Я молчу, ничего не говорю. Беру свежий номер "Miami Herald", лежащий у телефона, и сажусь читать.
– Эй, – кричит мне один из рабочих. – Я вообще-то ее читаю.
Интересно, как можно читать сложенную газету, которая лежит в десяти шагах у тебя за спиной? Но по утрам я предпочитаю не ввязываться в словопрения и поэтому тихо иду к себе.
Когда после обеда я выхожу из дома, строители слушают диск из коллекции Сиксто. Через час я возвращаюсь, и строителей уже нет. Я пью чай на кухне, читаю газету и вижу большую статью в разделе криминальной хроники. Двумя неизвестными был похищен сын мэра Майами-Бич. Кстати, в статье ничего не написано о деньгах, выданных ему на такси. Как-то даже обидно.
Так что, когда ближе к вечеру мне звонит Гамей и сообщает, что они взяли Космо ("теперь точно он; мы проверили удостоверение личности"), я склоняюсь к тому, чтоб отменить всю операцию. Но впереди все-таки брезжит едва заметный, пока еще тусклый проблеск успеха. Если ты что-то решил, то иди до конца. Не давай сбить себя с курса.
Сажусь в машину, но она не заводится. Звоню Гамею, но попадаю на автоответчик. Звоню Мускату – и вновь попадаю на автоответчик.
Беру такси, приезжаю на место встречи – ехать, кстати, неблизко, и на счетчике набегает немалая сумма, – но Гамея с Мускатом там нет. Если бы я приехал на собственной машине, я бы давно развернулся и уехать прочь. Атак я сижу – дожидаюсь своих бойцов. Они все-таки приезжают. С опозданием на полтора часа. Говорят, что никак не могли найти нужный поворот. Я очень устал. Я недоволен и зол.
К моему несказанному удивлению, они вытаскивают из багажника Космо. Больше того: он в наручниках. Мы находимся в темном, уединенном… я даже не знаю, как это назвать… совершенно заброшенном уголке Флориды. И Космо – в наручниках – стоит передо мной на карачках. Все именно так, как мне и хотелось. Космо дрожит мелкой дрожью, но при виде меня малость приободряется.
– Это ты, – говорит он. – Ты ничего мне не сделаешь. Не посмеешь.
Блажен, кто верует. Памятуя рассказы моего бывшего соседа, высланного из Ирака – рассказы об унижении человеческого достоинства, – я велю Гамею с Мускатом помочиться на Космо. Мускат стесняется и говорит, что не может, когда все смотрят. Гамей, он побойчее. Он кое-что из себя выжимает. Но Космо перекатывается по земле и увертывается от тонкой журчащей струйки. Если что-то вдруг не получается, как задумано, есть хорошая тактика: делай вид, что все получилось. Так что я, как ни в чем не бывало, продолжаю кампанию по устрашению и увещеванию Космо.
– Космо, тебе надо уехать. Езжай, куда хочешь. Только по дальше от Флориды.
Я достаю пистолет иерофанта. У пистолета двадцать второго калибра есть только один недостаток: он небольшой и поэтому смотрится, как игрушечный. Как будто это сюрприз из пачки с овсяными хлопьями или модная штучка из сумки девочки старшего школьного возраста. Кстати, профессиональные убийцы очень даже уважают пистолеты двадцать второго калибра, но я сомневаюсь, что Космо об этом знает.
– Это святое оружие, – говорю я, импровизируя на тему высказываний иерофанта. – Двадцать второго калибра. Самое что ни на есть подходящее оружие для слуги Божьего, потому что оно служит для наказания грешников, но в отличие от сорок четвертого калибра, такое оружие бьет только по грешнику, и пуля не продырявливает три стены у него за спиной, не задевает садовника и не убивает ребенка на велосипеде в полумиле от места действия.
Наши взгляды встречаются, и Космо усмехается:
– Все равно ты меня не застрелишь.
В этом-то вся и проблема: в наши дни люди не воспринимают религию всерьез. Стараниями многочисленных слабохарактерных, худосочных и мягкосердечных тюфяков, проповедующих всепрощение и любовь к ближнему, религия стала олицетворением слабости и безволия. Тем не менее надо отдать должное смелости Космо. Может быть, это простая бравада, но если кто-то взял на себя труд тебе угрожать, то можно хотя бы из вежливости сделать вид, что тебе хоть немножечко страшно. На месте Космо, даже если он не воспринимает меня всерьез, я бы не стал нарываться. Я бы сказал: "Да, конечно. Как скажешь". А потом – уже после того, как с меня снимут наручники и отпустят, – я бы просто забил и забыл.
– Зря ты это сказал, Космо. Очень зря. Даже если я не собирался в тебя стрелять, то теперь, хочешь не хочешь, придется выстрелить. Чтобы ты понял, что я не шучу.
– Нет, ты не выстрелишь.
Он едва не оказался прав. Я трижды промазал. Я хотел выстрелить ему в ногу, по пальцам. Так, чтобы было больно, но при этом он бы точно не умер от потери крови. Пришлось приказать Гамею с Мускатом, чтобы они сели на него сверху. Ну, чтобы он прекратил извиваться, и я мог спокойно прострелить ему ногу. Через ботинок.
Удивительно то, что Космо действительно удивился, что я все-таки выстрелил.
– Зачем ты выстрелил? Почему? – воет он, морщась от боли.
Когда мы уезжаем, я испытываю самые противоречивые чувства. Отчасти я очень доволен собой, что, как оказалось, я все же способен на какие-то решительные действия. Отчасти мне грустно, что мы живем в мире, где все решает оружие. Мы бросили Космо, что называется, посреди чистого поля, в дремучей глуши, что в качестве карательной санкции может выйти даже посерьезней, чем легкое огнестрельное ранение. Интересно, что он теперь будет делать? Подожмет хвост и потихоньку уедет из города или взбесится, раздобудет себе автомат и придет ко мне мстить? В принципе, он на такое способен. Но кто не рискует, тот не пьет шампанского.
Миль через пять у нас глохнет мотор. Вырубилось электричество. Спустя два часа мы по-прежнему торчим на пустынном шоссе рядом с мертвой машиной, а механики из автосервиса звонят нам каждые пятнадцать минут и сообщают, что не могут нас найти. Сам я не разбираюсь в устройстве автомобиля. Знаю лишь самые очевидные, общеизвестные вещи, которые в данном случае не спасают. Мускат и Гамей знают не больше меня. Мы стоим, тупо смотрим на двигатель, потому что обычно так делают все, кто столкнулся с проблемой неисправного оборудования, которое категорически не работает, а как его починить, ты не знаешь. И вот ты стоишь с мужественно-суровым видом и задумчиво смотришь на неработающую железяку, делая вид, что обдумываешь всевозможные решения этой проблемы, а на самом-то деле ты просто ждешь, когда приедет ремонтная бригада. Никому неприятно чувствовать себя неумелым тупицей. Это неслабая пощечина нашей суровой мужественности, и поэтому мы старательно изображаем умное лицо. Пресловутую хорошую мину при плохой игре.
Мимо проезжает автобус, как раз в сторону Майами. Он едет быстро, но я все-таки успеваю разглядеть в окне Космо. Неприятный момент. Если бы у меня было, куда и к чему возвращаться, я бы, наверное, бросил все и вернулся. Вот прямо сейчас.
Нам самим удается уехать лишь через два часа после прибытия ремонтной бригады. Я с трудом перебарываю искушение пристрелить механиков. Это было бы вполне справедливо. И наверняка помогло бы существенно повысить качество сервиса – ведь они там обращают внимание на отзывы потребителей. Меня держит только одно: если я их пристрелю, это вряд ли будет способствовать моему обожествлению. Иди прямиком к своей цели, малыш. Не давай сбить себя с намеченного пути.
Я добираюсь до дома уже ближе к ночи. Захожу в кухню, чтобы чего-нибудь съесть, и наблюдаю такую картину: один из строителей, кажется, плотник, сидит в нашей кухне в компании с полуголой прелестницей, смотрит телик и пьет пиво, которое вновь подозрительно напоминает пиво из холодильника Сиксто. Плотник явно не рад моему появлению. Он делает вид, что забыл инструмент, и поспешно уходит вместе со смущенной красоткой. У Сиксто остались еще две-три свободные комнаты, без жильцов, и плотник, видимо, проворачивал нехитрую операцию под кодовым названием "пойдем, я тебе покажу, какой у меня замечательным дом". Меня бесит, что этот умник, который даже здесь не живет, изображает из себя крутого домовладельца. Ну, ничего. С этим я разберусь.
Пытаюсь придумать, какое бы сотворить чудо. Хождение по воде отвергаю сразу: слишком сложно и как-то избито. Как представление, конечно, эффектно, но что в этом толку? Исцеление безнадежных больных, возвращение зрения слепым, воскрешение мертвых – вот чудеса, которые не останутся незамеченными. Вот услуги, которые действительно востребованы населением.
Иду на кухню, чтобы приготовить себе святой завтрак. Гулин стоит на шатающейся табуретке и пытается поменять лампу дневного света под потолком. Я предлагаю помочь, потому что именно так и должны поступать вежливые, обходительные мужчины, а еще потому, что, проработав пятнадцать лет в осветительном бизнесе, я научился хотя бы менять люминесцентные лампы.
Как выясняется, там какие-то хитрые крепления, с которыми я не могу разобраться. Так что я рад, что мне хватило ума промолчать о своем пятнадцатилетнем стаже в осветительном бизнесе.
Мы с Гулин пьем чай и рассказываем друг другу о себе (я продавал электрические приборы). Она из Турции. Работала в школе учительницей младших классов. А потом, десять лет назад, решила переселиться в Лос-Анджелес. Без разрешения на работу, без работы, без связей, без друзей, с тремя сотнями долларов в кармане и примерно таким же запасом английских слов. Те, кто знают Лос-Анджелес, должны понимать, что этой женщине надо поставить памятник. Гулин рассказывает мне о людях, у которых она работала няней. Присматривала за детьми. Это были богатые и знаменитые люди – и все, как один, неприятные. Потом Гулин вышла замуж. За турка.
– Мы поехали в Лас-Вегас, в свадебное путешествие. Свадебное путешествие – это была замечательная идея. А замужество – как-то не очень.
Ее муж работал охранником. Об охранниках говорят всякое, но никогда не говорят хорошо.
– Вы развелись?
– Я не могу развестись.
Гулин объясняет, что ей пришлось просто исчезнуть, бежать из Лос-Анджелеса, потому что иначе муж бы точно ее убил. В устах многих женщин это звучало бы неубедительно, но я сразу верю Гулин. Вполне очевидно, что молодая особа, сумевшая самостоятельно выжить в Лос-Анджелесе, не относится к тому истеричному типу женщин, которые склонны к преувеличениям и безо всякой причины впадают в панику.
– Он несчастный человек. Он никогда бы не смог смириться с тем, что я от него ушла.
Я понимаю.
Ее муж – это я. Я это знаю. Ты приезжаешь в Америку, работаешь до посинения, годами питаешься макаронами, обжаренными с тертым сыром, и консервированным шпинатом, но вместо того, чтобы добиться успехов хотя бы на уровне своих односельчан, тоже уехавших жить в Америку – например, стать большим человеком, как двоюродный братец Мехмет, – ты сидишь на паршивой работе без каких бы то ни было перспектив и зарабатываешь гроши, которых едва хватает на гамбургеры, на кино по воскресеньям и на поездку домой раз в два года, хотя ты все равно никуда не ездишь, потому что тебе стыдно перед родней за свою полную несостоятельность. Единственный плюс – это твоя жена, которая давно тебе осточертела, но она все-таки остается твоей женой. Когда ты понимаешь, что жизнь, по сути, закончилась, и ничего интересного уже не будет, никаких достижений и радостей, у тебя есть три варианта, как с этим справляться: можно сдаться и искать утешения в телевизоре и крепких спиртных напитках, можно плюнуть на все и пуститься в безумную авантюру (как сделал я), а можно озлобиться на весь свет и заставить других платить за твое собственное бессилие.
Уже не в первый раз я отмечаю, что женщины крепче мужчин. Если у них что-то не получается или получается не совсем так, как им хочется, они знают, как с этим бороться. И умеют бороться. А мужчины по большей части не знают и не умеют. Решение Гулин: просто исчезнуть, – было самым практичным и самым мудрым. И единственно правильным. Обратиться в полицию? Он вам угрожал? Нет. Он вас бьет? Нет. Он хоть раз бросился на человека в ярости? Нет. Почему вы решили, что он вас убьет? Потому что я его знаю. В полиции почешутся только тогда, когда ее мозги разлетятся по комнате.
Гулин – высокая, широкоплечая. Крепкого телосложения. Что называется, мощная женщина. Настолько мощная, что я даже не знаю, как с такой заниматься сексом. Мне представляется что-то яростное, жесткое, в положении "раком". Но это именно что умозрительные, теоретические рассуждения, по-скольку святость действительно входит в привычку. Я потихонечку воспаряю в небесные выси, освобождаясь от земных материй и рабской зависимости от порывов собственного члена.
Разумеется, зрелый возраст способствует воздержанию. Когда ты мужик и тебе восемнадцать, ты только и делаешь, что поедаешь курицу-гриль и совокупляешься со всем, что движется, но когда тебе сорок, ты, в общем, прекрасно обходишься и без секса (есть – хорошо, нет – и не надо), и в этом, собственно, и заключается злая ирония судьбы, поскольку основной смысл моей хитрой затеи с обожествлением состоит в том, чтобы обеспечить себе бесконечные удовольствия и приятности.
Наконец проявляется иерофант.
– У тебя сердце служителя, – говорит он, когда я заверяю его, что у его прихожан все в порядке. Он звонит из Кливленда и сообщает, что вернется еще нескоро. Его маме по-прежнему очень плохо. Голос у иерофанта усталый. Он упоминает евангелистов, которые пытаются переманить его к себе.
– Они здесь шестьдесят седьмые в списке наиболее популярных церквей. Мне всегда хотелось попасть в этот список.
Хотя самого по себе Господа Бога уже должно быть достаточно. Надо ли божьему человеку стремиться в эти популярные церкви, где всем заправляют закоренелые марафетчики и блудодеи?! Это все суета и томление духа. Господа Бога должно быть достаточно. Нам с тобой, Тиндейл, должно быть достаточно только Бога. И ты доказал, что достоин доверия. Хоть ты и не шустрый, но, главное, не показушный.
– А это хорошо?
– Показушники у меня уже были. Такие все из себя деловые, активные – куда деваться. Но исключительно на словах.
Пустозвоны, они пустозвоны и есть. Наобещают с три короба, а потом исчезают, не выполнив ни одного обещания. Или мне приходилось гнать их взашей. А ты обстоятельный, медлительный, как черепаха, ответственный и надежный. И если берешься за дело, то доводишь его до конца.
Я действительно тронут, что иерофант в меня верит. "Медлительный, как черепаха" – не совсем та похвала, которую мне бы хотелось услышать в свой адрес, но когда тебя хвалят, это всегда приятно.
– Нам надо придумать, как привлечь к церкви новых людей, людей совершенно нерелигиозных и даже неверующих, – размышляет вслух иерофант. – Может, нам стоит создать молодежную христианскую организацию. В общем-то неплохой способ попасть в этот список наиболее посещаемых церквей.
Неплохой способ продвинуться вперед.
Нам? Он имеет в виду, что я должен все бросить и начать увещевать малолетних бандитов, чтобы они отказались от всего самого интересного и приятного.
– Отличная мысль. Я как раз вчера думал об этом. И мне показалось, что это действительно будет большой шаг вперед.
– Вот именно, Тиндейл. Мы должны продвигаться вперед. Только ты там осторожнее. Остерегайся громадных карликов.
Почему все считают, что все, как один, непременно должны продвигаться вперед? А если там впереди – обрыв глубиной в сотню футов, и падать придется на острые камни? А за спиной – теплый дом и уютная мягкая постель? И что там за пафосный список наиболее популярных церквей? Я вообще не понимаю, в чем тут проблема. Что мешает тебе говорить, что твоя церковь – самая что ни на есть популярная? Если ты обращаешься к верующим людям, твоего слова должно быть достаточно. А если потребуется подтверждение, "расшугай" свою паству на пару недель так, чтобы потом количество прихожан возросло с четырех человек до сорока четырех. В итоге получишь прирост на тысячу процентов. И пусть кто-то попробует побить твой рекорд.
Вернется ли иерофант к своей церкви? Или евангелисты его переманят к себе? Он, конечно, боец. Но даже самый отчаянный боец может выбиться из сил. Такое случается сплошь и рядом. Например, со спортсменами. Сегодня ты чемпион мира, а назавтра не можешь подняться с постели. То же самое верно и для проповедников.
Иерофанту сейчас шестьдесят шесть, и, встав у руля по причине вынужденного отсутствия главного кормчего, я могу со всей ответственностью заявить: у его церкви нет будущего. И если евангелисты в Огайо предлагают ему скромную должность сержанта-инструктора, но с хорошей зарплатой, то почему бы ему не принять предложение? Меня бы это вполне устроило.
Я вспоминаю свои постоянные неудачи дома. Как все-таки классно, что я теперь здесь! По-прежнему без гроша в кармане, но зато при деле. В религиозном бизнесе. На теплом солнышке.
Почему дома мне вечно сопутствовала неудача? Почему я не мог ничего добиться? И если вы скажете: "Тиндейл, старина, для того чтобы чего-то добиться, надо хоть что-то делать", – я отве-чу: "А разве я ничего не делал?" На самом деле, я делал много чего. Я пытался устроиться на новое место. Проходил собеседования, заполнял бесконечные анкеты. Три месяца я изучал арабский – на случай, если меня возьмут на работу в Дубай. Три месяца я изучал чешский – на случай, если меня возьмут на работу в новый офис, открывшийся в Праге. Я ходил в надлежащий гольф-клуб, причем членство в клубе стоило очень недешево. Собственно, это меня и бесит. Я мог бы вообще ничего не делать, мог бы существенно сэкономить, и результат был бы точно таким же. Вернее полное отсутствие результата.
Рейнольдсы приходят поздравить меня с исчезновением Космо. Он уехал из города.
– Как вам это удалось? – спрашивают они.
Я скромно пожимаю плечами. Рейнольдсы принесли цветы для церкви. Огромный, яркий, явно недешевый букет. Лучше бы отдали деньгами. Мне давно нужно сменить гардероб. Подобрать себе что-то, что больше подходит под стиль Майами. Но все равно я доволен, что сделал доброе дело. Как говорится, пустячок, а приятно.
Возвращаюсь домой. Гулин с встревоженным видом бродит по саду.
У нее потерялся кот, Ориноко. Сбежал, когда строители меняли окна. Вообще-то я не люблю кошек, но Ориноко – хороший кот. Воспитанный и добродушный. Я даже гладил его украдкой, когда этого никто не видел. Ориноко, он что-то знает. Кошки несут в себе некую древнюю мудрость. Они знают какой-то секрет.
Хотя у меня никогда не было кошек, и сам я их не люблю, я авторитетно, со знанием дела заверяю Гулин, что ей не о чем волноваться. Даже не знаю, почему мы так любим уверенно рассуждать о вещах, в которых не понимаем вообще ничего.
Гамей звонит мне на мобильный.
– Тиндейл, слушай, такое дело… Я сейчас составляю себе расписание дел на ближайшую неделю. Мне там не надо выделить какой-то день на вступительную церемонию?
– Гамей? Ты меня вообще не слушаешь, да?
– Нет, сотрапего, я просто хотел уточнить… А то, если ты вдруг запланируешь что-то такое, а я в тот день буду занят, это получится нехорошо. Вот я и хотел под тебя подстроиться.
– Гамей, ты больше мне не звони. Никогда.
– Хорошо. Понял, понял. Полный тоталитаризм. Я только хотел сказать… если количество мест ограничено, ну, типа… если вы можете взять только кого-то одного… а двоих взять не можете… в общем, это не проблема. Мускат, он такой неосторожный. Когда чистит свой пистолет.
– Я сейчас вешаю трубку. Я тебя предупреждаю, чтобы ты понял: меня не слышно не потому, что связь неожиданно оборвалась. Просто я вешаю трубку.