Но людей на площади перед хоромами наместника было немного. Нечего делать черным людям в будний день в граде. Ни торга здесь не было, ни ремесленных изб, только соборы и церкви крестами упирались в прозрачное апрельское небо. Собор Успения Богородицы. Церковь Прокопия Блаженного. Церкви Бориса и Глеба, Егория Святого, Кузьмы и Демьяна. Дальше, уже за стенами, храмы Михайло-Архангельского монастыря и монастыря у Преображения, храм Вознесения-над-рвом, что поставили посадские люди за единый день, по обету, во спасение от мора, обезлюдившего Устюг Великий семь лет назад.
Со всех сторон остолпили город Божьи строения. Лемеховые кровли тусклым старинным серебром отливаются, узкие оконца глядят пронзительно, а за оконцами чернота, чернота. Будто подглядывают оконца – прищурившись, недоверчиво.
У папертей храмов кончается власть князя Курбского и наместника Петра Челяднина. Для церковных людей один господин – епископ Филофей.
Едет князь Федор Курбский, поглядывает на коленопреклоненный народ, а черные оконца храмов на него самого сверху щурятся, каждое движение стерегут.
Холодом обожгла догадка: уж не Филофею ли он обязан неожиданным гонцовским наказом? Сидит Филофей в своем Усть-Вымском городке, но глаза-то у него везде, со всех сторон Устюг высматривают. Успенский протопоп Арсений куда делся? Больше месяца не видно его, а ведь раньше в наместничьих хоромах неотступно торчал. О многом лишнем при нем говорено было, ох о многом!
Жестом подозвал Тимофея, люди которого прилежно следили за всем, что происходило в Устюге. Спросил небрежно, как о пустячном деле:
– Что-то отца Арсения давно не видно…
– С месяц, как отьезал. Вызнано, что в Кириллову Белозерскую обитель собирался по церковному делу. Да ведь говорено было тебе о том, княже…
Курбский и сам вспомнил: было говорено. Однако внимания тогда не обратил. Мало ли чернецов толклось в хоромах! Отец Арсений только тем и выделялся, что молод был не по сану, востроглаз, немногословен, в еде воздержан. Молчал да слушал, значит. Куда, говорят, поехал? В Кириллову обитель? А Кириллов-то возле Вологды, а через Вологду-то прямая дорога на Москву! Понятно-о…
Простучали под копытами сосновые доски моста, что был перекинут через городской ров. Извилистая улица Нижнего посада привела всадников к Скоморошьей мовнице , за которой, на берегу Сухоны, посадские плотники ладили ушкуи и насады для похода.
Конь привычно нес опустившего поводья князя: дорога к реке была привычна, чуть не каждый день ездил сюда воевода. Смазанной полосой проплывали мимо приземистые посадские избы, казавшиеся еще ниже от привалившихся к стенам сугробов. Апрельское солнце растопило снег посередине улицы, но в тени сугробы еще держались, хотя и потемнели, набрякли влагой.
Из головы не выходил протопоп Арсений, тихоня, хвост лисий! Припоминал Курбский, что именно в этом Филофеевом послужильце ему не нравилось. На проповедях Арсений говаривал, что не мечом, но словом Божьим и праведными делами вера распространяется. Не в его ли, воеводский, огород камешек? С наместником Челядниным будто бы дружен, даже ночью к нему как-то приходил, совсем не в гостевой час. И о том Тимошка доносил, но не принял князь во внимание, отмахнулся. Постой, постой, а когда ж это было?
Подозвал Тимофея Лошака, спросил.
– Накануне того дня Арсений у наместника Петра ночлежничал, как в Кириллову обитель отъехать. Говорено тебе было о том, княже.
Обиженно говорил Тимошка, будто вину за собой какую чувствовал. Но тут не верный слуга виноват – сам князь. Проглядел недоброжелателей. А теперь – пересчитывай не пересчитывай – трое против него: новоявленный воевода Салтык, наместник Челяднин, великопермский владыка Филофей. Тяжеленько.
Но изворотливый ум подсказывал успокоительные мысли. Здесь, в Устюге, трое против одного. В Усть-Вымском городке, через который пройдет судовой путь к Камню, – двое всего, Салтык да Филофей; наместник Петр в Устюге останется. А после Выми – один Салтык. Коротки руки у наместника и владыки Филофея, чтобы до сибирской земли дотянуться!
А не один ведь князь Курбский, не один! Слуги верные у него. Дети боярские, коих из Ярославля привел, только на своего князя и смотрят. Андрюшка Мишнев с товарищами, без князя им одна дорога – обратно в оковы. Купцы устюжские Федор Есипов, Левонтий Манушкин, Федор Жигулев. Сами в поход напросились, на свое серебро ушкуи снаряжают, о сибирских соболях да куницах мечтают люто. У каждого в Устюге родственники, да приятели, да холопы – оружные, истинные ушкуйники. Не мешай им только сибирские народцы обирать, верной опорой будут! Не мешкая потолковать со всеми, а кому и пригрозить небесполезно. А кому и серебра дать – такое богатство впереди, что не жалко серебра. И Тимошу одарить, и всех слуг его тайных. Нужные людишки, а прибудет Салтык – еще нужнее станут. Вымичей, сысоличей и великопермцев на свою сторону нетрудно перетянуть. Натерпелись они от вогульских набегов, мести жаждут. Нелюб им будет тот, кто удерживать станет от лютого кровопролития в вогульской земле, – Салтык, к примеру. А князь Курбский их удерживать не станет…
Нанизывались, нанизывались удачные мысли, как следы на снежной целине, – отчетливо и непреходяще. Уверенно ступал рослый воинский конь, убеждающе позванивало оружие свиты. Кто осмелится завернуть его с прямого пути?!
У Скоморошьей мовницы, низкого бревенчатого сруба с плоской кровлей, приткнувшегося к самому урезу воды, сидел на колоде Иван Юродивый. Фиолетовые голые ступни под себя поджал, сгорбился под рваной овчиной, из колтуна волос и бородищи один нос торчит, ноздри наружу вывернутые, звериные. Увидев князя, завалился с колоды на спину, затрясся, будто со страха, завопил:
– Мамай пришел! Мамай пришел!
Тимоша зашевелил плетью, взглядом вопрошая: не наказать ли дерзкого? Но Курбский взглядом же остудил рвение своего верного слуги: Ивана Юродивого почитали в Устюге не менее иного святого, тронь его только – полгорода поднимется. Посадские без шапок стоят, но смотрят настороженно, зло.
Князь Курбский скривился презрительно, проехал мимо юродивого к берегу. Навстречу князю бежали, срывая шапки, кормщики и гребцы. Ковылял, припадая на левую ногу, Андрюшка Мишнев. Курбский спешился, деловито пошел вдоль длинного ряда судов. Подпертые бревнами суда стояли на истоптанном снегу, готовые покинуть берег. Обычный воеводский досмотр… Так думали все, а что думал князь Федор Семенович Курбский Черный, было известно только ему самому.
Князь Федор Курбский мысленно расставлял на шахматной доске противоборства белых и черных королей, стрелков, всадников, башни, ряды безответных пешцев, единственное предназначение которых – двигаться по прямой и гибнуть, защищая ценные фигуры. Суетившиеся рядом люди казались такими же пешцами, их можно было не принимать во внимание. А вот белый король где-то там, в Москве, уже сделал первый ход. Он, Курбский, обождет с ответным ходом, пока поубавится фигур в этой игре смышленых мужей…
Глава 4 Вологда и Устюг Великий
Санный обоз воеводы Ивана Ивановича Салтыка Травина подкатил к Вологде по последнему льду, в самый канун Антипы-половода . Вешние воды Антипа уже распустил, тихо струились они под низкими берегами речки Вологды, студено дрожали в полыньях, быстро заполняли санные колеи, но по середине реки еще можно было проехать. Однако мешкать уже было нельзя. Обозные мужики бодрили лошадей кнутами, озорным гиканьем. Огибая полыньи, длинный – в полтораста саней – обоз извивался по реке, как огромная змея.
Впереди, как темный остров среди унылой равнины, поднимался Великий бор, вологодская достопримечательность, святое место, где киевский чудотворец Герасим в лето шесть тысяч шестьсот пятьдесят пятое основал древний Троицкий монастырь, положивший начало городу. А потом на высоком правом берегу приоткрылся и сам город: обтаявшие черные валы и деревянные стены с башнями, сдвоенные шатровые кровли церквей , посадские избы и соляные амбары. Снег с кровель уже обтаял, и они влажно темнели сосновыми досками и берестой.
Вологда!
Далеко Вологда от стольной Москвы, но истинно московским градом она стала раньше, чем иные близлежащие города. Крепко стояли за Москву вологодские служилые люди и посадские умельцы. Здесь отсиживался во время Шемякиной смуты отец нынешнего великого князя, Василий Васильевич Темный, не выдали его вологодские мужики. Отсюда и поход свой победный на Москву он начинал вместе с вологодскими ратниками. Государь Иван Васильевич хранил в Вологде серебряную казну и держал в заточении самых заклятых врагов своих – доверял вологжанам. Владел Вологдой, Кубеной и Заозерьем брат его, Андрей Меньшой, верный соратник в государевых делах, а потом и вовсе отошла Вологда в вотчину великому князю. Поэтому большие надежды возлагал Салтык на вологодских служилых людей: свои, почти что московские. А вологодский наместник Семен Пешка Сабуров был старым знакомцем Салтыка.
Наместник Семен встретил государева воеводу без лишней торжественности, но тепло, уважительно, в ответах не лукавил. Да и зачем было ему лукавить, если к походу все было подготовлено как подобает?! Насады и ушкуи снаряжены. Пищали и тюфяки, что удалось по оружейным клетям собрать, стоят под навесом на дворе. Припасы в амбарах, на наместничьем же дворе. Вологодские ратники к походу готовы, и воевода их Осип Ошеметков только слова ждет, чтобы воинство свое для смотра представить. А что до товара, с сибирскими народцами воевать и князцев их жаловать, – то пусть только пальцем поманит воевода Салтык, купчишки сами набегут, приволокут, что надобно. Легко, весело как-то все получалось в Вологде. Нетороплив и немногословен был наместник Семен, но рассудителен, тиунов и десятников держал усердных, проворных. Да и остальные вологжане помогали наместнику, чем могли. Свои ведь, кровные ратники уходили в опасный поход за Камень, как им было не порадеть?
Получился для Ивана Салтыка вроде бы как отдых перед дальней дорогой: без него все свершалось в Вологде как надо, самому лучше не сделать. Да и помощники были хорошие. Федор Брех досматривал ратников. Пищальник Левка Обрядин хлопотал у наряда. Личко с холопами шнырял по малому Торжку, закупал товар. Советовали ему знающие люди перво-наперво брать топоры, ножи и иконки резные каменные, чем Вологда славится, полотенца льняные с красными петухами. Нарядный был товар, глаза разбегались.
А суда можно было и не смотреть – вологодские корабельные мастера и осначи славились по всей Руси…
В наместничьих хоромах, стоявших возле главной городской площади с потешным названием Ленивая площадка, было тихо, тепло, уютно. Тишина и ничегонеделание располагали к доверительным беседам.
Обычно сидели втроем: воевода Салтык, наместник Семен Пешек и священник Арсений, которого наместник знал давно и к которому относился с заметным уважением. Салтык же сблизился с Арсением за дорогу – вместе ехали в санях от самой Москвы. В дальней дороге, под взвизги полозьев и загадочные лесные шорохи, приоткрывается самый скрытный человек. А тут еще оказалось много общего и в судьбе, и в мыслях.
Арсений чем-то напоминал Салтыку приятелей дьяка Федора Курицына. Говорил Арсений просто, по-мирскому, на Божью волю не ссылался, но искал причины людских поступков в них самих. Тоже о разуме толковал, что единственно освещает путь человека. И наместник Петр мыслил вольно, легко было с ним беседовать. О многом говорили, но больше всего – о Земле Сибирской, о "человецех незнаемых" в восточной стране, о "языцех" разных и "иновиденых".
Понаслушался на Москве воевода Салтык о Сибири всякого, сомнительных былей и явных небылиц. Будто живет за Камнем, по соседству с Югорской землей, некая самоядь, молгонзеи, человечину едят. А иная самоядь по пуп лохмата до долу, а от пупа вверх якож и прочии человеци, рты на темени, а не говорят. Страна та обильная съестным, но зима жесточайшая до такой степени, что птицы замерзают на лету, а из-за обилия снега никакие животные не могут ходить, кроме собак. Четыре большие собаки тащат сани, в которых сидит один человек с необходимой едой и одеждой, только тем и спасается. А снега будто бы не сходят даже летом…
Здесь, в Вологде, небылицам не верили. Священник Арсений так и сказал: самоядь – те же люди, только в шкуры одеты и лицом темны, и рта у них на затылке нет, а что голову назад откидывают, когда принимают пищу, так это оттого, что ворот у одежды их глухой, высокий. И человечину самоядь не ест, в сибирской земле зверя, птицы и рыбы многое множество, зачем самояди человечину есть?
Да и не такая уж Сибирь незнаемая страна. Хаживали туда русские люди, вот наместник Семен может рассказать.
И Семен Пешек рассказывал, как в незапамятные времена пробирались новгородцы ватагами в Двинскую землю, прокладывая пути к Камню… Как продвигались русские люди к Студеному морю, утверждаясь на берегах северных рек – Двины, Вычегды, Сысолы, Выми – укрепленными погостами… Как в лето шесть тысяч восемьсот семьдесят второе перевалили ушкуйники Камень и в Югру вошли и по Оби-реке воевали до самого моря… Как еще при великом князе Дмитрии Ивановиче Донском построил первый епископ Двинской земли преподобный Стефан на Усть-Выми свой владычный городок, а престол тамошнего храма утвердил на пне необыкновенной великой березы, святилища местных язычников… Как московский воевода Федор Пестрый привел под руку великого князя Пермь Великую. Совсем недавно это было, в лето шесть тысяч девятьсот восемьдесят шестое , а стоит Россия на Каме-реке прочно…
По пути, проложенному предками, легче идти. Воевода Салтык не ощущал себя первопроходцем, но лишь продолжателем великого движения в сибирскую землю, которое началось для русских людей задолго до него и, наверное, будет продолжаться еще столетия, ибо огромен мир с той стороны, откуда всходит солнце. Может, именно потому и вологжане готовились к походу с будничной расторопностью, без тревоги. Радовала Салтыка их убежденность в благополучном исходе. И еще одно радовало Салтыка, хотя эту радость он старался людям не показывать: неприязнь вологодских служилых людей к князю Федору Курбскому Черному. Воевода Осип Ошеметков, сотники его, головной кормщик вологжанин Петр Сидень, да и сам наместник Семен Пешек Сабуров при упоминании о князе недобро морщились. Видно, сильно досадил чем-то вологжанам потомок гордых ярославских князей, вспоминали его не добром.
Раньше Салтык считал верной опорой лишь избранную сотню московских детей боярских, пищальников Левки Обрядина да своих послужильцев. Но оказывалось, что и вологжане – тоже опора. И начальные люди, и ратники… Снова – в который уже раз! – думалось Салтыку, что только в служилых людях опора государеву делу. Княжата и бояре-вотчинники сами по себе сильны, в вотчинах как в крепости сидят: и слуги военные, и оружие, и запасы всякие, и богатство наследственное, с государевой службой не связанное. Иное дело дети боярские и дворяне. Эти из рук государя смотрят, его милостями живы. Государь и военные служилые люди – вот твердость державы! Не наследственным богатством и не знатной породой должен славиться человек – близостью к государю всея Руси! Токмо так! Осторожненько делился крамольными мыслями своими с Семеном Пешком Сабуровым, с Осипом Ошеметковым. Семен сопел сердито, хмурился – сам был не из малых бояр, породой своей дорожил. Но с Салтыком не спорил, соглашался неохотно, что времена ныне другие, служебные. Но ведь и знатные роды верно служат государю. Себя в пример приводил: уж он ли не верен, не ревностен в государевой службе? А что своевольства в княжатах много, про то справедливо Салтык говорит. Самому ему, Семену, высокомерие князя Курбского не по душе. А Осип Ошеметков – тот открыто был за Салтыка. И от себя еще добавлял многое. Было бы пригоже, говорил, набрать из избранных детей боярских и дворян новое войско, в доспехах единообразных и с ручницами, и давать тем воинникам государево жалованье, а не поместья для прокорма. Может, на опольях, где земля добрая, поместье и прокормит, а в лесных местах, с худой землей, как? Вологодские да устюжские дети боярские с хлеба на квас перебиваются, мужиков-страдников по пальцам считают. Как с такого поместья служить? Длинные были разговоры, многозначительные, созвучные мыслям Ивана Салтыка. Вот бы дьяка Федора Курицына сюда – послушать, подсказать. Будет о чем рассказать на Федоровой братчине, когда в Москву возвратится…
Но когда это только будет, возвращение-то?…В обычный свой срок – на Мартына-лисогона , когда лисицы из зимних нор перебегают в новые, – стронулась река Вологда: ледяными полями, белым крошевом, ширившимися полосами мутной воды.
На Марка-птичника , в канун прилета певчих стай, отплыла от Вологды судовая рать воеводы Ивана Ивановича Салтыка Травина и сына боярского Осипа Ошеметкова – два легких насада с тюфяками на палубе и полтора десятка ушкуев, на каждом ушкуе по тридцать ратников.
Отгудели и смолкли колокола вологодских церквей.
Скрылся за поворотом реки Великий бор, и потянулись по сторонам низкорослые зубчатые ельники, осиновые голые рощицы, островки кустов в бурунах быстрой полой воды. Широко выплеснулась река Вологда на низкие берега, а когда судовой караван выплыл в Сухону – не на сажени приходилось считать водную ширь, на версты. Щедро в ту весну напитало водой Кубенское озеро реку Сухону, щедро!
Весеннее половодье – раздолье для кормщиков. Утонули в глубине мели и перекаты, везде привольная судовая дорога. Шли на веслах, изредка поднимали прямоугольные серые паруса. Кормщики торопили гребцов. До Устюга Великого поболе четырех сот верст, а сроку на путь воевода положил одну неделю, тут заторопишься!