Шорда ехал в головах, стремя в стремя с Аксаем. Как кровные братья гляделись они: в бурых татарских халатах и войлочных колпаках, с луками за спиной, оба маленькие, жилистые, одинаково кособочились в седлах, правая рука с зажатой в кулачке плетью – наотлет. Федор Брех, посмеиваясь, допытывался у десятника Луки: который из двух татаринов наш Аксай? Лука только головой крутил: и верно, не разберешь!
Но смех смехом, а остяки не давались в руки. К одному прибрежному селению подобрались всадники, к другому – пусто. Шорда соскакивал с коня, ползал на карачках по тропе, нюхал следы. Следов много, и свежими они были, но все от берега вели куда-то в глубину леса.
Поехали по следам.
Надсадно звенело комарье. Из оврагов тянуло тяжелым влажным духом. Птицы пересвистывались редко, лениво. Кони запаленно дышали, хотя ехали небыстро, от куста к кусту, с остановками – остерегались засады.
Потянуло свежим ветерком. Сосны начали разбегаться в стороны, а между ними, за луговиной, открылись вдруг стены остяцкого городка.
Городок как городок, похожий на вогульские крепостицы: невысокий вал, изгородь из неошкуренных бревен, поставленных стоймя, сторожевая башенка, ворота из неструганых сосновых плах. По другую сторону, конечно, еще ворота есть. Через них и сбегут остяки, если приступать к городку большой ратью.
Спешились за кустами. Федор Брех, Аксай и Шорда выползли к самой опушке.
До городка было перестрелов пять, не больше, но все по ровному месту – не подберешься. На башенке караульщик, да и на стене воины есть: то здесь, то там головы мелькают, цветными платками обвязаны от комарья.
Федор Брех ткнул Аксая локтем:
– Что делать будем?
Аксай с Шордой о чем-то по-татарски между собой залопотали, на Федора поглядывали хитренько, как бы даже с сожалением. Что-то надумали, лукавцы!
– Ну, говорите, что ли! – не выдержал Федор. – Нечего зубы скалить!
– Зачем такой сердитый, воевода? – укорил Аксай. – Такой добрый воин, а сердитый. Голова у тебя большая, ума много. У Аксая голова маленькая-маленькая, но тоже думает. И у Шорды голова думает. Две головы думают, как не получиться хорошему делу!
Вытягивая узкую ладошку, Аксай показал Федору Бреху, где должны сидеть в засаде дети боярские, откуда выедет на поляну Шорда, как к нему из городка любопытные остяки побегут, как всадники их от городка отрежут и окружат. Пока подмога остякам приспеет, можно далеко уйти. Разве пешему догнать конного?
Федор Брех прикинул: вроде бы складно получается.
– С Богом!
Шорда стащил с головы колпак, круглую тюбетейку-аракчин смял и за пазуху сунул, размял в кулаке горсть красных ягод и провел ладонями по бритой голове, будто окровянился. Халат с правого плеча скинул, полы неровно обвисли. Закатил глаза, закачался в седле, будто обессилел совсем, и, сбивая рывками поводьев шаг коню, даже не выехал – выполз на поляну.
Остановилось шевеление на стене городка. Остяки всматривались из-под ладоней в непонятного всадника. А тот повалился с коня, прилег на траву неподвижно. Конь над ним стоит, голову опустил, а вокруг больше никого нет.
Спустя, малое время осторожно приоткрылись ворота. Безбородый урт в кольчуге, с длинным прямым мечом в руке, побежал через поляну. За ним – лучники, человек шесть. Остальные воины на стене остались, смотрят, кричат что-то.
Вот остяки уже совсем рядом.
Затрещали кусты, вынеслись на поляну всадники в остроконечных шлемах. И Шорда уже на ногах, аркан раскручивает. Метнулся урт назад, но петля аркана уже захлестнула его, опрокинула в траву. Шорда подбежал, уперся коленом в грудь, руки вяжет.
Цепочка всадников отрезала остяков от крепостицы, а остальные дети боярские от леса на них наехали – некуда деваться. Остяки побросали луки, встали кучкой – маленькие, скуластые, с впалой грудью и жесткими черными волосами, ниспадавшими на плечи, не мужчины по виду – безбородые отроки.
Но разглядывать остяков не было времени: воины в городке крик подняли, принялись открывать ворота. Пленников быстро связали, перекинули, как переметные сумы, через лошадиные спины – и рысью в лес.
Тишали за спиной протяжные вопли остяков. Сумрачная лесная безмятежность окружила всадников, Федор Брех провел тыльной стороной ладони по вспотевшему лбу: только теперь поверил, что отчаянное дело удалось. Нагнал Аксая:
– Ну, Аксай! Ну, молодец! Жди теперь награды от большого воеводы Ивана Ивановича! Да и князь Федор от себя добавит!
– Не надо награды! – захлебываясь словами, зачастил Аксай. – Аксай господину Ивану Ивановичу служит! Господин грустным был, теперь веселым станет. Вот Аксаю награда!
Ехали через чащобы, через колючие кустарники, через болотистые низины, спрямляя дорогу к реке. И успели вовремя: когда за деревьями проглянула светлая иртышская вода, голова судового каравана уже показалась из-за поворота. Федор Брех выпалил вверх из ручницы. Несколько легких ладей побежали от каравана к берегу…
Большие воеводы князь Федор Курбский и Иван Салтык говорили с пленными на стоянке, когда воины покончили с вечерним варевом и разбрелись по шалашам. С остяцкого урта давно содрали кольчугу и нарядные сапоги, по одежде он почти не отличался от простых воинов – в светлой полотняной рубахе, в замшевых штанах, косицы на голове расплелись, и волосы упали на плечи. Но спутать его с лучниками было все-таки нельзя. Те стояли, покорно опустив глаза, а урт то и дело надменно вздергивал голову, рыл голыми пятками песок, как норовистый конь. Крепкий был мужик, хоть и росточком невеликий, злой.
О себе урт сказал, что зовут его Керманак, что в поединках он уже победил шесть богатырей и, если бы татарин не стреножил его ременной петлей, как оленя, быть бы татарину убитым.
Остяцкая речь мало отличалась от вогульской, и Кынча переводил ее легко. Но переводить-то было нечего: похваставшись своей силой и храбростью, урт замолчал, злобно блестел черными глазами. И людям своим тоже запретил говорить, стояли остяки безмолвные, с опаской поглядывали на своего грозного предводителя.
Салтык шепнул князю Курбскому:
– Доброго зверя прихватил Аксай. Для задуманного дела самый подходящий. Зубами ремни будет грызть, когда про Обского Старика услышит.
– Зачем зубами грызть? Поможем ему!…
И оба понимающе переглянулись.
На ночь пленников положили у самого берега. Караульный вогулич прислонился плечом к борту насада, лениво поплевывал в воду. Копье он воткнул древком в песок, лук на него повесил. На пленников даже не смотрел.
Керманак лежал на спине, безнадежно вглядываясь в звездное небо. Если покатится по небу звезда, неудача может обернуться удачей. Так говорили шаманы. Но звезды недвижимо стояли в вышине.
Заскрипел песок под сапогами. Подошли двое, вогульский воин в богатом халате и еще один, одетый победнее. Воин в халате (это был Кынча) наклонился над уртом:
– Смотри какой упрямый и неразумный ась-хо. Не захотел рассказать, где дорога к Обскому Старику. А мы и без него знаем где! На гору, к березовой роще, одна тропа только и есть – через распадину! Глупый обский человек, плохо ему будет…
– Глупый человек! – повторил другой вогулич, и оба отошли.
Керманак застонал, напряг мускулы. Но ремни крепко сжимали запястья, щиколотки ног – не разорвать. Лучники рядом лежат неподвижно, дышат неслышно, не поймешь, живые ли. Он, Керманак, наверно, тоже умрет. А русские бородатые воины придут и обидят Обского Старика…
Керманак поднял голову, огляделся. Один только караульный возле, остальные спят в шалашах. Если бы не ремни!
Керманак безнадежно закрыл глаза.
Снова шаги нарушили забытье. Караульный склонился над Керманаком, достал нож. Ремни соскользнули на песок. А вогулич уже освобождал второго воина, третьего.
Керманак растер онемевшие запястья. Подошел вогулич, отдал ему свой нож, топорик на короткой рукоятке, помог подняться. Шепнул:
– Вогуличи тоже почитают Обского Старика, он посылает нельму в сети. Я не хочу, чтобы Обского Старика обидели. Поспеши к князю Молдану. Берестянка в кустах, весло там же найдешь. Поспеши!
– Ты с нами?
– Нет. Вогуличи отплывают утром обратно на Лозьву, и я с ними. У русских воевод теперь станет меньше воинов.
– Пусть Куль оберегает тебя в пути.
– И тебя тоже, богатырь!
Под утро Кынча пришел к шатру воеводы Салтыка. Караульный окликнул его.
– Свой, свой! – отозвался Кынча.
Сын боярский опустил ручницу. Служилого вогулича он знал и про то, что Кынча будет воеводствовать в вогульской рати, тоже знал. Однако засомневался – пускать или не пускать к воеводе?
– Может, до утра подождешь? Спит воевода-то.
– Обуди! Доволен будет воевода моей вести!
Воевода Салтык, выслушав весть о бегстве остяцкого урта, действительно остался доволен. Все получилось, как задумано. Спросил только:
– Доподлинно знаешь, что полоняник слышал твои слова о дороге к Обскому Старику?
– Доподлинно, воевода. Аж передернулся весь, когда услышал!
– Ну, иди досыпай. Утром похода не будет – дневка.
– Хорошо как! – обрадовался Кынча. – Обласы чинить будем. Емельдаш одно знал: плыть да плыть. А облас, он ухода требует, как малое дитя. Один неразумный все лето кедровые коренья не щупал, которыми доски к днищу пришиты, так осенью утонул. А еще один…
– Иди-иди! Недосуг тебя слушать, – сердито бросил Салтык, поворачиваясь к Кынче спиной.
Теплый полумрак шатра, сонная тишина. А Кынча будто стоит перед глазами. Нет, не получается у Кынчи величавость, внешняя она, а внутри – суетное. Не сравняться Кынче с Емельдашем, тот будто и вправду князь. Мелковат Кынча насупротив его! А может, сие и к лучшему? Самостоятельным стал в последнее время Емельдаш, непонятным. Кынча же весь на виду, легче с ним. Не строптивец. Да и то сказать: довольно с Салтыка и одного Курбского, не заскучаешь со строптивым князем! Опять что-то сумрачным стал князь, недовольным, вот-вот вскинется, закусит удила. Скорее бы бой, что ли! Наверно, без ссоры на этот раз обойдется – впереди у князя Курбского веселое дело, Обского Старика добывать…
О пустячном думается, о пустячном. Кынча… Курбский… Андрюшку-шильника остается вспомнить… Притих Андрюшка, давно не слышал о нем, и на глаза не попадается… Зачем все это вспоминается? Пустячное, пустячное…
Внезапно навалилась усталость. Перетревожился, видно, ожидая завершения хитрости с остяцкими полоняниками. Спать теперь, спать!
Укладываясь на мягкое ложе, Салтык велел никого не впускать, не будить, пока сам не проснется. Хоть до обеда спать можно – дневка!
Но вдоволь поспать не удалось: разбудили голоса у шатра. Личко с кем-то препирался, повторял свистящим шепотом: "Не пущу! Не велено!"
Салтык прислушался, крякнул с досады. Так и есть – княжеский послужилец Гришка Желоб! Настырный дворянин, не отвязаться от него, если князем Курбским послан. Неужто Кынча от Салтыка к князю побежал, чтоб радостью поделиться? Суетлив, ох суетлив!
Ничего не поделаешь, пришлось подниматься. Крикнул:
– Допусти княжеского слугу!
Стремительно вошел сын боярский, медные бляшки на панцире звенят, как бубенцы на конской сбруе. Личко за ним – бочком, глаза виноватые, не уберег покой господина.
– Князь Федор Семенович на совет зовет, воевода!
– Какой совет в этакую рань? – заворчал Салтык, но босые ноги все-таки с ложа опустил, потянулся за кафтаном.
– Князь зовет, воевода!
– Скажи – иду…
В красном шатре князя Федора Курбского Черного уже полно людей. Всех переполошил треклятый Кынча! Воевода Осип Ошеметков здесь, сидит смирно в уголке, глазами сонно моргает, – видно, тоже разбудили. Алферий Залом склонился над низким столиком, как колодезный журавель, а на столике белое полотнище бересты, исчерченное угольком. Шильник Андрюшка туда же подсунулся. Он-то зачем? Владычный воевода Фома Кромин уткнул нос в бородищу, сопит сердито, недоволен чем-то. Может, и причины для недовольства нет, просто нравом такой – хмурый. Чернецы Арсений и Варсонофий рядышком на скамье сидят, но друг на друга поглядывают зло. Ничего непонятного в том для Салтыка не было. В постоянной распре жили чернецы, спорили по каждому пустяку. Кынча, конечно, тоже здесь, стоит за княжеским плечом, тычет пальцем в бересту.
– Все знаю, воевода. Кынча рассказал! – вместо приветствия крикнул Курбский. – Подсаживайся поближе, смотри!
На бересте был нарисован углем усть-иртышский мыс, круглая гора на нем. Жирная извилистая линия протянулась от иртышского берега к вершине – дорога по распадине. А по другую сторону горы прерывистыми черточками две тропы к обскому берегу выводят, у берега лодки нарисованы.
Салтык указал на лодки:
– Это что?
– Пристань остяцкая, пристань! – заторопился Кынча, будто боясь, что оборвут. – Здесь обласы пристают, когда приплывают люди к Обскому Старику. По тропе и взбираются. Узкая тропа, крутая…
– Если взобраться можно, то и спуститься, наверно, тоже? – задумчиво проговорил Салтык.
– Можно, воевода, можно! – закивал Кынча. – Только малыми людьми, тропа узкая.
Салтык еще раз провел взглядом по бересте. Взял в щепоть уголек, потянул жирную линию от распадины к вершине. Пояснил:
– Вот так бы большой ратью идти, в лоб Молдану.
– Пройдем, воевода! – радостно откликнулся князь Курбский. – Сам рать поведу!
Салтык прочертил еще одну линию – потоньше, в обход мыса, прямо к остяцким пристаням. Помедлив, перечеркнул крестиками обе тропы:
– А сюда с легкими ушкуями приспеть вовремя, засады поставить. Думаю, если в лоб остяков крепко ударить, Молдан сюда побежит…
– Верно! – одобрил Курбский. – Но только и в лесу, у горы, надобно поставить засаду. Чтобы Молдана взять непременно. Второй раз его из чащобы не выманишь!
Салтык согласился, похвалил князя за предусмотрительность.
А Курбский, властно взмахивая рукой над чертежом, уже произносил слова воинского приказа. Большая рать – прямо по дороге, с шумом и пальбою, малая рать – потаенно в обход горы на ушкуях. Он, князь Курбский, с большой ратью, воевода Салтык – с малой. Остальные воеводы при своих полках. Со стоянки сниматься завтра поутру, чтобы к обеду быть на месте…
Салтык кивал, соглашаясь.
Шильник Андрюшка Мишнев с ним попросился, привычны-де его людишки к засадам. Салтык не возражал. Не возражал и тогда, когда Курбский стал навязывать ему в спутники Тимошку Лошака. Говорил князь, что Салтыков послужилец урта повязал, отличился, потому-де Тимоше обидно, в дело просится. Пусть-де Тимоша потешится, поиграет с Молданом-князем. У Тимоши из рук не вырвешься – медведь медведем!
И младенцу было видно, что не о Тимошиной обиде заботится честолюбивый князь, сам не хочет оставаться в стороне ни от большого боя, ни от малого. Но Салтык его не осудил, улыбнулся понимающе:
– Пусть потешится Тимоша!
Доволен был князь Курбский, доволен воевода Салтык. Единодушие и благорасположение больших воевод передалось людям, даже вечно хмурый Фома Кромин заулыбался, придвинулся поближе. Хорошо-то как!
– Хорошо-то как! – говорили ратники, вылезая из своих шалашей на сытный дух мясного варева, омывая заспанные глаза в студеной иртышской воде – десятники в то утро людей не будили.
Варево хлебали неторопливо, с разговорами и шутками, разве что только песни не пели и в бубны не играли, а так – праздник праздником.
По христианскому обычаю, переодевались в чистые исподние рубахи. Два случая бывает, когда русский человек меняет исподнее без банного омовения: перед праздником и перед боем. Для истинного воина ратная потеха – тоже праздник…
Точили сабли и секиры, осматривали ручницы, натирали влажным песком шлемы и пластинки панцирей. Русский воин нарядным выходит и на праздничное торжество, и на бой.
Приятели менялись нательными крестами, нарекали друг друга побратимами. Тоже древний обычай русского воинского братства – быть в жизни и в смерти едиными.
Кто-то сказал, что будет этот бой последним, предадутся остяки в полную государеву волю и придет на Обь-реку великая тишина. Многозначительные слова "Последний бой!" пошли гулять по воинскому стану. Радовались люди: раньше-то шли вперед и вперед, а после этого боя надобно ли будет дальше ратоборствовать, может, к дому повернут воеводы, на Святую Русь?
Воеводы и сотники запросто подсаживались к кострам, сами заговаривали о том, что на Оби-реке, кроме Молдана, нет больших князей, должны замириться обские люди, если его взять.
Пищальники Левки Обрядина вытащили на берег легкие тюфяки, прилаживали к ним полозья: большие воеводы приказали тянуть наряд на гору, следом за ратью. Пороховое зелье и дробосечное железо пересыпали из тяжелых больших коробов в малые корзины с ручками, чтобы двое воинов могли носить огненный запас за каждым тюфяком. Крутились возле тюфяков доверенные дети боярские, назначенные идти вместе с пищальниками. Необычное предстояло дело, ранее невиданное, – с тюфяками, словно с ручницами, выкинуться в полевой бой!
Князь Курбский строго-настрого наказал детям боярским:
– За наряд отвечаете головой. Как выпалят – сомкнись впереди, остяков до тюфяка не допускай, рубись саблей, зубами грызи, но останови. По сторонам не смотри, воеводы сами подмогу пошлют, если надобно. Ваше дело – тюфяки беречь!
Григорий Поплева, Андрей Поршень, Григорий Желоб и другие княжеские дворяне поддакивать устали, а князь Курбский все наставлял, наставлял.
Видно, сам он был не вполне уверен, что поступает правильно, выдвигая тюфяки в чело полевой рати. Непривычно было так воевать, боязно. За потерянный наряд с воеводы спрашивали строго. Но Салтык говорил, будто бы в Диком Поле, куда хаживал он со служилым царевичем Нурдовлатом, тюфяки с собой возить привыкли и не единожды ошарашивали крымских людей огненным боем, малой кровью добывали победы. Может, и верно говорил Салтык, но ведь спросят дьяки в Москве: "Тюфяков и пищалей дадено было для похода столько-то, а сколько назад привезли?" Ему, князю Курбскому, ответ держать. Если даже поделят вину с Салтыком, то на обоих хватит – великая вина растерять наряд, никакие победы ее не искупят!
Может, раньше и не согласился бы князь Курбский с Салтыком, потому что привык думать: стародавнее, устоявшееся – лучше. Но больно уж круто ломается жизнь при нынешнем государе Иване Васильевиче, не знаешь, за что держаться, за старое иль за новое. Многие знатные, за старину ратовавшие, в опале оказались. Это в прошлые устойчивые времена опалы не больно-то опасались. Обидится опальный боярин – и к другому князю отъедет, и снова в милости. Ныне же ни у кого, кроме великого князя Ивана Васильевича, милости не найти. И недоостеречься страшно, и переостеречься – тоже. Нет ныне устойчивости, нет!
Взять этот самый сибирский поход. Разве так раньше в походы ходили? Положи всю чужую землю пусту, жги села и забирай пожитки, пленников с собой уводи, чтоб оскудел вконец неприятель, – и похвалы удостоен будешь! А ныне? Велено не кровопролитием искать новые землицы для государя, но миром. Нехристей, сыроятцев, идолопоклонные народцы не обижать без нужды! Господи, какие смутные времена наступили!