Однако ожидавшаяся со дня на день казнь, к величайшему удивлению всего города, со дня на день откладывалась, и вот почему. Благочестивое смирение идущего на казнь злодея является торжеством церкви и всегда оказывает огромное воздействие на толпу. Раскаяние преступника слишком ярко свидетельствует о могуществе религиозных идей, чтобы духовенство - не говоря уже о чисто христианских интересах, являющихся основной целью церкви, - не было раздражено своей неудачей в таком из ряда вон выходящем случае. В июле 1829 года положение было особенно острым из-за духа партийной борьбы, отравлявшего всю политическую жизнь. Партия либералов торжествовала, видя публичное поражение "поповской партии" - название, придуманное Манлозье, роялистом, присоединившимся к конституционалистам, которые увлекли его несколько дальше, чем ему бы хотелось. Партии в целом совершают бесчестные поступки, которые отдельного человека покрыли бы позором; поэтому если в глазах толпы какой-нибудь человек представляет партию, будь то Робеспьер, Джеффри или Лобардемон, он превращается в своего рода покаянный алтарь, на который все сообщники возлагают свои тайные ex voto. Действуя в согласии с епархией, суд оттягивал казнь, надеясь тем временем узнать о преступлении все, что ускользнуло от внимания следствия, а также способствовать торжеству религии. Меж тем власть суда была не безгранична, и рано или поздно приговор следовало привести в исполнение. Те же либералы, которые из духа противоречия считали Ташрона невиновным и нападали на приговор суда, теперь выражали недовольство тем, что приговор не приводится в исполнение. Оппозиция, если она последовательна, часто приходит к подобным нелепостям, ибо для нее не столько важно быть правой, сколько фрондировать против властей.
Таким образом, в начале августа суд был вынужден к действию той подчас неразумной молвой, которая называется общественным мнением. День казни был назначен. В подобных чрезвычайных обстоятельствах аббат Дютейль взял на себя смелость предложить епископу последнее средство, и успех его замысла ввел в судебную драму человека необыкновенного, который объединил всех остальных персонажей, стал главным действующим лицом нашего повествования и неисповедимыми путями провидения привел г-жу Граслен на то поприще, где все ее добродетели раскрылись в полном блеске, где она показала себя благодетельницей рода человеческого и святой христианкой.
Епископский дворец в Лиможе расположен на холме, над берегами Вьены, и сады его, следуя естественному строению обрывистых склонов, террасами спускаются к реке, опираясь на мощные, увенчанные балюстрадами стены. Холм этот настолько высок, что предместье Сент-Этьен на том берегу реки как бы лежит у подножия последней террасы. С холма, куда бы ни направил свои шаги гуляющий, раскрывается великолепная панорама с вьющейся посредине рекой, которая видна то вдоль всего течения, то, скрываясь за поворотом, лишь с берега на берег. На востоке, оставив за собой сады епископского дворца, Вьена устремляется в город, изящной дугой изогнувшись вокруг предместья Сен-Марсиаль. Выше по течению, невдалеке от предместья, стоит хорошенький сельский домик, известный под названием Клюзо; он отлично виден с нижних террас и благодаря смещению перспективы как бы компонуется с колокольнями предместья. Перед домиком лежит поросший деревьями островок с изрезанными берегами, который Вероника в дни своей юности называла Иль-де-Франс. На западе амфитеатром поднимаются уходящие вдаль холмы. Волшебная прелесть ландшафта и благородная простота здания делают епископский дворец самым примечательным памятником города, где остальные постройки не блещут ни выбором материала, ни архитектурой.
Давно уже приглядевшийся к чудесным видам, достойным внимания любителей живописных путешествий, аббат Дютейль в сопровождении г-на де Гранкура спускался с террасы на террасу, не обращая никакого внимания на алые краски, оранжевые тона и фиолетовые оттенки, которыми закат расписал старые стены, каменные балюстрады, дома предместья и воды реки. Он искал епископа, который сидел в ту пору на углу последней террасы под сенью виноградной беседки, куда велел подать себе десерт, и наслаждался очарованием вечера. Растущие на островке тополя рассекали воду своими длинными тенями, их пожелтевшие вершины отливали на солнце чистым золотом. Угасавшие лучи, пробегая по массе зелени разнообразнейших оттенков, создавали роскошные сочетания тонов, проникнутые глубокой печалью. В долине сверкающая блестками рябь трепетала под легким вечерним ветерком на зеркальной глади Вьены, оттеняя бурые плоскости кровель предместья Сент-Этьен. Сквозь обвившие решетку виноградные лозы вдали виднелись позлащенные солнцем шпили и колокольни предместья Сен-Марсиаль. Приглушенный шум провинциального городка, наполовину скрытого в глубокой излучине реки, ласковый ветерок - все располагало прелата к душевному спокойствию, которого требуют все авторы, писавшие о пищеварении. Глаза его невольно обращались туда, где тень тополей, достигнув берега предместья Сент-Этьен, падала на стену сада, в котором были убиты старик Пенгре и его служанка. Но как только недолгое блаженство епископа было нарушено старшими викариями, напомнившими ему о неприятных событиях, глаза его приняли непроницаемое выражение. Оба священника приписали его рассеянность досаде, меж тем как прелат прозревал в это время на песчаных берегах Вьены разгадку, которой тщетно добивались супруги де Ванно и правосудие.
- Монсеньер, - сказал, подойдя к епископу, де Гранкур, - все бесполезно. К нашему прискорбию, мы увидим, как умрет нераскаянным бедняга Ташрон. Он будет изрыгать самые ужасные проклятия против религии, осыпать бранью несчастного аббата Паскаля, плевать на распятие, отрицать все, даже существование ада.
- Он испугает народ, - добавил аббат Дютейль. - Это скандальное происшествие и ужас, который оно вызовет, будут свидетельством нашего поражения и бессилия. Вот почему я говорил по дороге господину де Гранкуру, что зрелище это оттолкнет не одного грешника от лона церкви.
Взволнованный этими словами, епископ положил на некрашеный деревянный стол виноградную кисть, вытер пальцы и жестом пригласил обоих своих старших викариев присесть.
- Аббат Паскаль не так взялся за это дело, - произнес он наконец.
- Последнее посещение тюрьмы довело его до болезни, - возразил аббат де Гранкур, - а не то он пришел бы с нами и разъяснил, почему невозможно осуществить повеления вашего преосвященства.
- Осужденный начинает во все горло распевать непристойные песни, едва лишь увидит кого-нибудь из нас, и заглушает все наши увещевания, - сказал молодой священник, сидевший подле епископа.
Юноша этот, отличавшийся прелестной внешностью, сидел, облокотясь на стол, и тонкой белой рукой небрежно перебирал виноградные кисти, выбирая спелые ягоды с непринужденностью сотрапезника или любимца. Связанный с епископом Лиможским семейными и дружескими узами, молодой священник, младший брат барона де Растиньяка, был и сотрапезником и любимцем прелата. Так как духовное поприще он избрал только из расчета, епископ взял его себе в личные секретари, чтобы предоставить ему время и возможность выдвинуться. Имя аббата Габриэля сулило ему самые высокие места в церковной иерархии.
- А, значит, ты ходил туда, сын мой? - спросил епископ.
- Да, монсеньер. Но едва я показался, этот несчастный стал изрыгать против меня и вас самые мерзкие поношения, он вел себя так, что священнику невозможно было там оставаться. Дозволит ли ваше преосвященство дать ему совет?
- Послушаем мудрость младенцев, порой их устами глаголет бог, - сказал, улыбаясь, епископ.
- Не по его ли велению заговорила и Валаамова ослица? - весело откликнулся юный аббат де Растиньяк.
- По мнению иных комментаторов, она не слишком хорошо понимала свои слова, - возразил, смеясь, епископ.
Оба старших викария улыбнулись: прежде всего шутка исходила от монсеньера, а к тому же он ласково высмеивал молодого аббата, которому завидовали все духовные лица и честолюбцы, окружавшие прелата.
- Мне кажется, - сказал молодой аббат, - что следует попросить господина де Гранвиля еще немного отложить казнь. Если осужденный узнает, что он обязан несколькими днями отсрочки нашему ходатайству, он, может быть, сделает вид, что слушает нас, а если он нас выслушает...
- Он станет упорствовать в своем поведении, увидев, что оно ему выгодно, - прервал епископ своего любимца. - Господа, - продолжал он после минутного молчания, - известны ли все эти подробности в городе?
- Нет дома, в котором бы их не обсуждали, - ответил аббат де Гранкур. - А сейчас только и говорят, что о болезненном состоянии доброго аббата Паскаля.
- Когда должна состояться казнь Ташрона? - спросил епископ.
- Завтра, в базарный день, - сказал аббат де Гранкур.
- Господа, религия не может потерпеть поражения! - вскричал епископ. - Чем больше внимания привлекает это дело, тем настойчивее я буду добиваться полного торжества. Церковь находится в сложном положении. Мы обязаны сотворить чудо в промышленном городе, где дух мятежа против религиозных и монархических доктрин пустил глубокие корни, где порожденная протестантизмом разрушительная система взглядов, ныне именуемая либерализмом, готовая завтра же принять другое имя, охватила все и вся. Идите, господа, к виконту де Гранвилю - он предан нам всей душой, - скажите ему, что мы требуем нескольких дней отсрочки. Я сам пойду к несчастному узнику.
- Вы, монсеньер! - воскликнул аббат де Растиньяк. - Но, если потерпите неудачу вы, слишком многое от этого пострадает. Вы можете идти туда, лишь будучи уверены в успехе.
- Если монсеньер позволит мне высказать свое мнение, - сказал аббат Дютейль, - я надеюсь, что смогу предложить средство добиться торжества религии в этом печальном деле.
Прелат ответил жестом согласия, но достаточно небрежным, чтобы показать, как мало он ценит старшего викария.
- Если и может кто-нибудь воздействовать на эту мятежную душу и вернуть ее господу, - продолжал аббат Дютейль, - то лишь кюре из его деревни, господин Бонне.
- Один из ваших подопечных, - заметил епископ.
- Монсеньер, кюре Бонне принадлежит к людям, которые сами себя опекают своей воинствующей добродетелью и своими евангельскими трудами.
Этот скромный и простой ответ был встречен молчанием, которое смутило бы всякого другого, кроме аббата Дютейля. Его возражение касалось людей непризнанных, и все три пастыря усмотрели в нем один из тех смиренных, но безупречных и ловко отточенных сарказмов, которыми щеголяют духовные лица, умеющие говорить именно то, что и хотят сказать, не нарушая при этом строжайших правил. Но это было не так, аббат Дютейль и не думал о сарказмах.
- Я давно уже слышу об этом святом Аристиде, - сказал с улыбкой епископ. - Если я скрою от людей такой талант, это будет несправедливостью или предубеждением. Ваши либералы восхваляют вашего господина Бонне так, словно он принадлежит к их партии, но я хочу сам судить об этом сельском апостоле. Отправляйтесь, господа, к прокурору и попросите от моего имени об отсрочке. Я подожду ответа, прежде чем посылать нашего милого аббата Габриэля в Монтеньяк за святым человеком. Мы дадим этому праведнику возможность сотворить чудо.
Услыхав слова прелата, аббат Дютейль покраснел, но не показал, что они были ему неприятны. Оба старшие викария молча поклонились и оставили епископа наедине с его фаворитом.
- Тайна исповеди, которой мы домогаемся, несомненно, погребена там, - сказал епископ молодому аббату, указывая на тень тополей, покрывшую одинокий дом, затерянный между островом и предместьем Сент-Этьен.
- Я сам так думаю, - ответил Габриэль. - Я не следователь и не хочу быть шпионом; но будь я судьей, я узнал бы имя женщины, которая трепещет при каждом шуме, при каждом слове и все же должна хранить невозмутимое спокойствие под страхом разделить на эшафоте судьбу преступника. Ей, впрочем, нечего бояться. Я видел этого человека, он унесет в могилу тайну своей пылкой любви.
- Маленький хитрец, - сказал епископ, потрепав за ухо своего секретаря, и указал на озаренное последней вспышкой заката пространство между островом и предместьем Сент-Этьен, к которому прикован был взгляд молодого священника. - Правосудию следовало бы поискать там, не правда ли?..
- Я ходил к убийце, чтобы проверить мои подозрения, но он окружен шпионами; если бы я заговорил, то мог бы скомпрометировать женщину, ради которой он идет на смерть.
- Умолкнем, - сказал епископ, - мы не служим правосудию земному. Достаточно одной головы. Впрочем, рано или поздно эта тайна откроется церкви.
Проницательность, которой привычка к размышлению наделяет священников, значительно выше проницательности суда или полиции. Созерцая с высоты своей террасы место ужасного преступления, прелат и его секретарь действительно в конце концов проникли в тайну, оставшуюся неразгаданной, несмотря на все ухищрения следствия и дебаты в суде присяжных.
Господин де Гранвиль играл в вист у г-жи Граслен, поэтому пришлось ждать его возвращения, и ответ прокурора стал известен епископу лишь около полуночи. В два часа ночи аббат Габриэль в карете епископа отправился в Монтеньяк. Этот округ, отстоящий от города примерно на девять лье, расположен в той части Лимузена, что идет вдоль Коррезских гор и граничит с департаментом Крезы. Итак, юный аббат покинул Лимож, кипевший бурными страстями в предвкушении назначенного на завтра зрелища, которому снова не суждено было состояться.
Глава III
КЮРЕ ДЕРЕВНИ МОНТЕНЬЯК
Священники и ханжи склонны соблюдать в денежных делах величайшую бережливость. Что тут виной? Бедность? Или эгоизм, порожденный уединенной жизнью и способствующий развитию заложенной в человеке скаредности? Или же расчет и разумная экономия, которых требуют дела милосердия? Различным характерам соответствуют различные толкования. Порой нежелание раскошелиться скрывается под милым добродушием, иногда выступает неприкрыто, но особенно ярко оно проявляется во время путешествия.
Габриэль де Растиньяк, самый красивый из всех молодых людей, склонявшихся когда-либо в алтарях над святыми дарами, не давал почтальонам на чай больше тридцати су и потому ехал очень медленно. Почтальоны весьма неторопливо возят епископов, которые обычно лишь удваивают установленную плату, но не причинят никакого вреда епископской карете из страха навлечь на себя неприятности. Аббат Габриэль впервые путешествовал один; при каждой смене лошадей он произносил нежным голосом:
- Поторапливайтесь, господа почтальоны.
- Мы машем кнутом, лишь когда ездок помашет кошельком, - ответил ему какой-то старый почтальон.
Юный аббат откинулся на подушки кареты, так и не поняв ответа. Чтобы развлечься, он стал рассматривать окружавшую его местность, а иной раз поднимался пешком на возвышенности, по которым вьется дорога из Бордо в Лион.
В пяти лье от Лиможа, минуя прихотливые извивы Вьены и прелестные луга пологих склонов Лимузена - местами, особенно в Сен-Леонаре, напоминающие Швейцарию, - открывается ландшафт мрачный и печальный. Кругом простираются обширные невозделанные равнины, сухие степи, в которых не видно ни травы, ни лошадей, степи, обрамленные на горизонте высотами Коррезских гор. Взор путника не порадуют в этих горах ни стройные громады и живописные пещеры Альп, ни жаркие ущелья и обнаженные вершины Апеннин, ни величие Пиренеев. Их волнообразные, сглаженные медленным течением вод очертания говорят о мертвом спокойствии, наступившем после катастрофы. Этот мягкий облик, свойственный почти всем возвышенностям Франции, быть может, не меньше, чем климат, заслужил ей в Европе название Милой Франции. Но если плоская равнина, затерявшаяся между прекрасными пейзажами Лимузена, Оверни и Марша, может вызвать у мыслителя или поэта образ бесконечности, столь страшный для иных душ, если побуждает она к мечтательности женщину, скучающую в своей карете, то для местных жителей природа края сурова, дика и безжалостна. Почва этих серых равнин бесплодна. Только близкое соседство столицы могло бы повторить здесь чудо, совершенное за последние два века в Бри. Но нет здесь больших городов, способных оживить пустыни, в которых агроном видит лишь гиблое место, где цивилизация в загоне, где путешественник не найдет ни гостиниц, ни милой его сердцу живописности. Души возвышенные относятся к ландам без неприязни; они видят в них тени, необходимые в огромной картине природы. Недавно Купер, этот меланхолический талант, показал всю поэзию глухих, необитаемых мест в своей "Прерии". Наши равнины, лишенные растительности, покрытые бесплодными минеральными обломками, мертвые земли, усеянные камнями, - это вызов, брошенный цивилизации. Франция обязана решить свои задачи, как решили их англичане для Шотландии, где их терпение, их героическая борьба с природой превратили непроходимые вересковые заросли в цветущие фермы. Брошенная в диком, первобытном состоянии, эта нетронутая общественная целина порождает безволие, лень, слабость, вызванную недостатком пищи, и преступление, если нужда заговорит слишком властно. Такова в немногих словах прошлая история Монтеньяка. Что оставалось людям, живущим на земле, забытой властями, покинутой дворянством и отвергнутой промышленным производством? Объявить войну обществу, не выполняющему свой долг. Вот почему жители Монтеньяка до последнего времени жили воровством и разбоем, как некогда горные шотландцы. Взглянув внимательно на местность, мыслитель легко поймет, каким образом двадцать лет назад жители деревни могли вести войну с обществом.