- К специалисту по Weltschmerz. - Джек поворачивается и улыбается жене. Хотя ей тоже за шестьдесят - шестьдесят один, а ему шестьдесят три, - на ее лице нет морщин: там, где у худой женщины были бы глубокие морщины, на ее круглом лице они лишь слегка намечены, разглажены до почти детского состояния жиром, натягивающим кожу. - Нет, спасибо, дорогая, - говорит он. - Я целый день выдаю другим премудрости, так что сам поглощать их не могу. Слишком много антител.
За годы совместной жизни Джек узнал, что когда он ставит точку на какой-то теме, она быстро переключается на другое, лишь бы окончательно не потерять его внимание.
- Кстати об антителах. Эрмиона сказала вчера по телефону - только это строго конфиденциально, Джек, даже мне не следовало знать, так что обещай, что никому не скажешь…
- Обещаю.
- Она рассказывает мне такие вещи, чтобы высказаться, я ведь вне того круга, который у нее там… она сказала, что ее начальник собирается поднять уровень террористической угрозы с желтого до оранжевого. Я думала, об этом будет по радио, но ничего не было. Как ты думаешь, что это означает?
Начальник Эрмионы в Вашингтоне - министр внутренней безопасности, этакий выродок, марионетка правых сил с немецкой фамилией Хаффенреффер.
- Это значит, они хотят, чтобы мы не думали, будто они ничего не делают, а только сидят на наших долларах, которые идут на налоги. Они хотят, чтобы мы считали, что они держат руль. А на самом деле - ничего подобного.
- И это тебя волнует, когда ты волнуешься?
- Нет, дорогая. Это последнее, что у меня на уме, честно говоря. Будь что будет. Я вот думал, глядя сейчас из окна, что вся эта округа только выиграла бы от хорошей бомбы.
- Ох, Джек, ты даже и шутить так не должен - столько молодых людей сидят на верхних этажах, они звонят своим женам по мобильникам и говорят, как они их любят.
- Да знаю я, знаю. Мне нельзя даже и пошутить.
- Марк все говорит, что надо нам переехать в Альбукерке, чтоб быть ближе к нему.
- Говорить-то он, лапушка, говорит, да вовсе этого не хочет. Он меньше всего хочет, чтобы мы перебрались к нему. - И, испугавшись, что его правдивые слова могут ранить мать парня, он весело добавляет: - Понять не могу, почему он так настроен. Мы же никогда не били его и не запирали в шкафу.
- Эти никогда не станут бомбить пустыню, - приводит Бет веский аргумент, словно они уже почти решили переехать в Альбукерке.
- Правильно: эти, как ты их называешь, обожают пустыни.
Со смесью облегчения и сожаления он отмечает, что его сарказм обидел ее и она прекращает разговор на эту тему. Высокомерно по-старомодному вскинув голову, она произносит:
- Как хорошо, должно быть, не думать о том, что беспокоит всех вокруг, - и отправляется в спальню стелить постель и с таким же усердием, с каким взбивает подушки, одеться для работы в библиотеке.
"Чем я заслужил, - спрашивает он себя, - такую преданность, такое доверие жены?" Он слегка огорчен ее молчанием в ответ на его оскорбительное утверждение, что их сын, процветающий офтальмолог с тремя милыми загорелыми детьми, носящими, как положено, очки, и крашеной блондинкой женой из Шорт-Хиллз, чистокровной еврейкой, внешне дружелюбной, а на самом деле холодной женщиной, не хочет, чтобы его родители жили рядом. У них с Бет существуют на этот счет собственные мифы, и согласно одному из них Марк любит их так же, как они - ничего тут не поделаешь, когда в гнезде всего одно яйцо, - любят его. Собственно, Джек Леви не возражал бы распроститься со здешними местами - прожив жизнь в старом промышленном городе, умирающем на корню и превращающемся в джунгли третьего мира, он почувствовал бы себя лучше, перебравшись на Солнечный Пояс. Да и Бет тоже. Прошлая зима была жестокой на Средне-Атлантическом побережье, и в вечной тени между некоторыми из соседних, плотно стоящих друг к другу домов до сих пор лежат черные от грязи кучки снега.
В Центральной школе он занимает для своих бесед в качестве наставника самую маленькую комнатку - бывший чулан для долгого хранения, где еще остались серые металлические полки, на которых лежат в беспорядке каталоги колледжа, телефонные справочники, учебники по психологии и хранятся старые номера малоинтересных изданий - еженедельник размером с журнал "Нейшн" под названием "Рынок рабочих мест", освещающий потребности района в рабочей силе и рассказывающий о его технических заведениях. Когда восемьдесят лет тому назад строили этот дворец, создание отдельного помещения для наставников не считалось необходимым: наставничеством занимались все - любящие родители в семье и моралистическая популярная культура вне ее, да еще всякие советы со стороны. Ребенку внушалось куда больше, чем он мог переварить. А теперь к Джеку Леви, как правило, приходят дети, у которых словно нет родителей во плоти - они получают свои сведения о мире исключительно от электронных призраков, подающих им сигналы через забитую людьми комнату, или выстукивающих информацию через затычки для ушей из черного пенопласта, или закодировавших ее в сложных программах видеоигр, где фигурки спазматически дергаются во взрывных алгоритмах. Ученики проходят перед своим наставником как серия дисков, чья сверкающая поверхность не дает никакого представления об их содержании, если нет оборудования, на котором можно их проиграть.
Этот старшеклассник - пятое получасовое интервью за утомительно долгое утро - высокий стройный смуглый юноша в черных джинсах и ослепительно белой рубашке. Белизна рубашки режет глаза Джеку Леви, у которого от раннего пробуждения немного побаливает голова. На папке с отчетами об успеваемости ученика значится Маллой (Ашмави), Ахмад.
- У вас интересное имя, - говорит юноше Леви. Что-то есть в этом парне, что нравится Леви: серьезность немигающих глаз, старательно сложенные с любезным выражением мягкие, довольно пухлые губы и хорошо подстриженные и тщательно причесанные волосы стойким, как проволока, пробором, который проложен ото лба. - Ашмави - это кто? - спрашивает наставник.
- Мне объяснить, сэр?
- Пожалуйста.
Юноша говорит с мучительно достающимся ему достоинством, явно подражая, думает Леви, какому-то знакомому взрослому, который говорит гладко и официально:
- Я являюсь плодом матери - белой американки и студента-египтянина по обмену; они познакомились в лагере университета штата Нью-Джерси, что находится в Нью-Проспекте. Моя мать, которая с тех пор стала работать помощницей медсестры, пыталась тогда получить стипендию для диплома по искусству. В свободное время она рисует и создает украшения, причем довольно успешно, хотя и недостаточно, чтобы содержать нас. А он… - Юноша приостанавливается, словно ему попало что-то в горло.
- Ваш отец, - подсказывает ему Леви.
- Совершенно верно. Он надеялся, как рассказала мне мать, научиться американскому делопроизводству и технике рыночного дела. А это оказалось не так легко, как ему говорили. Его фамилия - в моем представлении он по-прежнему жив - Омар Ашмави, а ее - Тереза Маллой. Она американка ирландского происхождения. Они поженились задолго до того, как я родился. Так что я законнорожденный.
- Отлично. Я в этом не сомневался. Да это и не имеет значения. Законность не относится к ребенку, если вы понимаете, чтó я имею в виду.
- Понимаю, сэр. Благодарю вас. Мой отец прекрасно знал, что, женившись на американской гражданке, какой бы аморальной дрянью она ни была, он получает американское гражданство, что и произошло, но не американскую сноровку и не связи, ведущие к американскому процветанию. Отчаявшись когда-либо заработать больше, чем на скромную жизнь, он, когда мне было три года, снялся с якоря. Я употребил правильное выражение? Я встретил его в автобиографических мемуарах великого американского писателя Генри Миллера, которые мисс Макензи велела нам прочесть по своему курсу Совершенствования в английском языке.
- Велела это прочесть? Бог ты мой, Ахмад, как изменились времена! Мы держали Миллера под партой. Вы знаете это выражение?
- Конечно. Я же не иностранец. Я никогда не бывал за границей.
- Вы спросили, правильно ли употребили выражение "сняться с якоря". Это старомодное выражение, но большинство американцев знает, что оно значит. Первоначальный его смысл - "удрать из военного лагеря".
- Мистер Миллер, по-моему, употребил его применительно к ушедшей от него жене.
- Да. Ничего удивительного. Я имею в виду то, что она снялась с якоря. Миллер едва ли был легким мужем. - Эти три способа общения с женой в "Сексе". Неужели на английском факультете изучают "Секс"? Неужели ничего не оставляют для познания во взрослом состоянии?
Юноша делает удивительный разворот от странного направления, какое приняли высказывания его наставника.
- Мама уверяет меня, что я не могу помнить отца, - говорит он, - а я его помню.
- Что ж, вам было три года. Биология развития организма такова, что у вас могло сохраниться несколько воспоминаний. - Джек Леви намеревался совсем иначе строить свое интервью.
- Этакая теплая темная тень, - говорит Ахмад, резко нагибаясь вперед от предпринятого усилия. - Очень белые квадратные зубы. Маленькие аккуратные усики. Я уверен, что мое стремление к аккуратности идет от него. Среди моих воспоминаний есть сладковатый запах - вроде лосьона после бритья, - правда, в нем чувствуется острота, так что, возможно, отец только что съел какое-то ближневосточное блюдо. Он был темнокожий, с более темной, чем у меня, кожей и с изящным, тонким лицом. Пробор в его волосах шел почти посредине.
Это намеренное отклонение в сторону смущает Леви. Парень что-то скрывает… Что?
- Возможно, вы путаете фотографию с воспоминанием, - замечает Джек, ставя парнишку на место.
- У меня всего одна или две фотографии. У мамы, возможно, есть и другие, которые она спрятала от меня. Когда я был маленький и ничего еще не знал, она не отвечала на мои вопросы об отце. По-моему, она очень рассердилась на него за то, что он оставил ее. А мне б хотелось когда-нибудь его найти. Не предъявлять ему никаких требований и не винить, а просто поговорить с ним, как говорили бы двое мусульман.
- М-м, мистер… Как вы хотите, чтобы вас называли? Маллой или… - Он снова бросает взгляд на папку. - Ашмави?
- Мама дала мне свое имя для социальной страховки и водительских прав, и найти меня можно в ее квартире. Но когда я окончу школу и стану независимым, я буду называться Ахмад Ашмави.
Леви не отрывает глаз от папки.
- И как же вы намерены обеспечивать свою независимость? У вас были хорошие отметки, мистер Маллой, по химии и по английскому, но я вижу, что в прошлом году вы перешли на профессиональное обучение. Кто вам это посоветовал?
Юноша опускает глаза - две мрачные черные лампы, обрамленные длинными ресницами, - и проводит рукой по лицу, словно прогоняя жужжащего возле уха комара.
- Мой учитель, - говорит он.
- Какой учитель? Переход с одной программы лекции на другую должен быть согласован со мной. Мы с вами могли бы побеседовать - пусть даже мы оба и немусульмане.
- Это не здешний мой учитель. А тот, что в мечети. Шейх Рашид, имам. Мы с ним вместе изучаем Священный Коран.
Леви, пытаясь подавить неприязнь, говорит:
- Так. А знаю ли я, где находится мечеть? Боюсь, что не знаю, если не считать той огромной на Тилден-авеню, которую черные мусульмане после бунтов в шестидесятые годы превратили в развалины. Вы ее имеете в виду? - Он произнес это жестким тоном, чего не хотел. Ведь не этот парнишка разбудил его в четыре часа ночи и насадил ему в голову мысли о смерти или превратил Бет в удручающую толстуху.
- Это мечеть на Уэст-Мэйн-стрит, сэр, в шести кварталах от Линден-бульвара.
- Бульвара Рейгана. Его переименовали в прошлом году, - говорит Леви, укоризненно поджимая губы.
Парнишка на это не клюет. Политика для подростков - темный закоулок в раю для знаменитостей. Опросы показывают, что они считают Кеннеди лучшим президентом после Линкольна, потому что на нем была марка знаменитости, - в любом случае они не знают никого другого, даже Форда и Картера, вот разве что Клинтона и Бушей, если они способны отличить одного Буша от другого.
А юный Маллой - другая фамилия вылетает из памяти Леви - тем временем говорит:
- Мечеть на улице, где полно лавочек, над лавкой косметики и тем местом, где выдают наличные. Ее первый раз нелегко найти.
- И имам этого места, которое трудно найти, велел вам перейти на профессиональное обучение.
Парнишка снова медлит, защищая то, что защищает, а потом, смело глядя своими большими черными глазами, в которых зрачок сливается с радужной оболочкой, произносит:
- Он говорит, что программа колледжа подвергает меня коррумпирующему влиянию - скверной философии и скверной литературы. Западная культура лишена Бога.
Джек Леви откидывается на спинку своего скрипящего, старомодного деревянного кресла-качалки и вздыхает:
- Так оно и есть. - Испугавшись скандала на школьном совете и в прессе, если узнают, что он сказал такое ученику, Леви спохватывается: - Это у меня вырвалось. Эти евангелисты-христиане совсем меня доконали: винят Дарвина в том, что Господь так плохо соорудил вселенную.
Но парнишка не слушает, продолжает свое:
- И потому что западная культура лишена Бога, она погрязла в сексе и предметах роскоши. Взгляните на телевизор, мистер Леви: как там используют секс, чтобы продать то, что вам не нужно. Взгляните на историю, какую преподают в школе, - это же чистый колониализм. Взгляните, какой христиане устроили геноцид исконным американцам, как подточили Азию и Африку, а теперь взялись за ислам со всею мощью Вашингтона, где правят евреи, чтобы таким образом удержаться в Палестине.
- Вот так-так! - произносит Джек, думая: интересно, парень понимает, что разговаривает с евреем? - Да это целый список явлений, чтобы выбить вас из школы. - Ахмад таращит глаза при упоминании о такой несправедливости, и Джек замечает, что радужная оболочка его глаз не чисто черная, а каряя с зеленоватым отливом, щепоткой от мамы Маллой. - А имам никогда не говорил, - спрашивает он, благодаря наклону качалки с доверительным видом пригибаясь к столу, - что такой умный мальчик, как вы, живущий в нашем многоликом и исполненном терпимости обществе, должен познакомиться с разными точками зрения?
- Нет, - говорит Ахмад с удивительной категоричностью, вызывающе надув пухлые губы. - Шейх Рашид этого не говорил. Он считает, что такой релятивистский подход принижает религию, создавая впечатление, что она не имеет особого значения. Вы верите в то, я верю в это, и мы живем вместе - таково умонастроение американцев.
- Правильно. А ему это не нравится?
- Он терпеть этого не может.
Джек Леви, продолжая сидеть пригнувшись, кладет локти на стол и в задумчивости упирается в скрещенные пальцы подбородком.
- А вы, мистер Маллой? Вы тоже терпеть этого не можете?
Парнишка застенчиво вновь опускает глаза.
- Я, конечно, не питаю ненависти ко всем американцам. Но умонастроение американцев - это умонастроение неверных. Оно ведет к страшной гибели.
Он не говорит: "Америка хочет отнять у меня моего Бога". Он защищает своего Бога от этого усталого, неухоженного, неверующего старого еврея и хранит про себя подозрение, что шейх Рашид так рьяно абсолютен в своих доктринах, потому что Бог потихоньку сбежал с его светлых йеменских глаз, голубовато-серых глаз женщины-кафирки. Ахмад, растя без отца, с блаженно неверующей матерью, привык быть единственным почитателем Бога, - тем, чьим невидимым, но ощутимым компаньоном был Бог. Бог всегда был с ним. Как сказано в девятой суре: "У тебя нет иного патрона или помощника, кроме Бога". Бог - существо, близкое ему, эдакий сиамский близнец, присоединенный ко всем частям твоего тела - и внутри, и снаружи, и ты можешь воззвать в любой момент к нему в молитве. Бог - его радость. А этот старый дьявол еврей, прикрываясь своей хитрой мудростью и манерами лжеотца, жаждет разорвать этот союз и отобрать у него Всемилостивейшего и Жизнетворящего.
Джек Леви снова вздыхает и думает о следующем посетителе - еще одном нуждающемся, неприветливом, введенном в заблуждение подростке, готовящемся кинуться в трясину мира.
- Что ж, возможно, мне не следует вам этого говорить, Ахмад, но, учитывая ваши оценки и результаты тестов, а также вашу далеко не заурядную манеру держаться и серьезность, я считаю, что ваш - как же его звать? - имам способствовал тому, что вы зря растратили свои школьные годы. Жаль, что вы сошли со школьной дороги.
Ахмад стремится оправдать шейха Рашида:
- Сэр, у нас нет денег на то, чтобы платить за колледж. Моя мать считает себя художницей, но ей пришлось прекратить свое обучение, когда она стала помощницей медсестры: не могла она оплачивать еще два года, потому что мне надо было идти в школу.
Леви ерошит свои редкие, уже и без того взлохмаченные волосы.
- О'кей, понятно. Сейчас все мы подтягиваем пояса при том, как увеличились расходы на безопасность и как устроенные Бушем войны пожирают то, что было сверхприбылью. Но посмотрим правде в глаза: все еще существует достаточно пособий для умных, достойных цветных детей. Я уверен, мы могли бы добиться этого для вас. Возможно, не Принстон и, возможно, не Ратчерс, но что-нибудь вроде Блумфилда или Ситон-Холла, Фейрлей-Диккинсона или Кина было бы отлично. Но что сейчас об этом говорить. Жаль, что у меня не было вашего дела раньше. Получайте диплом об окончании школы и посмотрите, что вы будете думать насчет колледжа через год или два. Вы знаете, где меня найти, и я постараюсь сделать все, что смогу. Могу я спросить, что вы намеревались делать после выпуска? Если у вас нет никаких перспектив в плане работы, подумайте об армии. Это теперь не самое любимое место, но по-прежнему немало дает человеку - вы приобретете кое-какие навыки и помощь в получении образования впоследствии. Я, например, такую помощь получил. Если вы немного знаете арабский, вы им понравитесь.
У Ахмада лицо становится жестким.
- Армия пошлет меня сражаться с моими братьями.
- Или сражаться за ваших братьев - такое тоже возможно. Ведь не все иракцы - мятежники. В большинстве своем они не такие. Они хотят заниматься бизнесом. Цивилизация ведь началась там. И до Хусейна это была перспективная маленькая страна.
Брови юноши, густые и широкие, как у мужчины, только волоски более тонкие, мрачно сдвигаются. Ахмад встает, чтобы уйти, но Леви еще не готов отпустить его.
- Я спросил, - не отступается он, - вы уже приглядели себе какую-нибудь работу?
Ответ звучит неохотно:
- Мой учитель считает, что мне надо водить грузовик.
- Водить грузовик? Какой грузовик? Грузовики бывают разные. Вам всего восемнадцать, а я случайно знаю, что вы еще три года не сможете получить права на вождение трактора, или автоцистерны, или даже школьного автобуса. Экзамен на права - на коммерческие права - трудный. Пока вам не исполнится двадцать один год, вы не сможете выезжать за пределы штата. И не сможете перевозить опасные материалы.
- Не смогу?
- Нет, насколько я помню. У меня до вас были молодые люди, интересовавшиеся такой работой, - многих отпугнули техническая сторона этого дела и все эти правила. Вам надо будет вступить в профсоюз водителей грузового транспорта. В грузовых перевозках много трудностей. И много бандитов.