нам?
- Сегодня нет, благодарю вас, мэм.
- Не дать ли вам фонарь, мистер Венн, чтобы вы могли поискать перчатку этой молодой особы?
- Да нет, спасибо, миссис Уайлдив, это совсем не нужно. Луна вот-вот взойдет.
Томазин вернулась на галерейку.
- Ну что, придет он? - спросил дожидавшийся ее здесь Клайм.
- Сегодня не хочет, - бросила Томазин и прошла мимо него в дом, после чего Клайм тоже удалился в свои комнаты.
Когда он ушел, Томазин, не зажигая света, на цыпочках поднялась наверх, прислушалась у кроватки, спит ли ребенок, потом прошла к окну, осторожно отвернула уголок белой занавески и стала смотреть на поляну. Венн еще был там. Несколько времени она следила, как разрастается бледное сияние на небе над восточным холмом; наконец лупа высунула там краешек и залила долину светом. Теперь Диггори был хорошо виден на лужайке; он ходил согнувшись, очевидно, просматривая траву в поисках драгоценной перчатки, все время слегка отклоняясь то вправо, то влево, так чтобы ни один фут земли не оставался необследованным.
- Смешно! - пробормотала Томазин, пытаясь вложить всю доступную ей силу сарказма в это восклицание. - Взрослый мужчина - и разводит такие нежности из-за какой-то перчатки! А еще почтенный фермер теперь и человек с достатком! Смотреть жалко!
Под конец Венн, по-видимому, нашел перчатку; он выпрямился и поднес ее к губам. Затем спрятал в нагрудный карман - самое близкое к сердцу вместилище в современном костюме и зашагал по вереску, пренебрегая тропинками, точно по прямой к своему далекому дому на краю лугов.
ГЛАВА II
ТОМАЗИН ГУЛЯЕТ В ЗЕЛЕНОЙ ЛОЖБИНКЕ ВОЗЛЕ РИМСКОЙ ДОРОГИ
В ближайшие дни Клайм мало видался с Томазин, а когда виделся, то замечал, что она молчаливее, чем обычно. Под конец он спросил ее, о чем она так усердно думает.
- Знаешь, я совсем с толку сбилась, - откровенно призналась она. Понять не могу, в кого это Диггори Венн так влюблен. Из тех девушек, что тут были, ни одна его не стоит, а все-таки это же одна из них!..
Клайм на минуту попытался представить себе избранницу Веныа, но, не будучи особенно заинтересован в этом вопросе, снова пошел работать в саду.
К этой тайне Томазин еще некоторое время не могла найти ключа. Но однажды, одеваясь у себя в спальне для прогулки, она столкнулась с обстоятельством, которое заставило ее выйти на лестницу и крикнуть: "Рейчл!" Рейчл была молодая особа тринадцати лет от роду, чья должность состояла в том, чтобы носить ребенка гулять. Она немедля явилась на зов.
- Рейчл, - сказала Томазин, - ты не видала где-нибудь одну из моих новых перчаток? Пару вот этой.
Рейчл молчала.
- Почему ты не отвечаешь? - спросила ее хозяйка.
- Она, наверно, потерялась, мэм.
- Потерялась? Как так? Кто ее потерял? Я эту пару всего один раз надевала.
Рейчл обнаружила все признаки крайнего смущенья и под конец расплакалась.
- Простите, мэм, ради бога, нечего мне было надеть на майское гулянье, а тут вижу, ваши лежат, ну и подумала, возьму, надену, а потом назад положу. А одна-то и потерялась. Один человек дал мне денег - купить вам другие, да мне все времени не было в город съездить.
- Какой человек?
- Мистер Венн.
- Он знал, что это моя перчатка?
- Ну да, я ему сказала.
Томазин была так поражена этим открытием, что забыла сделать девочке выговор, и та тихонько ушла. А Томазин даже не шевельнулась, только обратила взгляд к зеленой лужайке, где в тот памятный вечер возвышалось майское дерево. Она долго стояла так в раздумье, потом решила, что гулять сегодня не пойдет, а лучше возьмется наконец всерьез за то хорошенькое платьице из шотландки, которое уже давно скроила для своей дочки по самому модному фасону, но так и не удосужилась дошить. Как получилось, что, взявшись всерьез, она за два часа ничуть не подвинулась вперед в своих трудах, это, конечно, загадка, - если не вспомнить, что предшествовавшее маленькое событие было из тех, что не рукам задают работу, а голове.
На другой день она уже, как всегда, занималась домашними делами и вернулась к своему обычаю гулять по пустоши без иных спутников, кроме маленькой Юстасии, достигшей того возраста, когда эти создания еще не отчетливо понимают, как им предназначено передвигаться в этом мире - на руках или на ногах, и часто претерпевают большие неприятности, пробуя и то и другое. Томазин нравилось, унеся ребенка в какой-нибудь укромный уголок на пустоши, давать ей возможность потренироваться в искусстве ходьбы на густом ковре из зеленого дерна и чебреца, где мягко падать вниз головой, если вдруг потеряешь равновесие.
Однажды, когда она исполняла таким образом свои тренерские обязанности и нагнулась к земле, чтобы убрать с пути ребенка веточки, стебли папоротника и прочие непреодолимые препятствия высотой в четверть дюйма, она с беспокойством увидела, что к ней чуть не вплотную подъехал всадник, чьего приближения она раньше не заметила, так как по мягкому травяному ковру лошадь ступала бесшумно. Всадник - это был Венн - помахал ей шляпой и галантно поклонился.
- Диггори, отдай мне мою перчатку, - сказала Томазин, ибо ей свойственно было при любых обстоятельствах идти прямо к делу, если оно сильно ее занимало.
Венн немедля спешился, сунул руку в нагрудный карман и подал ей перчатку.
- Спасибо. Очень любезно с вашей стороны, что вы ее сберегли, мистер Венн.
- Очень любезно, что вы так говорите.
- Нет, я правда была очень рада, когда узнала, что она у вас. Сейчас все стали такие равнодушные, я даже удивилась, что вы обо мне подумали.
- Кабы вспомнили, каким я был раньше, так бы и не удивлялись.
- Да, - быстро сказала она. - Но мужчины с вашим характером все такие гордые.
- Какой же у меня характер? - спросил он.
- Всего я, конечно, не знаю, - скромно ответила она, - но вот, например: вы всегда скрываете свои чувства под каким-то деловым тоном и обнаруживаете их, только когда остаетесь один.
- Гм! Почему вы знаете? - выжидательно спросил Венн.
- Потому, - сказала она и приостановилась для того, чтобы свою дочку, ухитрившуюся стать на голову, снова перевернуть надлежащим концом кверху, потому, что знаю.
- Не судите по другим, всяк ведь на свой образец, - сказал Венн. - А что касается чувств - то я даже хорошенько не знаю, какие теперь бывают чувства. Все был занят делами, то одним, то другим, ну и чувства у меня вроде испарились. Да, я теперь душой и телом предан наживе. Деньги - вот моя мечта.
- Ну, Диггори, как нехорошо! - укоризненно протянула Томазин, и по ее виду никак нельзя было угадать, принимает ли она его слова за чистую монету или только за попытку ее поддразнить.
- Оно и верно, чудно, да что поделаешь, - отвечал Венн снисходительно, как человек, примирившийся со своими пороками, которых уже не в Силах преодолеть.
- Вы же раньше всегда были такой милый...
- Вот это приятно слышать, потому, чем я был раньше, тем могу снова стать. - Томазин покраснела. - Только теперь это труднее, - добавил он.
- Почему? - спросила она.
- Вы теперь богаче, чем тогда были.
- Да нет, не очень. Я почти все перевела на ребенка, как и обязана была сделать. Оставила только на прожитье.
- И я этому очень рад, - мягко сказал Венн, поглядывая на нее краешком глаза. - Потому что так нам легче дружить.
Томазин опять покраснела; и после того, как они обменялись еще несколькими словами, судя по всему приятными для обоих, Венн вскочил на коня и поехал дальше.
Этот разговор происходил в зеленой ложбинке поблизости от старой римской дороги; Томазин часто здесь бывала. И надо заметить, не стала в дальнейшем бывать реже оттого, что однажды повстречалась там с Венном. А стал, или не стал Венн избегать этой ложбинки оттого, что однажды повстречался там с Томазин, об этом легко догадаться по тем действиям, которые она предприняла двумя месяцами позже.
ГЛАВА III
КЛАЙМ ВЕДЕТ СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР СО СВОЕЙ ДВОЮРОДНОЙ СЕСТРОЙ
Все это время Клайма не покидала мысль о его долге перед двоюродной сестрой. Он соглашался, конечно, что было бы недопустимой тратой ценного материала, если бы это нежное существо с таких еще юных лет и до конца дней своих было обречено всю бьющую в ней, как живая струя, веселость и обаянье изливать напрасно на бесчувственные папоротники и дроки. Но он оценивал все это скорее как экономист, чем как любовник. В свою страсть к Юстасии он словно бы вложил всю отпущенную ему силу любви, и больше у него не оставалось этого драгоценного качества. Вывод был ясен: нечего и думать о браке с Томазин, даже в угоду ей.
Однако была здесь и другая сторона. Когда-то давно миссис Ибрайт втайне лелеяла мечту, касавшуюся его и Томазин. Это не было желанье в точном смысле слова, а скорее именно заветная мечта, и состояла она в том, чтобы со временем и если это будет не во вред их счастью, Томазин и Клайм стали мужем и женой. Что же оставалось делать сыну, который так чтил память матери, как Клайм? Беда в том, что любая родительская прихоть, которую при их жизни мог бы развеять получасовой разговор, превращается после их смерти в непреложное веление с такими последствиями для детей, от которых родители, будь они живы, первые бы открестились.
Если бы дело шло лишь о будущем самого Ибрайта, он немедля и без колебаний сделал бы предложение Томазин. Он ничего не терял, выполняя волю матери. Но представить себе Томазин навсегда прикованной к человеку, давно умершему как муж и любовник (ибо именно таким ощущал себя Клайм), - вот мысль, которая его страшила. Только три действия вызывали в душе его живой отклик: ежедневное посещение маленького кладбища, где покоилась его мать, почти столь же частое паломничество по вечерам к более далекому погосту, где нашла себе приют Юстасия, и, наконец, подготовка к тому призванию, которое одно, как ему казалось, могло утолить его духовную жажду, - к призванию странствующего проповедника одиннадцатой заповеди. Трудно поверить, чтобы Томазин было очень весело жить с таким мужем.
Все же надо ее спросить, рассудил он под конец; пусть сама решает. И с приятным чувством исполненного долга он спустился вниз однажды вечером, когда по долине вытянулась длинная черная тень от печной трубы, которую он несчетное число раз видал там при жизни матери.
В комнатах Томазин не было, он нашел ее в палисаднике.
- Томазин, - начал он. - Я давно хотел сказать тебе коечто, касающееся нашего с тобой будущего.
- И ты хочешь сказать это сейчас? - быстро ответила Томазин и покраснела под его взглядом. - Погоди минутку, Клайм, дай сперва я, потому что как ни странно, а мне тоже давно уж нужно что-то тебе сказать.
- Хорошо. Тамзи, говори ты.
- Нас тут никто не услышит? - продолжала она, оглядываясь по сторонам и понижая голос. - Но сначала ты мне пообещай, что не рассердишься и не станешь меня бранить, если будешь несогласен с тем, что я задумала.
Ибрайт пообещал, и она пояснила.
- Мне, понимаешь, нужен твой совет, ты ведь мне родня и вроде как мой опекун, правда, Клайм?
- Гм, да, пожалуй, в некотором роде... Да, конечно, можешь считать меня своим опекуном, - сказал он, решительно не понимая, куда она клонит.
- Я собираюсь выйти замуж, - кротко сообщила Томазин. - Но я выйду только в том случае, если ты одобришь такой шаг. Почему ты молчишь?
- Прости, это так неожиданно... Но я, конечно, очень рад... И, конечно, одобряю, Тамзи, милочка. А кто же он? Не могу догадаться... Ах, нет, знаю это наш старик доктор! То есть, я вовсе не хочу сказать, что он старик, он, в конце концов, не так и стар. Да, да, я кое-что заметил - в последний раз, когда он тебя лечил!
- Нет, нет, - торопливо сказала Томазин. - Это мистер Венн.
Лицо Клайма вдруг приняло серьезное выражение.
- Ну вот, он тебе не нравится! И зачем только я об этом заговорила! воскликнула Томазин почти с раздражением. - Да я бы не стала, только он все время так пристает, я уж не знаю, что и делать!
Клайм поглядел в окно.
- Нет, мне нравится Венн, - проговорил он наконец. - Он очень честный человек, однако не без хитринки. Ну и ловок тоже, вот - сумел тебя причаровать. Но, право же, Томазин, он не совсем...
- Не совсем нашего круга, ты это хочешь сказать? Я сама так считаю. И очень жалею, что тебя спрашивала, и больше о нем думать не буду. Хотя если уж мне выходить замуж, то только за него - это я должна признать!
- Ну почему же, - заговорил Клайм, тщательно скрывая свои прежние и внезапно прерванные намерения, о которых Томазин, видимо, не догадывалась. Ты могла бы выйти за врача, или учителя, или еще кого-нибудь в этом роде, если бы переехала жить в город и завела там знакомства.
- Не гожусь я жить в городе - я очень деревенская и совсем простушка... Ты разве не заметил?
- Замечал, когда только что приехал из Парижа, а теперь - нет.
- Это потому, что ты и сам стал немножко деревенским. Нет, я ни за что на свете не могла бы жить на городской улице! Эгдон, конечно, страшная глушь, медвежий угол, но я здесь привыкла и нигде больше не могу быть счастлива.
- Я тоже, - сказал Клайм.
- Так как же ты предлагаешь мне выходить за горожанина? Нет, что ни говори, а если уж мне за кого выходить, так только за Диггори. Он мне сделал столько добра и столько мне помогал, я даже всего не знаю! - Томазин уже как будто дулась на брата.
- Да, это все верно, - сдержанно ответил Клайм. - И я очень хотел бы сказать тебе: выходи за него. Но я не могу забыть, что об этом думала моя мать, и не могу не считаться с ее мнением. Есть много причин, почему нам следовало бы хоть теперь-то уважать ее желанья.
- Ну хорошо, - вздохнула Томазин. - Больше я ничего не скажу.
- Но ты не обязана слушаться меня. Я просто сказал, что думаю.
- Да нет, я не хочу опять быть непослушной, - печально проговорила она. - Нечего мне было думать о нем - о семье надо было подумать. Какие у меня ужасно дурные наклонности! - Губка у нее задрожала, она отвернулась, чтобы скрыть слезу.
Клайм, хотя и несколько обиженный тем, что он определял как "странный вкус" Томазин, все же испытывал облегченье от того, что вопрос о его собственном браке был снят с очереди. В ближайшие дни он из окна своей комнаты не раз видел Томазин, уныло бродившую по саду. Он то досадовал на нее за то, что она выбрала Венна, то сердился на себя за то, что помешал счастью бывшего охряника, который ведь, в сущности, был ничем не хуже любого другого молодого эгдонца, - честный парень и какой упорный, вот сумел же он так круто повернуть свою жизнь. Короче говоря, Клайм сам не знал, что ему делать.
Когда он опять встретился с Томазин, она сказала отрывисто:
- Он теперь гораздо приличнее, чем был тогда!
- Кто? Ах да, Диггори Венн.
- Тетя возражала только потому, что он был охряником,
- Ну что ж, Томазин, может, я и правда не все об этом знаю. Тебе виднее. Так что ты уж рассуди сама.
- Ты всегда будешь думать, что я оскорбила память твоей матери.
- Нет, не буду. Я знаю, ты искренне убеждена, что если бы она видела его таким, каков он сейчас, она бы признала его подходящим мужем для тебя. Вот так я всегда и буду думать. И ты больше меня не спрашивай, а поступай, как считаешь лучше. Я со всем соглашусь.
Надо полагать, эти слова рассеяли сомнения Томазин, так как несколько дней спустя, когда Клайм забрел в такую часть пустоши, где давно не бывал, Хемфри, работавший там, сказал ему:
- Я рад, что миссис Уайлдив и Венн, видать, опять поладили.
- Вот как, - рассеянно отвечал Клайм.
- Да. И как выйдет она с дитем погулять, так он ей сейчас и попадется где-нибудь на дороге. Но я все думаю, мистер Ибрайт, вам бы надо было на ней жениться. Чего два дома затевать, где бы и одного хватило. Да вы бы и сейчас могли ее у него отбить, это я вам верно говорю, стоит вам только постараться.
- Да, а где мне взять совести жениться, когда я только что двух женщин свел в могилу? Нет, Хемфри, и не думайте об этом. После всех моих злоключений пойти в церковь и взять себе жену - это уж, знаете, на дурной бы фарс смахивало. Вспомните слова Иова: "Завет я положил с глазами моими, чтобы не помышлять мне о девице..."
- Полноте, мистер Клайм, не грешите вы сами на себя, будто вы двух женщин в могилу свели. Нет тут вашей вины, и говорить даже так не надо.