"Наверно, злится из-за того, что я свидетель этой стычки с Зюней, из которой она наверняка не выйдет победительницей".
Он очень любил девочку, и та питала к нему необычайное доверие. Порою они играли целыми часами. Поэтому он решил использовать свой авторитет.
- Не капризничай, Зюня, сейчас же съешь булочку.
Но ему не повезло. Зюня не только не подумала слушаться, а даже показала ему язык. Анджей возмутился:
- Фу, как нехорошо! Ты, я вижу, с самого утра ведешь себя гадко.
Зюня заерзала на стуле.
- Дядя бяка! И урод!
И вдруг с панной Вандой что-то случилось. Залившись румянцем, она резко прикрикнула на девочку:
- Не смей так говорить!
И ударила ее по руке.
Зюня расплакалась. Анджей даже растерялся, не зная, что сказать. И девочку было жаль, и поведение панны Ванды его удивило.
- Простите, - сказал он, - за что вы на нее так рассердились?
- А зачем она так говорит? Это же неправда.
- Правда, правда, - засмеялся Анджей, - я ужасный урод.
Зюня, делая вид, что плачет, уткнулась в колени панны Ванды, но одним глазом глядела на него.
А та еще больше покраснела, прядки волос упали ей на глаза, и она стала убирать их со лба.
- Что вы говорите, - сказала она быстро, тихо и убежденно, - вы же очень красивы.
В эту минуту со двора вошла Ройская, как всегда, в перчатках, в пальто, промокшая и расстроенная. Дождь мешал убирать снопы. Козловский неистовствует, даже избил Ромека нагайкой. За что? Даже неизвестно, за что, верно, за какое-нибудь художество. Вся работа, намеченная на сегодня, "псу под хвост" (так Ройская и сказала, очевидно подражая Козловскому), и вообще непонятно, что делать.
- Давайте, тетя, играть в пикет, - сказал Анджей, довольный тем, что появление тети Эвелины прервало этот щекотливый разговор.
Тетя Эвелина взглянула на него так, точно он с неба свалился.
- В карты? В будний день?
Так этот последний денек и прошел в безделии - Анджей слонялся из угла в угол, пробовал новый радиоприемник, разглядывал старые комплекты "Свята", где нашел фотографию тети Эвелины в амазонке - она принимала участие в любительских конных скачках. В более позднем комплекте он наткнулся на фотографию отца, молодого, еще не очень полного, на фоне его кондитерской. Это было большое, занимающее целую страницу объявление фирмы "François".
"До чего же странное у меня происхождение", - впервые в жизни подумал он, глядя в окно на совершенно прямые полосы дождя, который без малейшего перерыва хлестал на дворе, создавая на стекле узор из быстро переливающихся друг в друга ручейков и капель. И вдруг Анджей вспомнил, что в этом году совсем забыл про беседку - гробницу дяди Юзефа. Даже ни разу не сходил туда. Решив хотя бы сейчас исправить это упущение, он надел непромокаемый плащ, взял садовые ножницы и нарезал чудесных сентябрьских роз, которые уже начинали распускаться перед домом. Цветы были совсем мокрые, с парным запахом оранжереи. Намокшие лепестки наощупь напоминали кожу. Уткнувшись носом в букет, он вдохнул их приглушенный запахами дождя аромат. Такие роскошные цветы жалко отдавать умершим, подумалось ему, ведь этой красотой должны любоваться только живые. Но он тут же отогнал эти мысли и пошел к гробнице. Положив цветы на красную плиту, Анджей присел и в тысячный раз прочитал простую надпись. Он с удивлением заметил, что гробница выглядит запущенной. Не было тут никаких цветов, и даже штукатурка немного осыпалась.
Прежнего благоговения в себе он тоже не обнаружил. Дождь и здесь монотонно стучал в крышу.
"Спи, спи, Юзек", - подумал Анджей, даже не прибавив обычного "дядя", точно обращаясь к ровне.
Потом быстро вышел в эту мокреть, всего только раз оглянувшись на красные розы на камне.
И когда уже лежал в постели и снова вслушивался в монотонный стук капель и тот же самый ритм слез, скатывающихся с одного липового листка на другой, он вспомнил Юзека.
Анджей уже засыпал, мысленно произнося это имя, когда услышал тихий скрип двери.
Он даже испугался, хотя сразу понял, кто это.
Кася села к нему на кровать и положила ладонь ему на грудь. Он взял ее за руку.
- Зачем ты пришла?
- К тебе. Ведь ты завтра уезжаешь.
- Как ты сюда попала?
- Так и попала. Я тут все ходы знаю.
- И никто тебя не видел?
- Я хотела с тобой попрощаться.
- Тебя наверняка никто не видал?
- Я даже не знаю, что будет, когда ты уедешь, - сказала она вдруг почти громко.
Анджей обнял ее и притянул на постель, отодвинувшись к стенке. Даже не поцеловав ее, он сразу приник к ее телу, что было не очень трудно - так мало одежды было на ней.
И уже обхватив ее за талию, он понял, что все, к чему прикасался этим летом - лепестки мокрых цветов, листья липы, которыми он стрелял, хлопая по ним ладонью, загорелое плечо Ромека, ноздри старой водовозной клячи, кожаные вожжи - все было как бы предвоплощением, предсказанием этого прикосновения, показавшегося ему самым совершенным на свете.
И он крепко прижал к себе обнаженное тело Каси. В эту минуту он не думал ни о чем, и только когда уже обессиленно лежал возле нее, продолжая лишь легко гладить ее свободной правой рукой, его поразило совершенство этого тела, продуманность и предельная красота каждой его частицы. И его охватило не счастье и радость, и не разочарование, столь часто возникающее после первого соприкосновения с телом, а изумление. И то, что произошло, показалось ему чем-то великим, значительным, совершенным в своей чисто человеческой земной сути и в чисто человеческом наслаждении.
- Ох, Кася, - воскликнул он, - какие же мы глупые!
И только теперь поцеловал ее в губы.
Когда она ушла - он даже не заметил. Ему казалось, что он не спал всю ночь, так и лежал, удивленный и пораженный, так и лежал рядом с нею - счастливый. В комнате было уже совсем серо, и Каси не было рядом. И даже постель в том месте, где осталась вмятина - след ее тела, - была совсем холодной. Только рядом с постелью валялась узкая белая ленточка. Единственное доказательство, что все это не было сном.
Окно стало уже голубовато-серым, от него потянуло свежестью и какой-то небывалой тишиной: дождь прекратился и даже тучи рассеялись. Он смотрел на это окно с таким чувством, словно впервые видел эти высокие зеленые летние деревья.
В дверь постучал Франтишек:
- Вставать пора. Через полчаса лошадей подадут.
Анджей, дрожа от сырости и холода, принялся надевать белье.
- Это лето было совсем иное, чем все прежние, - сказал он, натягивая новые, "городские" носки.
III
Как-то так получилось, что до сих пор Януш попадал в Париж весной или летом, изредка зимой. Но никогда ему не приходилось бывать там осенью. И когда он прибыл туда в октябре, его поразило и теплое гниловатое дыхание Сены и голубоватый цвет всех туманов, которые вздымались теперь над мостами. Когда он с моста Сен-Мишель, который неизвестно почему называл "наш мост", смотрел по течению реки, то видел в отдалении уже не высокие башни Трокадеро, а небольшое, казавшееся непропорционально низким здание дворца Шайо, светлые стены которого белели за опояской тумана, точно кости на пепелище.
Хотелось убедиться, что его собственное пепелище - это одновременно пепелище города, страны, Европы. Повсюду искал он следы распада - в обществе, в торговле, в литературе. Но чем больше ходил, тем больше видел: Париж остался Парижем.
Те же синие перспективы, те же площади, те же седые, почернелые, точно осмоленные, колонны и те же постылые башни, видневшиеся с террасы дворца Шайо. Вдруг ему показалось, что башни Сен-Сюльпис сравнялись, что теперь они гармонично одинаковы и уже не бросается в глаза их невыносимая диспропорция, которая всегда его так раздражала. Но тут же заметил, что более низкая башня окружена венцом лесов, там, по-видимому, идет ремонт, а он-то пришел было в восторг от смелости и решительности отцов города. Рядом торчал купол Пантеона, неизменно совершенный, и идиотские башни ложноготической Святой Клотильды. И вся эта архитектура с присущим ей размахом и щедрым использованием пространства, как всегда, поражала.
Остановившись перед зданием парламента, он оглядывал законченно-симметричную голубеющую площадь Согласия с двумя, до того похожими зданиями по обе стороны, что одно из них пришлось отметить национальным флагом. И в глубине за ними столь же законченно-симметричный и застывший в цвете фасад церкви Мадлен. А издалека над всем этим виднелись такие прелестно несимметричные, слегка подавшиеся назад купола Сакр-Кер. Они-то никогда не бывают застывшими, одинаковыми: то отливают розовым, то белым, а теперь вот светятся октябрьской лазурью.
Елисейские поля были испакощены и недоступны из-за автомобильного салона, который открылся там недавно. Чудесную эту улицу "украсили" самой провинциальной иллюминацией, наставили арок, в которые понатыкали лампочек. Все это выглядело бы весьма жалко, не будь сама улица такой величественной. Каштаны на Рон Пуан побурели и ссохлись, кое-где ветви уже обнажились, даже великолепные фонтаны не скрашивали это грустное зрелище. Зато листва платанов пожелтела очень красиво и осыпалась, спокойно кружась, словно в самом обычном лесу. Но Януш бежал отсюда, до того не нравилась ему кричащая реклама новых автомобильных марок, огромные полотняные афиши над входом в роскошные кинотеатры и вся эта провинциально-ярмарочная толчея, неприятная и дешевая, как обычно и бывает на автомобильных выставках. С иронией поглядывал он на синие и кремовые машины, вспоминая свою астматическую "Минерву", на которой ездил из Коморова в Варшаву. Даже Шушкевич говаривал ему: "Уж вы, пан граф, могли бы себе позволить колымагу получше", - и сокрушался из-за того, что Януш так мало заботится о престиже своего рода.
Отсюда он бежал к Сене.
Непреодолимое желание побывать там, где он уже бывал когда-то, заставляло его бессмысленно скитаться по всей Европе. Не так давно он посетил Гейдельберг и в ужасе убрался оттуда как можно скорее. Живописный городок был охвачен каким-то безумием, красавцы-бурши встречали друг друга гитлеровским приветствием, в "Schloss Hotel" его даже не захотели принять и пришлось поселиться в "Zum Roten Hahn", a по спокойной "Филозофенвег" разгуливали наглые молодчики в коричневых рубашках. Несмотря на все старания, он никак не мог встретиться ни с Хорстом, ни с Шельтингом и наконец догадался, что те просто не хотят или не могут с ним повидаться. Правда, один из знакомых профессоров принял его, но видно было, что этот визит ему в тягость.
В Париже - чем особенно приятен этот город - никто не обращал на него внимания и никого он не обременял. Он непременно хотел отыскать то место, где стояла "баржа" Гданского. Тогда территория выставки занимала улицы, прилегающие к мосту Александра, и почти все прибрежные эспланады. Теперь даже представить нельзя было, как это выглядело и где находились павильоны, променады и Луна-парк. Или то кафе, где пел Неволин.
Вместо того чтобы сказать себе: "Не думать, не думать!" - он, наоборот, твердил: "Где же она была? Где я думал о ней? Когда мне впервые пришла мысль о Зосе?" - и все кружил возле берега.
Как-то вечером было теплее обычного. Возле самой Сены поставили не то ресторан, не то дансинг, откуда доносилась граммофонная музыка, усиленная громкоговорителем; а может быть, это заведение открыли временно, в связи с автомобильной выставкой. Было очень тепло. Огромные платаны склоняли свои толстые стволы над водой, скидывая засохшую листву. Где-то далеко, за третьим отсюда мостом, велись учения речной пожарной охраны и красная барка посылала вверх огромные мощные струи воды, опадающие каскадами. Граммофон играл оперные арии - значит, это не дансинг. А вода в Сене была темно-синяя с сиреневым отливом, словно какое-то густое-густое вещество. На фиолетовых волнах дробились отражения желтых фонарей, всходила луна.
И тут Янушу показалось, что он нашел то место на Сене, где стояла тогда баржа. Но ведь нельзя же найти это место, как нельзя найти свою молодость. Значит, он обманывается.
По ступенькам он спустился на облицованную кромку берега. Здесь выбирали песок, складывали трубы, здесь же находилось и это заведение с музыкой, наверно, для рыболовов, и внизу, у воды, под самой стеной набережной, стояли скамьи. Януш сел на одну из скамей и стал спокойно смотреть на темнеющую воду. Двое мальчишек с удочками крутились на самом берегу - вряд ли ради скудного улова. Из ресторанчика, откуда доносились мелодии Верди, вышла молодая пара. Пожилой толстяк с удочкой прошел мимо Януша.
Януш не заметил, как на его скамью, на другой конец ее, уселся солидный господин. Только тогда и увидел, когда тот уже сидел там. На глазах у него были большие черные очки - и все же Януш, несмотря на то, что прошло много лет, сразу узнал его.
Это был Mappe Шуар.
Недавно Януш прочел в газете, что французский ученый потерял жену, скончавшуюся от болезни, вызванной опытами над радиоактивными элементами. Янушу показалось, что Mappe Шуар очень изменился; лицо его трудно было разглядеть в темноте, но вся фигура не то как-то осела, не то съежилась. И тем не менее это был, несомненно, он, Mappe Шуар с характерным его обликом; появился из небытия и возник перед Янушем так, словно они минуту назад расстались в Гейдельберге.
"Der heidelberger Teufel" , - усмехнулся Януш.
И тут же эта усмешка исчезла, растворенная мыслью, что вот перед ним расстилается зелено-фиолетовая узкая река, а вот они - два вдовца, такие чужие друг другу, в общем-то случайные знакомые, сидят на двух концах одной скамьи и, вероятно, думают об одном и том же.
На гладь реки перед ними, как из-за кулис, выполз маленький черный буксирчик, тянущий широкую баржу, нагруженную до краев и прикрытую брезентом. Последние отблески октябрьского вечера слабо отражались на просмоленных бортах баржи, на золотистом брезенте и на карминной полосе на носу пароходика. Буксирчик пронзительно свистнул, выпустив белый плюмаж, и тут же труба его легла, словно он кланялся надвигающемуся мосту. Януш вздрогнул. Этот высокий свист, как всегда, вызвал в нем трепет и какие-то далекие ассоциации. Когда он вздрогнул, профессор повернулся и внимательно посмотрел на aero.
- Добрый вечер, - сказал Януш, не двигаясь, однако, со своего места и не протягивая руки, - добрый вечер, господин профессор. Вы меня не узнаете. Я Мышинский, приятель Гани Доус, последний раз мы виделись с вами в Гейдельберге.
Mappe Шуар тоже остался сидеть на другом конце скамьи. Казалось, он внимательно смотрит на черную баржу, исчезающую под мостом, на Януша он не взглянул. И вообще к встрече отнесся совершенно равнодушно.
- Добрый вечер, сударь. Мадам Доус недавно говорила мне о вас, - сказал он тихо. - Она сейчас в Париже, живет в отеле "Рид". Навестите ее, она, как всегда, очень несчастна.
- Как обычно, - улыбнулся Януш.
- Elle joue toujours une grande amoureuse, elle déchire les chemises avant de coucher avec quelqu'un… - сказал с усмешкой Марре Шуар и тут же повернулся к Янушу.
- Это правда, что вы овдовели?
- Да, правда, вот уже два года.
- А моя жена скончалась два месяца назад.
- Говорят, она пала жертвой своих научных опытов?
- Точно не установлено, но все указывает на то, что это так.
- Очень грустно, что столь важные для человечества научные исследования приводят к таким последствиям, - несколько сентенциозно сказал Януш.
- О, это неизвестно, абсолютно неизвестно, - резко воскликнул вдруг Марре Шуар и, поднявшись со своего места, подсел к Янушу. - Никогда не обвиняйте науку. Ведь мы же почти ничего не знаем, мы находимся у самого подножия огромной горы. А вы обвиняете науку в смерти, чуть ли не в убийстве. Это не оправданно.
- А защищаетесь вы, профессор, с жаром. Даже с чрезмерным. Я же считаю - и впервые высказываю это, так как до сих пор просто не смел в этом сам себе признаться, - так вот, я считаю, что подобное положение ненормально. Вы там исследуете, изучаете, расщепляете, синтезируете, открываете радиоактивные элементы, более того, вызываете искусственное излучение - ну и что? А средства от смерти найти не можете. И человек, нормальный человек, такой же, как и я, только еще моложе, умирает. Умирает - и все. Для меня всегда самое ужасное - это невозможность сделать что-либо, как только наступает смерть. Выходит из комнаты врач и говорит: "Ваша жена умерла". Как так? Умерла - так надо же что-то сделать, что-то впрыснуть, что-то там взрезать.
А то извольте - умерла и все. И ребенок так же. Не может жить, потому что нарушено кровообращение, порок сердца - и не будет жить. Как это не будет жить? А зачем тогда наука? Неужели она не может наладить это самое кровообращение? Глупость какая-то. Зато в таблице элементов открыты недостающие, и открыты только на основе… на основе чего там, господин профессор?
- Наука даже насморк не может вылечить. А вы сразу хотите… смерть!
- Так какая от нее польза? И что тогда значит наука? Человек должен жить. И жена должна жить, потому что муж ее… любит. Ребенок должен жить, потому что человеку нужны дети. У вас есть дети, профессор?
- Нет.
Потянулась вторая баржа, гладко-серая, увлекаемая маленькой черной осой. На этот раз оса засвистела низко, голосом сирены, и Януш не ощутил дрожи. Свист этот не напомнил ему давние поездки еще тех, былых, детских лет жизни в Маньковке. Но все время, пока баржа проплывала перед ним, он молчал, выпрямившись, будто принимал парад. Из прибрежного ресторанчика доносились звуки марша из "Аиды".
- Этот Верди становится популярен, - произнес наконец Марре Шуар.
- Я понимаю, - продолжал Януш, распаляясь все больше и больше, - я понимаю вас, профессор, вы уклоняетесь от ответа.
Вся обстановка этого разговора была настолько необычной, что Янущ утратил ощущение реальной действительности. И эти сиреневые блики на Сене и проплывающие корабли, похожие на декорации, были какими-то условными. И эта нереальность окружающего облегчала ему разговор. Точно во сне, он был свободен от всех пут, его вдруг просто охватило отчаяние человека, который сокрушается над своей жизнью.
И все-таки буксирчик свистнул пронзительно.