- Частями, на три лета, - уточнил вирник с явным сожалением. - И пока не получу первый сбор, не уеду, будете кормить, - пригрозил. - Сыщете убийцу и если окажется не ваш, а чужак, вира с вас отменяется, выплаченное не возвращается.
- Где мы столько серебра достанем? - роптали смерды. - Обилья который год в житницах нету. Непогодь вон какая все лето, с голоду б зимой не околеть. Что ж ты, княж муж, разбой чинишь средь бела дня? Нету у нас в селе убивца, и покойники те не наши.
- А дуб ваш?
- Дуб наш.
- Колдун либо волхв в селе есть?
- Нету.
- Ну так благодарите своих деревянных богов, что покон русский за волхвование не судит, а только за смертоубийство. И за то еще благодарите, - подумав, добавил вирник, - что зарезаны не княжьи люди. По одеже видать, что не княжьи, а свои собственные. Не то бы полпуда у меня собирали.
Смерды загалдели громче. Вирник, не слушая их, заглянул в вощаницу мятельника и стал вместе с ним высчитывать свою долю от виры - пятую часть. Получалось шестнадцать гривен. Плохо только, что нельзя получить сразу.
Мечник взирал на все с каменным выражением лица, будто его не касалось. Когда смерды чересчур расшумелись, он вынул из резных деревянных ножен меч и положил поперек седла. Стало тише и свободнее вокруг.
Вдруг раздался громкий голос:
- Откуда это видно, что они свои собственные?
Вирник оторвался от расчетов и удивленно оглядел толпу.
- Кто сказал? - спросил он.
Вперед выбрался чернец Григорий.
- Может, они как раз чьи-то собственные?
- Ты откуда взялся, монах?
Вирник хмурил брови и дергал пальцем на шее плоскую широкую гривну с черненым узором, будто она вдруг стала его душить.
- Из монастыря.
- Из намастыря он, - подтвердили смерды.
- И чего тебе надо?
- Я говорю, может, убитые - холопы.
- И чего? - вирник нехорошо усмехался.
- За убийство раба виры не положено. Только владельцу платится его цена - пять гривен.
- И откуда ты такой настырный выискался?
- Из монастыря, - снова объяснил чернец. - Одежда на убитых самая простая, а возле одного из тел я нашел вот это.
Монах протянул ладонь, на которой лежала свинцовая подвесная печать с отверстием для шнура.
- Ну и что? - вирник не притронулся к предмету.
- На ней оттиск с именем митрополита Георгия. Это митрополичья печать.
- Значит убитые - люди митрополита, - с угрозой произнес вирник. - Все слышали? - обратился он к смердам, внимательно слушавшим весь разговор. - Этот монах говорит, что нужно назначить двойную виру, по восемьдесят гривен за голову. Я с ним согласен. Значит, полпуда серебра на три лета. Запиши, - кивнул он мятельнику.
Смерды заволновались. К монаху угрожающе потянулись руки, схватили, стали рвать рясу и длинные волосы. Кругом кричали.
Мечник без слов раздвинул конем шумящую толпу и мечом плашмя ударил по затылку кого-то из смердов.
Григория бросили, шарахнулись в стороны.
- За монаха тоже хотите платить? - спросил вирник селян.
- Как же, хотим… Нашел дураков, - злобно отнекивались в толпе.
Чернец меж тем поднялся, стряхнул грязь и сердито продолжил:
- Я вовсе не говорил про двойную виру. Я говорил, что в селе ни у кого нет иного оружия, кроме рогатин, топоров и охотничьих луков. Ну еще ножей. А те, что лежат у свящ… тьфу, прости, Господи, - монах перекрестился, - их зарубили мечом. Раны глубокие и резаные. Назначать дикую виру нельзя. Поселяне не имеют к тому никакого отношения.
- Тут я решаю, имеют или не имеют. - Вирник начинал злиться. - Ладно, - бросил он мятельнику, - сотри про двойную виру… Сказал же: найдут головника, виру долой. Чего неясно?.. Ну все, расходись! - крикнул.
Княжьи отроки поворотили коней, поскакали на постой. Смерды не двигались с места. Дикая вира была истинным бедствием, хуже недорода. В голодный год можно хоть кору с деревьев глодать. А где столько серебра взять?
- Слышишь, чернец, как там тебя, - обратился к Григорию посельский тиун, - а может, ты головника сыщешь? Все равно тебе день-деньской делать нечего.
- Хорошо, - без раздумий ответил Григорий. - Я найду.
Поведав все то игумену монастыря, он признался:
- Теперь не ведаю, что мне делать, отче. Как исполнить обещанное?
- Умел обещать, сумей и исполнить, - строго сказал Феодосий. - Помни: за каждое свое слово на суде перед Богом ответим.
- Помоги, отче! - взмолился молодой монах.
- Трудная задача, - качал головой игумен. - С бесами проще… А тех убиенных схоронили уже?
- Даже не трогали. Так и лежат на месте, смердят зело.
- Плохо. Перенести бы их куда ни то, а лучше в холод, в подклеть. Не то потлеют и зверь лесной подъест, признать будет нельзя.
- Кому же их признавать?
- А ты пойди-ка с этой печатью на митрополичий двор, отдай ее там да выясни, не ищут ли кого, не пропадали ль холопы или еще кто.
- И верно. Как я сам до такого простого дела не додумался! - обрадовался Григорий.
- Торопился, да через тын прыгал, вот и не додумал. - Феодосий ласково смотрел снизу вверх на своего ученика. - Может, нам повыше ограду сделать? А то, глядя на тебя, и другие черноризцы скакать начнут. Не монастырь будет, а игрища языческие.
- Я, отче, больше не буду прыгать, - потупился Григорий.
10
На сеновале парко, душно. Сено впитало сырость непогоды, и густой травяной дух свивался с запахом гнильцы. Испарения плотно окутывали тело, туманом вползали в голову, смешивались с каплями пота на коже. Будто тоже хотели стать плотью и буйно, беспамятно любиться этой ночью.
Гавша утомленно отвалился на сено. Девка, тоже вся в испарине, слабо пошарила рукой - искала рубаху, не нашла, осталась лежать голая. Все равно темно. Подползла ближе к нему, ткнулась щекой в мохнатую подмышку. Сладко.
- А правду бают, что, пока все серебро не соберут, ты не уедешь?
- Еще чего, - проворчал разомлевший вирник. - Три лета, что ли, мне тут пропадать? Я князю служу. Седмицу побуду и уеду.
Девка всхлипнула, чуть было не заревела.
- Но-но, - остерег ее Гавша. - Сырости и так хватает.
- А завтра позовешь любиться? - она утерла нос.
- Позову, чего ж.
- Меня позовешь? - настаивала девка. - А не то, если толстую Радку кликнешь, я ей все косы повыдергаю. Видала, как она перед тобой боком ходила да очами зыркала.
- Обеих позову, - лениво отбрехался Гавша.
- Обеих? - изумилась девка и задумалась. - Как это - обеих? У тебя ведь один уд, не два?
- Так я вас по очереди.
Девка надолго умолкла, затем сказала:
- Все-таки я Радке волосья прорежу…
В хлеву за стенкой сеновала опять замычало и заблеяло. Стукнуло дверью.
- Хозяин балует, - прошептала девка, задрожав. - Стра-ашно! А ну как сюда выйдет?
- Какой хозяин? - Гавша спросил вполголоса, тоже прислушиваясь.
- Хлевинный дух. Он у нас теперь озорует. Скотину щекочет, кормиться ей не дает.
Гавша хотел посмеяться, но так и замер.
Из хлева сквозь жалобное мычанье и блеянье донеслось пение. "Буду славить тебя, Господи, всем сердцем моим, возвещать все чудеса Твои. Буду радоваться и торжествовать о Тебе…"
Гавша подскочил и припал к щели в стене. Сквозь нее пробивалась узкая полоска света от зажженной в хлеву свечи. Посреди коровьих и овечьих закутов, где беспокойно двигалась скотина, темнела коленопреклоненная фигура чернеца. Не того молодого дылды, что вздумал сегодня препираться с княжьим вирником, а старого, с проседью в бороде, дюжего и широкоплечего.
"Другого привел", - со злобой подумал Гавша о молодом. И тут узнал поющего монаха, которого видел однажды в хоромах князя Изяслава.
- Чего там? - подлезла к нему девка, заглядывая в щель.
Гавшу разобрало веселье.
- Сам Феодосий-игумен пожаловал к вашему хлевиннику. Вишь, поет ему.
Он с глухим урчаньем схватил девку поперек живота, будто враз оголодал, и кинул на сено. Набросился, стал терзать. Девка только попискивала.
Сладко и терпко любиться, когда за стенкой чернец, ничего не ведающий, распевающий свои молитвы, ни разу не испробовавший бабьего мягкого тела. Что за жизнь у монахов!
Гавша яростно перепахивал поле и уже готов был вновь засеять его. Он не почувствовал, как по спине что-то пробежало. Но услышал, как взвизгнула девка, выдираясь из-под него. Ощутил, как на голове шевелятся волосы.
Голосящая со страху девка бросилась, в чем мать родила, с сеновала во двор, побежала прочь, сверкая задней мякотью. Перед носом у Гавши заскакал серый комок, из которого торчали мохнатые лапы и будто бы свиное рыло. Гавша отмахнулся от него, попятился на карачках, уперся задом в стену. Торопливо перекрестился. Существо остановилось и, похоже, задумалось. Монах в хлеву пел псалом за псалмом, грозился именем Божьим.
Гавша вдруг, сам того не понимая, тихонько заскулил. Стал царапать ногтями деревянную стенку. Ему стало страшно тоскливо и одиноко, будто стоял на краю глубокого обрыва и ждал тычка в спину.
Серое существо ожило, задвигалось и убралось вон. Не через распахнутую дверь, а прямо сквозь стену.
Гавша нащупал рубаху и порты, очень медленно оделся. Руки дрожали, и ноги долго не попадали куда надо. Пояс не хотел застегиваться.
На всю жизнь после этого он возненавидел монахов…
…С рассветом Григорий на пару со смердьим холопом перевез мертвецов из лесу в село, к жилу посельского Прокши. Тиун долго не соглашался принимать убитых. Чужих заложных покойников, умерших плохой смертью, никому в селе не надобно было, хватало своих. Григорий с апостольской кротостью и великим терпением объяснял, что они не обратятся в упырей и не будут ни на кого нападать ночами. Прокша все равно не верил. Уложить трупы в холодную погребную клеть он позволил только после того, как монах пригрозил:
- Не стану искать головника! Собирайте серебро.
Умыв руки, помолившись и проглотив кусок хлеба, Григорий отправился в Киев. Феодосий ушел еще ночью, тихо, никого не обеспокоив, задав корма умирённым коровам и овцам. Скотина потянулась к еде, и никто больше не мучил ее. После полуночи, правда, по селу голышом бегала верезжащая девка, кричала, что видела упыря. Насилу ее угомонили, отвели в дом к отцу с матерью, а там уж девицу поучили уму-разуму.
До Киева Григорий в тот день не дошел. У самого плетня поскотины на краю села до него долетели брань и вопли. Во дворе местного знахаря набилась толпа смердов обоего пола. С крыльца силой стаскивали самого знахаря, нелюдимого мужика, жившего с немой женой. Григорий подошел ближе, послушал и заволновался. Сельские хотели устроить обряд испытания водой. Знахарю плевали в бороду, обвиняя в колдовстве.
- Он… он убил!
- А нам за него дикую виру плати!
- Женка у него ведьма… ишь ты, вытаращилась… глаз черный, ведьминский…
- Безъязыкой прикидывается… а сама в лягушку обернется и квакает…
Жена знахаря мертвой хваткой вцепилась в мужа, и ее тащили заодно с ним. Выволокли со двора, толпой пошли к речке. Григорий бегал вокруг и надрывался в крике, что языческие обычаи суть дьявольское искушение. Его оттирали, грубо толкали в бока и совсем не слушали. Потом к нему подошел ражий детина, ласковый мужик по имени Толбок, ростом не ниже, а в плечах вдвое шире. Взял Григория в объятия и повел в другую сторону.
- Ты б не мешал там, - попросил Толбок. - Чего уж. Ну кинут в воду. Ну поплывет, не утопнет. Вода колдунов не берет. А раз колдун, сам плати виру за убивство. Не наш он, не общинный. Пришлый откудова-то. И баба евойная оттудова же.
- А если не поплывет? - спросил Григорий, уже не пытаясь освободиться из медвежьих объятий Толбока.
- Тогда утопнет, - убежденно сказал смерд. - Ежели не вытянем. Водяному духу подарочек. Зато не колдун будет.
- Господи! - отчаянно воззвал Григорий к небу. - Помоги мне направить сих язычников на путь истины Твоей и отвратить их от бесовских треб!
Толбок привел его на свой двор, отворил амбарную клеть и втолкнул внутрь. Погремел снаружи засовом.
- Думаете бесов перехитрить? - Григорий колотился в дверь. - Они вас самих обдурят! Трудно ли им подержать невиновного на воде?
К реке, где собирались испытывать знахаря, меж тем пожаловали на конях княжьи отроки. Посмотрели. Мечник шевельнулся было всех разогнать, но Гавша остановил его:
- Заба-ава!
Знахарю, отпихнув немую женку, связали руки-ноги, положили в лодку-однодеревку. На весла сели двое мужиков, отплыли к середине. Речка была хоть и не широкая, зато быстрая, лодку сносило течением. Один смерд работал веслом, удерживая ее на стрежне, другой перекинул знахаря за борт.
На берегу затаили дыхание. Обездвиженное тело знахаря подхватило течение. Какое-то время он держался на поверхности.
- Ну я же говорил, - раздался довольный голос.
Потом стал тонуть. Голова ныряла и снова появлялась. Наконец исчезла совсем.
- Утоп…
Разочарование смердов было велико.
К месту, где в последний раз видели знахаря, изо всех сил гребли мужики в лодке. Один стащил с себя рубаху, прыгнул в воду. Скоро, однако, вынырнул, влез обратно, стуча зубами.
- Не наше-ол! - повестил он криком.
- Э-эх!.. Бабы, а ну отвернулись!
Толбок скинул лапти, рубаху и порты, пошел в реку. Долго не показывался из-под воды. Уже подумали, что и его схватил водяной дух, стали жалеть. Жена Толбокова наладилась было причитать. Но он вдруг выплыл, обвитый тиной, как русалка, белый, будто взаправдашний утопленник.
- Течением снесло, - объявил он. - Может, где и выплывет. Эй, бабы, чего вылупились?
- А на такой уд чего ж не поглядеть, Толбоша, - звонко ответила самая смелая, бултыхая монистом на шее и медными кольцами на висках.
- Я те погляжу, зараза! - взвилась Толбокова женка. - Я те так погляжу! Глаза вывалятся!
Толбок, поскакав поочередно на каждой ноге, влез в порты. Отпихнул жену, кинувшуюся с лаской, и пошел прочь.
- Ну так чего, - крикнул Гавша, - не колдун, что ли?
- Не-а, - сказали смерды и пошли в разные стороны по своим делам.
Княжьи отроки тоже потеряли интерес, ускакали.
Толбока нагнал посельский Прокша.
- Слышь, Толбоша, а женка-то немая утопилась.
- Сама?
Толбок сходу развернулся, задел плечом старосту, не успевшего отскочить.
- Сама. В камыши зашла и утопилась. Я видел. Там и плавает, зацепимшись.
- Плохо.
- Кто ж говорит, что хорошо.
Они посмотрели друг другу в глаза и поняли без слов.
- На кладбище ее нельзя.
- Этим летом на русальной неделе страсть сколько русалок повылезло. Я от одной едва отбился. В воду хотела затащить.
- Теперь еще одна прибавится… А какая тебе попалась? - заинтересовался Толбок.
- Старуха с космами и титьки каменные. Этими титьками и бодалась.
- А бывают молодые…
- Бывают… Я, Толбоша, во двор к себе боюсь идти.
- Пошто так?
- Клятый чернец подсунул мне в погреб мертвецов со священной елани. Пущай, говорит, полежат пока.
- Чернец? Ах ты…
- Эй, Толбоша! Ты куда? - кликнул посельский. - А русалку… тьфу ты, бабу утопленную вылавливать?..
…В амбаре, где сидел в заточении монах, было шумно. Толбок еще во двор не успел зайти, уже слышал, как во весь голос блажит чернец:
- Да обратится хула твоя на главу твою, лукавый бес. Отойди от меня, сатана. Не смущай мою душу, когда творю молитвы Господу моему. Проклят ты и вся противная сила твоя. Запрещает тебе Господь…
Толбок распахнул дверь. Посреди скарба - пахотных орудий, рыбачьих неводов, птичьих силков, тележных колес, конской и воловьей упряжи - стоял на коленях умолкший Григорий. Моргал от внезапного света.
- С кем разговаривал? - добродушно спросил смерд.
- С тем, кого вы ныне тешили.
Чернец поднялся с колен. Толбок ничего не понял, но согласился.
- Чем все закончилось? - спросил монах.
- Не вытянули. - Толбок пожал могучими плечами. - Я на дне его за коряжку подцепил, чтоб не всплыл.
- Для чего? - изумленно вопросил Григорий.
- Экий недогадливый. Чтоб еще восьмушку пуда не платить за мертвую голову. Нету тела, нет и головы.
Толбок показал щербатую улыбку.
11
Киев - большой торговый город. Здесь сходятся пути из варяжских стран и Новгорода, из Корсуня и византийских владений, из волжских булгар и магометанских Хвалис. На пристанях встречаются товары со всех концов света: русские мед, воск и меха, рыбий зуб со Студеного моря, ромейские амфоры с вином и маслом, драгоценные паволоки, стеклянные украшения, камни-самоцветы, златокузнь, грецкие орехи, сушеные фрукты, диковинные восточные сладости, сарацинская поливная утварь, мечи из дамасской стали, восточные пахучие приправы и благовония, хрусталь, балтийский солнечный камень, варяжское железо и английское сукно. На торгах отсчитывают по весу золотые византийские солиды, серебряные денарии из латынских стран и арабские дирхемы. Русские купцы, особенно новгородские - от них и повелось - любое чеканенное серебро, невзирая на происхождение, называют кунами и с одинаковым удовольствием набивают им кошели. Русь лишена собственного драгоценного металла. Дальше чеканки немногого числа княжеских златников и сребреников при кагане Владимире и его сыне Ярославе дело не пошло.
Привозной звонкой монеты всегда не хватало. А торговали все - от князей до подневольных закупных ремесленников, живших в боярских усадьбах. Даже холопы находили случай купить-продать. С торговлей по быстроте обогащения мог сравниться лишь удачный военный поход: на булгар ли, на греков или на соседнюю русскую землю. Но на греков и булгар не ходили давно, с ними на Руси нынче мир. А князья Ярославичи живут в согласии и грабить друг дружку пока не затевают. Один Всеслав мутит воду. За его своеволие полоцкая земля и поплатилась: град Менеск был взят Ярославичами на щиты и дочиста ограблен.
Отличить княжьего либо боярского дружинника, водившего торговые лодьи, от купчины, препоясанного мечом, кроме воинской гривны на шее и мятля на плечах, можно по выражению лица да по направлению взгляда. Княжий муж смотрит в глаза и на руки, отвешивающие, отсчитывающие серебро и золото. Купец больше приглядывается к свойствам товара, к весовым и прочим мерам - нет ли лишней тяжести в гирьке, той ли длины пядь и локоть у продавца, какой надо.