К берегу суда плыли клином: впереди – насады с тюфяками, с дальнобойными пищалями, за ними – ушкуи с пищалями малыми, а позади – утиными выводками обласы служилых лозьвенских вогуличей. Князю их Емельдашу велено в бой не вступать, лишь беглецов перенимать, когда рассыплется Асыкино воинство.
Навстречу каравану вынеслись берестянки с вогульскими лучниками. Ближе они, ближе, скользят по воде проворно, только весла мелькают. Лучники стрелы на тетивы наложили, луки натягивают.
Князь Курбский поднял руку в железной рукавице. Пищальник Левка Обрядин на княжеский кулак поглядывает, дымящийся фитиль раздувает. Медлит князь. Наверно, подпустить хочет вогуличей поближе, чтобы не только ядрами их достать, но и дробосечным железом из тюфяков.
Вот и первые вогульские стрелы по бортам застучали, впиваются в дерево, дрожа оперением.
Князь Курбский резко опустил руку.
Гукнула Левкина большая пищаль. Протяжным грохотом откликнулись тюфяки. Коротко, зло пролаяли малые пищали. Густые клубы порохового дыма поплыли над рекой, и утонули в дыму вогульские берестянки, будто растаяли, только истошные крики слышали ратники да плеск растревоженной воды.
Когда ветер унес дымное облако, лишь обломки берестянок кружились в водоворотах. Уцелевшие вогульские лодки разбегались в разные стороны: и обратно к Пелымскому городку, и вниз по реке, и к другому берегу, где заросли сулили спасение от страшных воинов с огненным боем. Наперерез им спешили обласы воинов Емельдаша.
Насады надвигались на берег, как высокие башни, изрыгающие пламя и дым. Огромная толпа вогуличей бурлила на пологом берегу. Лучники забредали в воду по колено, по пояс, силясь докинуть стрелы до насадов. Но стрелы бессильно падали в воду. А ядра из дальнобойных пищалей пронзали толпу. Барахтались на мелководье раненые. Течение медленно уносило убитых.
Берег все ближе, ближе.
Дробосечным железом взорвались тюфяки.
Огибая насады, рванулись к берегу ушкуи с лихими устюжанами. Заговорили с ушкуев легкие пищали и ручницы, дымное облако снова поползло над рекой.
Толпа вогульских лучников заметалась, раскололась надвое, открывая дорогу к белому шатру. Но между берегом и шатром плотными рядами стояли дружины богатырей-уртов – главная Асыкина надежда. Кое-кто из уртов имел кольчугу, перекупленную за большую цену у тюменских татар, остальные были в кафтанах из толстой кожи с панцирными железными пластинками на груди и на спине; кожа для крепости была пропитана рыбьим клеем и блестела, будто черненое железо. Сабли и мечи были почти у всех уртов, как и копья с широкими кинжальными наконечниками.
Урты приготовились сражаться пешими, небольшой табунчик коней Салтык увидел только возле белого шатра и подумал, что опытный и осторожный князь Асыка на всякий случай позаботился о бегстве. Он, конечно, где-то там, у шатра, в толпе нарядно одетых князцев…
Высаживались на берег вологжане, вычегжане, сысольцы, вымичи, чердынцы. Но честь первого удара князь Курбский отдал устюжскому воеводе Алферию Залому. Алферий повел свой полк прямо на уртов.
Навстречу выбежали из рядов прославленные пелымские богатыри-поединщики, самые сильные и храбрые. Железные кольчуги обтягивали могучие плечи богатырей. Тяжелые длинные мечи рассекали воздух. Устрашающе звериные морды скалились с круглых щитов. Толстые ноги уверенно попирали землю. Скуластые лица окаменели ненавистью.
Но простучали русские ручницы, и полегли богатыри на затоптанную траву. Железо доспехов и телесная мощь оказались бессильными против невидимых огненных стрел.
Еще и еще ударили ручницы – совсем в упор, пламенем в глаза.
Смешались ряды уртов, легко вошел в них железный клин устюжской рати. Замелькали страшные русские секиры, легко разрывавшие кольца доспехов. Пятились урты: непривычно было им сражаться вот так, стена на стену. В тесноте рукопашного боя длинные мечи только мешали уртам: ни поднять их, ни отвести в сторону для размаха. А русские секиры на коротких рукоятках разят, разят, опрокидывают ряд за рядом. Сбоку вологжане давят, вымичи и сысоличи с другого края подминают крыло вогульского строя, пронзают его смертоносными уколами ручниц.
Дальнобойные пищали с насадов швыряют ядра через голову уртов – по белому Асыкиному шатру, по шалашам, между которыми мечутся вогульские воины. Побежали они из стана, бросая копья и луки. Рабы заползали в шалаши и тихо подвывали от ужаса, зажимая ладонями уши. Расползалось воинство Асыки, только урты еще держались, истаивая под ударами секир, задыхаясь в пороховом дыму. Наконец побежали и они…
А князя Асыки и Юмшана давно не было у белого шатра. Они ускакали на конях к дальнему лесу раньше, чем начали разбегаться воины из стана.
– С победой тебя, князь! – поздравил Курбского Салтык.
– И тебя с победой, воевода!
Большие воеводы сошли на берег, приблизились к месту рукопашной схватки. Вповалку лежали урты, наших среди павших не было видно. Воевода Алферий Залом пояснил:
– Только семеро наших полегло. Пораненные есть, но тоже немного. Невеликая плата за стольный град князя Асыки!
– Город еще взять надобно, – остудил устюжского воеводу Салтык.
– А чего брать-то? Пуст город! Гляди – ворота открыты!
Действительно, в ворота Пелымского городка потоком вливалась вологодская рать. Воевода Осип Ошеметков стоял у ворот, горделиво поглядывая на свое воинство. Ратники шли мирно, сабель из ножен не вынимали.
С реки доносились крики, нечастые выстрелы из ручниц. Это обласы служилых вогуличей Емельдаша, растянувшись дугой, гнали к берегу, прямо на копья вымичей и сысоличей, берестянки с уцелевшими в первой огненной сшибке Асыкиными лучниками.
На мелководье лучники вываливались из берестянок, брели к берегу с поднятыми руками, смешивались с толпой пленных.
Много их оказалось, полоненных вогуличей, – и богатырей-уртов, и простых воинов, которых прислали послушные князю Асыке старейшины. Стояли они безмолвно на берегу, ждали своей судьбы.
– Сам с ними говори, миротворец! – буркнул князь Курбский и зашагал к белому шатру; следом за ним – княжеские дети боярские, Тимошка с обнаженной саблей. На сабле у Тимошки кровяные подтеки. Когда только успел саблю окровавить? Точно бы все время при князе был, а вот поди ж ты, ввязался в сечу!
Полукольцом окружили пленных московские дети боярские, ручницы нацелили. Рослые, нарядные витязи. Кольчуги серебром отливают. Высокие шлемы, красные сапоги, бородатые свирепые лица. А с реки воины Емельдаша придвинулись, стрелы на тетивах держат, смотрят без жалости. Натерпелись, видно, от высокомерных Асыкиных слуг, мигни только – побьют пленников стрелами.
Но не для кровавого побоища пришла русская рать, не для расправы над вогуличами. Даже князь Курбский сие понял, только сам не пожелал миротворничать – Салтыку передоверил. "И на том спасибо!" – без сердитости подумал Салтык, приблизился к толпе пленных.
Прекратилось шевеление, смолк неясный шепоток. Слышнее стало, как весело перекликаются русские ратники, рассыпавшись по бранному полю – оружие собрать, мягкую рухлядь, пошарить в брошенных шалашах. Можно им веселиться, победа была большая и почти бескровная…
– Слушайте, люди! – начал Салтык (толмач переводил слово в слово). – Неразумные, поднявшие оружие на великого государя нашего Ивана Васильевича, нашли свою смерть. Князь Асыка, ослушник государев, побежал неведомо куда, вас бросил. Нет для вас больше князя Асыки. Идите по городкам, по селениям своим. Везде говорите, что не с войной мы идем по рекам, но с миром. Пусть встречают нас старейшины и радуются подаркам. Пусть стрелы остаются в колчанах. Сохранят тогда вогульские люди жизнь свою и добро свое. Непобедима сила великого государя Ивана Васильевича. Под рукой его обретете покой и защиту от врагов. И об этом скажите в селениях…
Разомкнулась цепь московских детей боярских. Пленные пошли – сначала робко и медленно, оглядываясь на бородатых богатырей с огненными луками в руках, потом побежали врассыпную, шарахаясь от встречных ратников. Те смеялись, улюлюкали: забавным показалось бегство вогуличей, будто зайцы на облавной охоте через кочки прыгают.
Но беглецов не задерживали и не обижали. Не было против них настоящей злости. Да и воеводы предостерегали: если вогуличи без оружия, не бить их и не стращать, но обходиться вежливо…
Пройдет немного времени, и задумается Салтык над тем, что больше подломило власть князя Асыки – громкая военная победа под Пелымским городком или милосердие к побежденным, о котором быстро разнеслись вести по всей вогульской земле. И решит Салтык, что второе – вероятнее. Однако и без военной победы нельзя было обойтись – не к кому было бы проявлять милосердия. Только сильный может позволить себе милосердие, которое никто не расценит как слабость.
Летописцы обычно скупы на даты и подробности минувших столетий. Но для битвы близ устья Пелыма они сделали исключение, назвали не только месяц и день, не только число павших ратников, но и точно обозначили дальнейший путь судовой рати князя Федора Курбского Черного и воеводы Ивана Салтыка Травина:
"…приидоша на вогуличей месяца июля в 29 день, и был им бой с вогуличами на усть реки Пелыма. На том бою убили устюжан 7 человек, а вогуличей паде много. И побегоша вогуличи, Асыка и сын его Юмшан, в непроходимые места и стремнины. А воеводы великого князя пошли по Тавде-реке мимо Тюмень в сибирскую землю…"
Глава 9 Тю менское ханство
Медленно катит свои воды по обширной равнине Тавда-река.
Зыбкие, дрожащие в знойном летнем мареве дали. Зыбкие берега.
Болота моховые, болота торфяные, болота осоковые – ржавые низины, поросшие мелкой горбатой сосной.
Только на возвышенностях – сосна строевая, кондовая, могучие кедрачи, зеленые кружевные лиственницы. Красные леса как дружины нарядных богатырей-уртов среди серой россыпи стрелков из лука и рыбных ловцов. Не они составляют окружение Тавды, хотя и украшают ее, невольно останавливая взгляды путников.
От Пелымского городка до устья Тавды-реки четыреста верст судового пути. Плывет караван посередине реки, выбрасывая к берегам чуткие щупальца сторожевых долбленок – воины Емельдаша и сысоличи Федора Бреха обшаривают вогульские селения – паулы.
Но прибрежные селения покинуты жителями. Остыла зола в чувалах. Не слышно собачьего лая, непременного спутника человеческой жизни. Вогуличи послушались воеводу Салтыка: стрелы из колчанов не вынимали. Они просто уклонялись от встречи с огнедышащими железными воинами, сокрушившими большого князя Асыку и его богатырей-уртов.
Селения свои вогуличи не разоряли. В жилищах и амбарах остались припасы: сушеная рыба, вяленое мясо, варка, съедобные коренья. Будто для испытания доброй воли пришельцев оставили вогуличи свое добро: пограбят иль нет?
Воевода Салтык велел переносить запасы вогуличей в суда, но оставлять взамен товар: ножи, топоры, гвозди, стеклянные бусы, медные колечки. Вести о том, что русские воины щедро отплачивают товарами, опередили судовую рать. В некоторых местах вогуличи загодя вынесли на берег съестные припасы и меха, а сами ушли в лес, чтобы потом вернуться за обменным товаром. К такому немому обмену вогуличи привыкли. Обманщика при немом обмене ждало всеобщее неодобрение и позорное прозвище "дурной человек". Но немой торговлей с русскими в селениях оставались довольны: Салтык велел не скупиться…
Гребцы неторопливо шевелили веслами. Легкий попутный ветер надувал паруса насадов и ушкуев. Воеводы поглядывали на берега, изредка перекидывались ленивыми словами. Новостей не было: плывут и плывут, и конца не видно этой мирной реке…
Разговор оживлялся, когда на княжеский насад приезжал священник Арсений. От самого начала Тавды-реки он плыл с вогуличами Емельдаша, даже ночевать оставался в каком-нибудь обласе. Священник делал свое дело: склонял к истинной вере язычников. Но по всему было видно, не преуспевал Арсений в своем богоугодном деле, недовольным был, хмурым. Но слушать Арсения было интересно, он как бы приоткрывал жизнь вогуличей, их обычаи и веру. О последнем Арсений говорил особенно подробно, с явным неодобрением.
– Корыстная вера у вогуличей, – укоризненно качал головой Арсений, – будто сделка торговая: ты мне, я тебе…
Оказывается, вогуличи заранее оговаривали ответные услуги, принося жертвы своим богам. Дескать, поможете убить десять соболей – одного в жертву отдадим, а если двадцать – принесем два соболя… Идолов своих вогуличи почитали только тогда, когда им сопутствовала удача на охоте или на войне, а если нет – хлестали идолов прутьями и даже выбрасывали вон из жилища на дождь и холод…
Вогуличи верили в бессмертие души, но не так, как христиане. Душа умершего вогулича будто бы переходила в ребенка – и таким образом жила еще одной жизнью. Тело же переносится богами в подземное царство и живет там ровно столько, сколько человек прожил на земле. Потом тело начинает уменьшаться, достигает величины маленького жучка и исчезает вовсе…
– Потому-то и не стремятся вогуличи к истинной вере, к искуплению грехов, к Царству Небесному! – назидательно поднимал вверх палец Арсений. – В Царство Небесное возносятся лишь праведники, постом и молитвами того заслужившие, а вогуличам зачем к праведной жизни стремиться? Верят они, что душа любого человека непременно переходит в юное тело и живет вечно, обновляя лишь оболочку свою… А так они люди честные, правдивые. Но с Богом хитрят…
Арсений сокрушенно вздыхал, припоминая хитрости вогульские:
– Вот, к примеру, такое: медведей вогуличи почитают, будто богов. Но сами бьют их нещадно, медведей-то! Первейшая сладость для них медвежатина! Боятся, что душа убитого зверя отомстит охотнику, а все равно бьют! Однако приговаривают шепотом, лукавцы, в самое медвежье ухо: "Не я тебя убил, хозяин леса, я тебя люблю! Тебя убил один татарин, ему и мсти, мне не надо, я добрый!"
Салтыка мало трогали огорчения проповедника. Пусть плачется перед владыкой Филофеем, а у воеводы другие заботы. Ну, большого князя Асыку они повергли. А как смирить других вогульских князей? На Конде-реке сидит в лесах князь Пыткей, на Оби-реке – большой югорский князь Молдан и иные многие князцы. Как выманить их из лесов, мощью государевой поразить? Вот о чем надобно думать воеводам, а о вере пусть один Арсений заботится…
– Почитаемые вогуличами идолы стоят в мольбищах, – жужжал, как прялка, Арсений. – Бывают на мольбищах съезды княжеские великие и жрения общие. Говорят, на Белогорье, близ реки Иртыша, есть мольбище священного медного гуся. Большие жертвы медному гусю приносят, даже лошадей для него забивают. А ведь лошадей у вогуличей мало, разве что татары приведут, в дорогой цене лошади… Еще собираются на великий съезд на мольбище к шайтану Раче и к Обскому Старику. Чужих туда не допускают. Если идет кто чужой, то князья, князцы и старейшины с богатырями-уртами дорогу преграждают, бьются оружием крепко, пока не прогонят или не убьют…
Салтык встрепенулся:
– Не отдают, говоришь, мольбища без большого боя? И князь к мольбищу выходит, и князцы?
– Истинно так! Да ты, воевода, лучше Емельку спроси, он знает.
Емельдаш недовольно покосился на священника, но все-таки кивнул, подтверждая его слова. Не понравились Емельдашу насмешливые слова о вогульских богах… Хоть и молился теперь Емельдаш бородатому русскому богу и тот бог был милостив к нему, но у вогуличей боги тоже хорошие, помогают людям. Однако правду сказал слуга русского бога о почитаемых мольбищах, как было не подтвердить? К тому же не на лозьвенские мольбища наводит Арсений воевод. Обского Старика, к примеру, больше остяки почитают, чем вогуличи. Если интересно воеводе Салтыку о мольбищах слушать – пусть слушает, Емельдаш его уважает…
Салтыку было не просто интересно. В рассказе Арсения о почитаемых князьями мольбищах он увидел вдруг выход из затруднительного положения. Как ведь выходило? Подступить ратью к мольбищу – и вогульские князья сами соберутся? Не надо их по лесам разыскивать? Надобно зарубку на память сделать…
Но пока заботы были другие – о тюменском хане Ибаке. Судовая рать приближалась к краю Тюменского ханства, и пора было подумать о государевом наказе: попугать тюменского хана.
Иван Салтык перебирал в памяти все, что он знал об Ибаке, а знал он немало. О тюменском хане подробно рассказывал в Москве дьяк Иван Волк, когда напутствовал Салтыка на воеводство.
Извилистым и кровавым был путь Ибака к власти, под стать непрямому и жестокому пути к возвышению над соседними народами самого Тюменского ханства.
Первым ханом татар, кочевавших в степях по Ишиму и Туре, был Хаджа-Мухаммед из рода Шейбани, внук Батыя. Столица его – Кызил-Тура – стояла где-то на реке Ишиме. Потом улус наследовал сын его Махмуд, потом внук – Шейх-Хайдар. Внука-то и столкнул Ибак, заручившись помощью ногайских мурз Мусы и Ямгурчея. Была большая война, Шейх-Хайдар погиб на реке Тоболе, покинутый своими мурзами.
Новый хан Ибак не пожелал оставаться на Ишиме, где было много родичей и сторонников Хайдара, перенес столицу в город Чинги-Тура, к северному краю своих владений.
Дерзким и удачливым воителем оказался Ибак. Вместе с ногайскими мурзами он ворвался черной тучей в степи между Волгой и Днепром, нагнал отходившего от Угры-реки хана Ахмата и убил его. В руки хана Ибака попали несметные богатства Большой Орды, многотысячные табуны, литовский полон. Многие Ахматовы мурзы переметнулись тогда к новому властителю, ушли с ним в Сибирь.
Тогда же, в лето шесть тысяч девятьсот восемьдесят девятое, хан Ибак впервые послал в Москву посольство. Тюменский посол Чумгур был принят государем Иваном Васильевичем с честью и отпущен с подарками. Как же иначе? Великую услугу оказал государю Ибак, освободив от лютого недруга хана Ахмата! Казалось, между Москвой и Чинги-Турой воцарится мир. Но доброго мира не получилось…
Ибак начал ссылаться с казанским ханом Алегамом, явным недругом Москвы. Зачастили в Чинги-Туру казанские царевичи и мурзы, а некоторые и вовсе в Тюменском ханстве остались.
Ногаи, у которых с Москвой тоже было размирье, в Чинги-Туре дневали и ночевали. Ногайский мурза Муса стал даже шурином самого Ибака. Когда ногайские мурзы затевали походы на русские украины, в их ордах под видом ногаев оказывались и тюменцы. Все это очень не нравилось посольским дьякам великого князя Ивана Васильевича. "Единачество врагов наших вижу!" – сказал дьяк Федор Васильевич Курицын, и государь согласился с ним.
Окрепнув, само Тюменское ханство начало продвигать свои границы в сторону России. Хан Ибак теснил вогуличей, подминал под себя юрты между Турой и Тавдой, куда раньше татары приходили только на короткие летние кочевья. Даже за реку Тавду, в край лесов и болот, прорывались конные тысячи хана Ибака. Некоторые вогульские князьки уже именовали себя мурзами и давали ясак тюменскому хану.
Но если б только пограничными со степью вогульскими юртами ограничивались замыслы Ибака!