Но в какой-то момент отец Нельсона понял, что все, что ему говорили о сыне – это чистая правда, а что говорил ему сын – откровенное вранье. Как это часто бывает с мягкими и снисходительными людьми, вдруг осознавшими, что их долгое время водили за нос, пользуясь их добротой, отец Нельсона пришел в ярость. На беднягу Нельсона обрушилась сокрушительная лавина наказаний за все прошлые проступки. Причем это случилось как раз тогда, когда Нельсону понадобился отцовский фотоаппарат для школьного научно-исследовательского проекта.
Это был дорогой полупрофессиональный фотоаппарат, самой новой модели. Отец никогда бы не дал его Нельсону, если бы не школьный научный проект (кстати, Нельсон учился весьма посредственно). Разумеется, Нельсону была прочитана длинная лекция с особым упором на то, что фотоаппарат надо вернуть в целости и сохранности. Если с ним что-то случится, никакие истории о вооруженных грабителях, налетах вражеских бомбардировщиков и насильственном похищении марсианами не принимаются ни в качестве оправдания, ни в качестве смягчающих обстоятельств.
Нельсон отправился в центр, сфотографировал все, что нужно, спустился в метро и поехал домой. Вышел на станции пересадки, перешел на свою линию и вдруг почувствовал, что чего-то не хватает.
Не хватало фотоаппарата. Нельсон чуть не сгорел со стыда за свою глупость. В вагоне метро он положил фотоаппарат на свободное сиденье рядом с собой. Потом увидел роскошную блондинку. Она сидела как раз напротив. Всю дорогу Нельсон таращился на нее, едва не проехал нужную остановку, но все же поднялся и вышел. На автопилоте.
Вообще-то Нельсон был не из пугливых, но сейчас он испугался. По сравнению с его обычными, совершенно безумными выдумками, правдивый и честный ответ: "Я забыл фотоаппарат в метро", – прозвучал бы вполне убедительно. Только от этого будет не легче. Тем более что Нельсон гордился своими способностями сочинять фантастические истории.
Взять, к примеру, его шедевральное: "Папа, честное слово, там была пума. Это она потоптала твои нарциссы". Об этом даже писали в городской газете. Статья называлась "Пумы в городе?". Обратите внимание на вопросительный знак в конце заголовка. Это такой журналистский прием, явно указывающий на то, что Нельсон наврал с три короба, и его выдумки про пуму – это действительно выдумки. И тем не менее о нем написали в газете. И даже напечатали его фотографию.
Отец Нельсона был мелковат для взрослого мужчины. Щупленький, невысокого роста, вовсе не грозный. Перспектива получить взбучку от худосочного учителя музыки вовсе не кажется устрашающей, а скорее – смешной. Но когда ты уверен, что взбучки не избежать, тут уже не до смеха. Даже одна-единственная оса, залетевшая в комнату, способна посеять панику. Ас осой справиться легче, чем с худосочным учителем музыки. Тем более с учителем музыки, пребывающим в крайней степени раздражения.
Мы все мечтаем о том, чтобы уйти из дома и жить без родителей, самостоятельной жизнью. Но одно дело – уйти по собственному желанию, и совершенно другое – когда тебя выгоняют, да еще придают ускорение пинками. Задыхаясь от ужаса, Нельсон носился по станциям метро в безумной надежде разыскать потерянный фотоаппарат. Обращался в бюро находок. Пытался придумать, как добыть точно такой же фотоаппарат – пусть даже для этого придется пойти на отчаянное преступление.
Наконец Нельсон сдался и поехал домой, чтобы успеть забрать зубную щетку и кое-что из одежды, пока отец не вернулся с работы. Выходя из вагона на своей станции, он рассеянно взглянул на соседнее сиденье – и там лежал фотоаппарат. Причем не какой-то другой точно такой же модели. Это был именно отцовский фотоаппарат. Тот самый, потерянный три часа назад. С пленкой Нельсона и фотографиями, отснятыми в городе.
После этого случая Нельсон не то чтобы угомонился, но значительно приутих.
Я работаю над тем, чтобы сократить свои проповеди до необходимого минимума.
Говорить кратко и по существу – вот путь к успеху. Короткая, но наполненная содержанием проповедь воздействует на людские умы и души сильнее, чем длинные невразумительные разглагольствования ни о чем. А если твоим прихожанам хочется продолжения, пусть приходят на следующей неделе. Когда я в первый раз отпустил прихожан через десять минут – скажу для сравнения, что проповеди иерофанта длятся не менее получаса, – на их лицах читалась несомненная благодарность. С другой стороны, когда проповедь слишком короткая, это тоже нехорошо. Когда человек наряжается и идет в церковь, ему, естественно, хочется получить компенсацию за беспокойство. Герт однажды сказал: "У тебя хорошо получается, Тиндейл. Но до иерофанта тебе еще далеко".
– А теперь обменяемся рукопожатиями, в знак мира и дружбы, – говорю я.
Мои прихожане улыбаются и пожимают друг другу руки. Они все знакомы. Все давно знают друг друга, так что рукопожатия нужны не для того, чтобы побороть стеснительность и установить дружеские контакты. Это такой ритуал. Обряд ради обряда. Пастор должен заботиться о том, чтобы его паства не заскучала. Людей нужно чем-то занять, чтобы они тоже участвовали в процессе. Пусть прихожане встают, и садятся, и снова встают и произносят хором "аллилуйя". Во-первых, это не дает им заснуть. А во-вторых укрепляет их чувство общности. Для того чтобы шоу было успешным, зрители должны ощущать сопричастность к действию. То же самое происходит и на концертах, когда выступающий комик говорит зрителям: "А теперь ущипните за задницу соседа слева". Если они выполняют твои команды, значит, ты "зацепил" аудиторию.
Я слежу за посещаемостью и даже считаю, сколько человек присутствует на службе. Сегодня народу немного. Всего-то девять человек, и я не сказал бы, что эти люди – самые богатые и влиятельные в нашем городе. Я еще несколько раз заставляю их встать и сесть. Для общего тонуса и стимуляции сердечнососудистой деятельности. Но, несмотря на все мои попытки расшевелить аудиторию, миссис Шеперд (она сидит в первом ряду) застыла, как изваяние, с открытым ртом. Я даже всерьез опасаюсь, что ей в рот влетит муха. Она сидит с совершенно непроницаемым видом, так что мне непонятно, то ли ей скучно, то ли она засыпает, то ли ее смущают мои слова, то ли вообще раздражают.
За ней сидит молодой человек. Его волосы в высохшей корке геля стоят торчком. Я его раньше не видел. По идее, мне надо радоваться, что у нас появляются новые лица. Но этот парень… он разговаривает с Рейнольдсами. Причем, именно разговаривает. Я сам, бывало, томился скукой на всяческих конференциях и семинарах и отпускал приглушенные замечания или шутки, обращаясь к соседям, но этот Гель-Волосы-Дыбом говорит громче меня.
Я умолкаю, оборвав проповедь на середине.
Рейнольдсы сидят, точно каменные истуканы, и Гель-Волосы-Дыбом переключается на улыбчивого Луиса. Если бы за улыбку давали деньги, Луис уже давно бы купил себе небольшую страну. Я так думаю, даже если бы ему отрезали ногу – бензопилой, без наркоза, – он все равно бы не перестал улыбаться. Но, несмотря на свою неизменную улыбку, Луис (младший архивариус в каком-то проекте по истории Кубы, хотя сам он чилиец) – очень несчастный человек. Только об этом мало кто знает. Для того чтобы это понять, нужно узнать Луиса поближе. Гель-Волосы-Дыбом продолжает громогласно вещать. Он предлагает Луису наушники:
– Я играю в одной классной группе. Мы довольно известная команда. Вот, послушай нашу демку.
Это вранье. Если человек играет в известной рок-группе, он не станет таскаться по полупустым церквям (а точнее, пустым на три четверти) и похваляться своими успехами перед младшим архивариусом исторического проекта. Обычно, когда человека застают за каким-то не самым культурным занятием – например, он украдкой дрочит, вывалив член из штанов, и т.п., – ему становится неловко и стыдно, и он быстренько прекращает свои безобразия. Но только не этот Гель-Волосы-Дыбом. В конце концов он замечает, что на него все смотрят. Но вместо того, чтобы заткнуться, он лезет в сумку и достает какой-то журнал.
– Я тут написал небольшую статейку о нашей группе, – объявляет он, пользуясь всеобщим вниманием. – В ней как раз объясняется, почему мы такие классные.
Он начинает читать статью вслух.
Но почему именно у меня в церкви? Почему не на Оушен-драйв, где гуляют юные прелестницы из Де-Мойна, которые еще западают на что-то подобное? Я прошу Геля-Волосы-Дыбом выйти за дверь. Обещаю ему, что обязательно послушаю демку его замечательной группы и даже порекомендую их музыку своим знакомым. Но только по окончании службы.
– Разумеется, здесь тебе всегда рады. Просто церковная служба – не совсем подходящее время для рекламы своей рок-группы. – Я сам удивляюсь, как деликатно и мягко звучит мой голос.
Но Гель-Волосы-Дыбом не внемлет. Он ведет себя просто по-хамски.
– А что ты мне сделаешь, старый дед? Динозавр несчастный…
Старым дедом меня еще не называли.
Я давно свыкся с мыслью, что я уже далеко не молод. Но сегодня меня в первый раз обозвали старым. Да, по сравнению с семнадцатилетним Гелем-Волосы-Дыбом, я действительно динозавр, давным-давно вымерший и разложившийся. Когда человеку уже за сорок, по меркам многих это считается старостью. И я действительно несчастный, это Гель верно заметил. И все-таки это было несправедливое замечание. Потому что я очень стараюсь скрывать свое фундаментальное отчаяние. Таково любопытное свойство всех оскорблений: они бывают обидными, потому что не соответствуют истине ("старый дед, динозавр несчастный"), или, наоборот, соответствуют истине ("старый дед, динозавр несчастный"), или же соответствуют только отчасти. Меня задели даже не столько слова Геля-Волосы-Дыбом, сколько его презрительный тон.
– Тебе лучше уйти, – говорю я спокойно и даже с сочувствием, как и положено пастору. Кажется, из меня получается неплохой святой отец. Но, как сие ни прискорбно, сейчас мало кто ценит сочувствие и доброту. Мы живем по законам джунглей.
– А ты попробуй меня заставить, – кричит он и потрясает кулаком у меня перед носом. Вот так всегда и бывает. Кто-то плохо справляется с воспитанием своих детей, а все остальные должны за это расплачиваться. На самом деле мне просто смешно. Меня умиляет уверенность всех подростков, что это они изобрели насилие. Тем более что этот Гель-Волосы-Дыбом такой худосочный, что я, если плюну, перешибу его одним плевком.
Отложив святость в сторону, я смотрю ему прямо в глаза и бью кулаком в живот. Он падает на пол, как послушный дрессированный пес при команде "лежать". У меня до сих пор побаливает рука после того случая с хамоватым хозяином корги. На этот раз я поборол искушение ударить в глаз. На лице слишком много костей.
Гель-Волосы-Дыбом часто проигрывал в драках и поэтому знает, что, если тебя "положили", то лучше лежать. Он свернулся калачиком, подтянув колени к груди. Хотя я бил не так сильно, чтобы он тут корчился от боли. Очень хочется пнуть его по ребрам, но это будет уже не по-божески. Мы уже выяснили отношения, и я очень надеюсь, что это послужит ему уроком.
Мне немного стыдно за свою несдержанность. Но в общем-то я доволен собой. Ощущение, надо признаться, странное. И скорее неприятное. По отдельности было бы вполне нормально, но смесь удовольствия и стыда – не самый лучший коктейль.
– Ты только не комплексуй, – добавляю я. – Сильному проиграть не зазорно.
Что лучше: встать или остаться лежать? Вопрос интересный. И на него нет однозначного ответа. Со мной было что-то похожее. Во время кризиса с японскими сизыми дубками.
– Надо мыслить позитивно, – сказала тогда жена. У жен всегда есть наготове ценный совет. Жены, как правило, уверены, что они знают, как жить мужьям, лучше, чем сами мужья.
Может быть.
Я изо всех сил старался мыслить позитивно. Я был в полном отчаянии, когда поехал разруливать кризисную ситуацию с этими сизыми дубками. И, видимо, от безысходности мыслил категорически позитивно. Я был бодр и весел. Причем, это было не напускное веселье. Я был уверен, что приеду на место и сумею найти решение, приемлемое для всех, и все будут не то чтобы довольны и счастливы, но хотя бы не станут сильно сердиться. А потом мы все разъедемся по домам, хорошо выспимся и назавтра даже не вспомним об этих треклятых дубках.
Я ненавижу банкиров. Всегда ненавидел. Но однажды мне удалось получить крупный заказ от одного очень солидного банка. При моем непосредственном участии банк заключил договор с нашей фирмой на поставку осветительного оборудования для нового здания их главного офиса. Поначалу я был страшно рад. Это была моя самая крупная сделка. Банк не скупился на средства, отвалил кучу денег. Они хотели все самое лучшее: самый мраморный мрамор и самый хрустальный хрусталь, – и вместо того чтобы приобрести экзотических рыбок и хорошие искусственные растения для оформления холла, они заказали в Японии какие-то миниатюрные сизые дубы. Чтобы не "как у всех".
Разумеется, эти дубы были редкими и безумно дорогими растениями, занесенными во все Красные книги, и, как потом оказалось, их покупка и импорт произошли с нарушением всех международных законов и правил, так что владельцам банка грозил крупный штраф и прочие малоприятные санкции вплоть до тюремного заключения (дубы, даже миниатюрные – растения заметные, сразу бросающиеся в глаза, и в этом их главный минус).
Этот конфуз с дубами мог бы меня позабавить (я человек не злорадный, просто очень уж не люблю банкиров), если бы не одно невеселое обстоятельство. Деревья погибли. Засохли. А точнее поджарились. Как утверждали, под нашими лампами. Но, когда я заключал договор и расписывал технические характеристики, мне никто не говорил про дубы. И вообще мне сомнительно, что кто-то из банковских служащих дал себе труд поинтересоваться, как надо ухаживать за приобретаемыми растениями.
Никто бы не смог доказать, что деревья погибли именно из-за наших ламп, но надо было найти кого-то, на кого можно свалить всю вину, и так получилось, что козлом отпущения стал я. Я подумывал о том, чтобы выдвинуть такой аргумент: если дубы зачахли, перегревшись под парой ламп, скорее всего это были изначально больные, нежизнеспособные растения, – но решил, что подобная аргументация мне не поможет.
Я не буду оправдываться. Не буду пытаться свалить вину на кого-то еще.
Я предложу им скидку по счету (который они, будучи крупной финансовой организацией, до сих пор еще не оплатили).
Менеджер банка, с которым я вел переговоры, встретил меня воплем ярости и мощным апперкотом.
Итак, возвращаемся к нашему вопросу. Что лучше: встать или остаться лежать? Нельсон и ребята из нашей школьной компании сказали бы, что настоящие парни никогда не сдаются. Потому что на улице действуют свои законы, и если ты лег, то тебя запинают ногами. И хорошо, если удастся отделаться парочкой сломанных ребер и легким сотрясением мозга. Хотя, с другой стороны, если ты чувствуешь, что не встанешь, тогда лучше лежи.
Встать я в общем-то мог. Но остался лежать. Потому что, во-первых, настроился на позитивные мысли и никак не ожидал апперкота. Во-вторых, я вырос в большом городе и могу распознать человека, с которым лучше не связываться, потому что я все равно не сумею его "положить". Если бы все это происходило на людях, мне было бы стыдно и очень неловко. Но мы были одни у него в кабинете. И я остался лежать на полу. Тем более, если бы я встал – лишь затем, чтобы снова упасть, если он вдруг решит дать мне в челюсть еще раз, – это все равно не решило бы нашу проблему и не ускорило бы выплату по счету, который наша компания выставила банку.
В общем я рассудил, что вставать мне не надо. В интересах обеих заинтересованных сторон. Я лежал на полу, а менеджер банка кричал, брызжа слюной, что я разрушил его карьеру. Напомню, что все это происходило на территории солидного финансового предприятия, а я тихо радовался, что меня не запинали до смерти.
Удивительно, как быстро мы избавляемся от налета цивилизованности. На самом деле, все это очень печально. В периоды финансового процветания – ну, или хотя бы благополучия, – мы охотно уступаем места старушкам в общественном транспорте, но если вдруг возникает угроза лишиться работы, пенсии, премиальных, всего пакета материального счастья, мы превращаемся в диких зверей, готовых грызть глотки и убивать, лишь бы у нас не отняли наш кусок сытного пирога. Конечно, есть исключения. Но их очень мало.
Говорят, что когда человек сдается, он тем самым калечит свой дух. Каждая уступка, каждый отказ от борьбы – это маленький шаг на пути к разрушению себя. Почему я остался лежать на полу? Из-за трусости, благоразумия или лени? Или из-за всего вместе? Я так и не понял. Ни тогда, ни теперь. И уже вряд ли пойму.
Лежу, болею уже второй день. Вчера вообще не вставал с постели. В общем-то выспался и отдохнул. Но лучше от этого мне не стало. Наоборот стало хуже. Болезнь – штука коварная. Она нарушает все планы, заставляет тебя позабыть о своих замыслах и устремлениях. Мне уже ничего не хочется, вообще ничего. Если сейчас положить меня в гроб, заколотить и зарыть в землю, я даже не стану протестовать. Не говоря уж о том, чтобы вопить и отбиваться.
Я спускаюсь на кухню заварить себе чаю, и тут входит Гулин. Я хочу с ней поздороваться, но вместо приветствия выдаю долгую серию надсадного кашля. У меня аж в глазах потемнело, так сильно я кашлял.
– Ты что, болеешь? – спрашивает Гулин.
Вместо ответа я выдаю еще одну порцию надсадного хриплого кашля.
– Лекарства пьешь?
Я киваю.
– Какие лекарства?
– Ну… утром принял парацетамол.
Гулин недовольно хмурится. Мы с ней не виделись почти две недели. Я так понимаю, она зашла проведать Ориноко. На меня вновь нападет приступ жуткого кашля.
Я знаю, что сейчас думает Гулин. Что я безмозглый кретин, который не может позаботиться о собственном здоровье. И, вероятно, она права.
– Сейчас я тебе кое-что принесу.
– Нет, не надо. Мне уже лучше.
Но она уже вышла. Мне очень плохо, я весь больной, у меня нет сил возражать. Сил нет вообще ни на что. Даже на то, чтобы переживать. Но мне все-таки стыдно, что человек, который работает по двенадцать часов в сутки, мчится мне за лекарствами – в своей единственный выходной за последние две недели.
Спустя полчаса мне вручают упаковку пастилок от кашля. Гулин не говорит, сколько стоят таблетки, и категорически отказывается взять деньги. Я знаю, что она покупала эти таблетки не в ближайшей аптеке за углом. Она ездила на самую окраину города, где то же самое лекарство стоит намного дешевле, чем у нас в центре. После первой же пастилки мне становится значительно лучше.
Гулин – удивительная. Да, она добрая и отзывчивая. Но я имею в виду другое. Есть люди, которые знают, как надо. Что покупать, где покупать и когда. А я вот не знаю.
Сижу, рассматриваю содержимое ящика для пожертвований.