- "Вальтазар"!.. - Князь задумался… - Позвольте, "Вальтазар"… Да, я слышал, кажется, про нее; ее очень хвалят, она произвела впечатление, да… Если она у вас здесь, пришлите ее мне, я непременно прочту. Пожалуйста, напишите же к г. Рябинину с этой почтой…
Я сказал князю, что тотчас же пойду за поэмой, но он удержал меня.
- После; вы ее пришлите ко мне. Я что-то хотел спросить у вас. А! заметили ли вы в большой зале над дверьми в голубую гостиную небольшой портрет?
- Не помню, князь.
- Славная вещь! Кажется, можно утвердительно сказать, что это работа Иоанна
Гольбейна. Внизу стоит 1548 год. Пойдемте-ка посмотреть.
И князь потащил меня за собою.
В зале встретили мы старушку с усиками, которая сильно не благоволит ко мне; я раскланялся с ней и принялся рассматривать картину мнимого или настоящего
Гольбейна, который мне совсем не понравился.
Старушка с усиками, разряженная, ходила по зале и ворчала:
- Картины хорошо иметь для украшения комнат, для того, чтобы при случае сказать: у меня картинная галерея. Но прилично ли заниматься ими с утра до ночи, не знаю, - и не понимаю такой страсти. Другое дело, собирать драгоценные камни и антики…
И она перебирала, говоря это, перстни на своей худощавой руке.
От Гольбейна мы перешли к старушке с усиками. Князь, посмотрев на меня с улыбкою, обратился к ней.
- Хотите ли, тетушка, я подарю вам мой античный перстень с ромуловой головой?
Маленькие глазки разряженной старушки засветились при этом вопросе, голова ее затряслась, ленты на чепце заколебались.
- Вы шутите, князь! - сказала она, приподняв голову и посмотрев на своего племянника.
- Нисколько, и в доказательство я вам сейчас принесу его.
Князь вышел и скоро возвратился с перстнем.
- Вот он, тетушка…
Дрожащею рукой взяла она знакомый ей перстень и начала его вертеть в руке, рассматривая…
- Дорогой, чудесный перстень, - ворчала она, надевая его на указательный палец и поднося руку к глазам. - Вы не умеете ценить его. Благодарю вас, князь. -
Она старалась улыбнуться и пожала князю руку.
- Вообще старые девы необыкновенно забавны, - сказал князь, - но моя тетушка уморительна. У нее такие претензии и причуды!
Я чуть не вздохнул, подумав, как все мы умеем замечать странности других, а о своих собственных и не подозреваем. Страсть князя к живописи и желание показать себя знатоком в ней - тоже маленькая странность. Впрочем, он так добр, в нем столько человечности, что ему от всего сердца прощаешь этот грешок!.. Он чрезвычайно начитан, много видел, знает миллионы анекдотов и с необыкновенною приятностью рассказывает их. Его иногда можно заслушаться. В Москве он пользуется величайшим уважением, потому что имеет огромное состояние, дает великолепные вечера, во всех парадных процессиях выступает первый в своем камергерском мундире и, главное, имеет дочь-красавицу, к которой перейдут все его богатства. Говорят, что княжна наследовала красоту своей матери. Прошло уже более пяти лет от смерти княгини, но князь не может до сих пор равнодушно слушать, когда зайдет речь о ней. После ее смерти он, говорят, полтора года не ездил в Английский клуб! Теперь вся любовь его перешла к дочери. Он, кажется, исполняет все ее желания и беспрекословно повинуется ее воле…
Письмо к Рябинину отослано. Он, верно, получил его.
Князь читал "Вальтазара" со вниманием. Стихи ему нравятся, два стиха он даже запомнил наизусть, но вообще поэму он находит растянутой. Едва ли он не прав в этом случае. Я недавно, перелистывая ее, тоже заметил.
IX
13 июня.
Скоро два месяца, как я не брал в руки кисть. И меня это не беспокоит. В Италии примусь я работать… О, поскорей бы в Италию! Если меня никто не выведет из того блаженного и бездейственного состояния, в котором нахожусь, я долго не проведу ни одного штриха, ни одной черты… У меня недостает сил самому вырваться из этого обаятельного мира. Признаться ли тебе… о, тебе я признаюсь, друг моего детства! что моя жизнь так, как она есть теперь, вполне удовлетворяет меня. Мой неподкупный судия, неужели, основываясь на том, что чувство художника так долго молчит во мне, ты станешь отрицать во мне призвание? Будь снисходительнее к твоему другу!.. Мне надобно оправдать общий голос, поддержать собственные успехи, - все это я знаю… Но еще впереди много, много дней; я еще молод. Ты говоришь мне в последнем письме своем, что минута творчества есть минута высшего наслаждения для художника, что перед этой минутой все наши наслаждения жалки, бедны и ничтожны. Я понимаю тебя, совершенно понимаю, хотя сам покуда не испытал этого. Когда мысль проникала меня и я брался за кисть, во мне не было того спокойствия, которое необходимо для творящего… Голова моя горела; образы, вызванные моим воображением, являлись передо мною в тумане, кисть дрожала в руке моей. И при всем этом, уверяю тебя, надежда быть истинным художником не оставляет меня, - я не отчаиваюсь, нет! Зачем же мне бог дал душу; способную понимать все прекрасное, сочувствовать всему великому? Отчего же природа не мертва для меня? Отчего благоговейный, священный трепет проникал меня, когда я в тихий час вечера стоял на берегу моря и смотрел, как на легкой зыби его отражались огненные полосы догорающей зари? Слушай, слушай, друг мой!
Сегодняшний вечер еще более незабвен в моей жизни: сегодня я ощутил в себе еще полнее то неизмеримое, бесконечное блаженство, которое чувствовал некогда там, на берегу моря…
Я сидел в саду на скамейке, стоящей на высоком холме, с которого виднеется вся синеватая гладь озера. У его берега чуть заметно колебался небольшой пестрый ялик. Цветы, посаженные на холме, оживали, утомленные, после дневного жара и приподнимали свои лучезарные, радужные головки, и сильнее начинали дышать ароматом. Солнце, медленно заходящее, просвечивало сквозь темную и густую зелень дерев, и каждый листок становился прозрачным; светлые кружочки обозначались на желтой песчаной дорожке; вдали раздавался пастуший рожок… Не знаю, долго ли я просидел на этой скамейке до той минуты, когда услышал вблизи себя шорох женского платья. Я обернулся на этот шорох - и увидел в двух шагах от себя княжну с рыжею мисс.
- Вы мечтаете? - спросила меня княжна насмешливо.
- Отсюда вид очень хорош, так я смотрел на вид, княжна, - отвечал я как мог равнодушно. Насмешка ее была мне досадна.
- Это моя скамейка, я здесь велела поставить ее: отсюда видно мое озеро, мое любимое озеро.
Голос и лицо княжны совсем изменились, когда она проносила это. Можно было поклясться, что ни этот голос, ни лицо неспособны к насмешке.
- А вы умеете грести?
- Умею.
- Вы не боитесь воды? - И, предложив мне последний вопрос, княжна, смеясь, посмотрела на меня.
- Нет, не боюсь.
- Это вам делает честь. Хотите кататься с нами в лодке?
- Если вы позволите, княжна.
- Я прошу вас. - И она с важностью неизобразимою присела, как приседала ее бабушка во времена Екатерины Великой. После того, улыбаясь, она обернулась к своей англичанке и сказала ей что-то по-английски. Рыжая мисс значительно кивнула головой, и мы отправились к ялику.
Вскочив в ялик и отцепив его, я подал руку княжне. Ее рука была без перчатки, и ею она крепко сжала мою для того, чтобы не поскользнуться, входя в ялик. За нею неловко прыгнула мисс, пребольно упершись костлявыми пальцами в мою ладонь. Я взял оба весла, но княжна отняла у меня одно, еще раз коснувшись своей рукой моей руки.
- И я хочу грести, только нам надо грести ровнее… Постойте: раз, два, три… ну, теперь начинайте… - Рыжая мисс взялась управлять рулем, и ялик разрезал зеркальное пространство и пошел, оставляя за собою струю.
Мы дружно ударили веслами; ялик двигался все быстрее; княжна была необыкновенно довольна общею нашею ловкостью.
- Ах, как весело, как весело! - повторяла она.
- Не устали ли вы, княжна?
- Нисколько. Какой чудесный вечер!… Для меня гораздо веселее здесь на озере, нежели в бальной зале.
Она взглянула на меня, полная внутренней тревоги, - это я видел в глазах ее.
Солнце скрылось в облако и раскалило его своим прикосновением, и облило пламенем весь запад. Мы плыли молча; только слышались однообразные всплески воды, возмущаемой веслами. Заря бледнела, ее пурпур сменялся кротким розовым светом, который отражался в воде. Лицо княжны разгорелось, локоны развились, маленькая ножка ее в черном шелковом башмаке упиралась в перекладину ялика.
- Погодите грести, отдохните, - сказала она: - я устала…
- Разве я не могу грести один, княжна? позвольте мне ваше весло.
- Нет, не позволю, - произнесла она рассеянно. Ялик остановился на средине озера.
- Как бы мне хотелось быть теперь на море, - говорила она, - на корабле - и плыть долго, долго… Хоть я люблю это озеро, но оно слишком мало: его по- настоящему нельзя даже величать громким титлом озера… Мне всегда было так легко, когда я смотрела на морскую даль, сливающуюся с горизонтом…
Княжна задумалась и чрез минуту продолжала:
- Я увижу опять Средиземное море… Неаполь. У меня так много воспоминаний в
Италии! Видите ли, и я иногда мечтаю… А вы поедете вместе с нами?
- Я думаю.
- Вы только еще думаете?
- Я еду наверное, княжна. К вашим услугам будет и живописец, и поэт.
- Какой поэт?
Я рассказал ей о предложении вести путевые записки, о Рябинине и о прочем.
- До сих пор я ничего не слышала об этом… Поэт! а скоро будет сюда поэт?
- Может быть, скоро.
- Это прелюбопытно. Я знала только одного поэта, но его теперь нет в Москве. В
Италии я видела импровизатора, страшного, с черными, сверкающими глазами, с длинными, всклокоченными волосами. Он ужасно кричал и размахивал руками.
- Поэт, который поедет с нами, совсем не так свиреп.
- Право?.. Сказать ли вам, о чем я теперь думаю? Я думаю о вас… то есть о том, как вы умели хорошо передать на вашей картине вечер. Я часто смотрю на вашу картину. Она стоит в моей гостиной.
Княжна опустила свои длинные ресницы и потом, как будто ожидая, что я заговорю, посмотрела на меня младенчески-простодушно. Я молчал…
- Вы думаете, - начала она, продолжая смотреть на меня, - вы думаете, что светская девушка не в состоянии чувствовать красоту в искусстве, не может оценить вдохновения художника?.. У нее есть и восторг, и молитвы, и слезы, - поверьте мне. Если найдется человек, достойный ее доверенности, она ищет только минуты, ищет только случая, чтобы высказать ему душу свою… и ей так же, как и другим, нужно сочувствие…
- Княжна, я не знаю светских девушек, я видел их издалека и не мог делать о них никаких заключений; но с первой минуты, как я увидел вас…
Англичанка, о которой я было забыл, вдруг пошевельнулась в лодке, и я остановился.
- Ах, мои бедные перчатки! - воскликнула княжна жалобным голосом, смотря на них. - Посмотрите, как я их изорвала! - И княжна протянула ко мне свою руку, потом сняла перчатки и бросила их в воду.
Я посмотрел на безмолвную мисс. Она была нехороша, но в эту минуту показалась мне отвратительною.
- Начинает смеркаться, - сказала княжна. - Посмотрите, вот зажглась звезда…
Мне так хорошо, что я готова бы встретить восхождение солнца на этом ялике. К тому же я никогда не видела восхождения солнца, - прибавила она печально. -
Однако пора домой. Теперь вы должны взять оба весла, потому что мои перчатки в воде и я очень устала.
Княжна пересела к англичанке. Она совсем протянула свои ножки, опустила голову на грудь, руки ее лежали на коленях без движения.
Месяц уже серебряным столбом отражался в озере, когда я причалил к пристани…
Она выходила из ялика, рука ее опять была в моей руке - и она стояла на дорожке сада, с минуту еще не отнимая ее у меня…
Подходя к дому, мы увидели, что помпейская комната ярко освещена.
- Бабушка, верно, очень сердится на меня в ожидании чая.
Княжна кивнула мне головой, схватила под руку англичанку - и они исчезли…
Я люблю ее, ты это видишь, - люблю страстно, безумно; чувствую, что она и жизнь для меня одно и то же. Без нее мне нет жизни и нет счастья… Ты спросишь меня: к чему поведет эта любовь? - Я не знаю. Ты скажешь мне, что я не имею никакого благоразумия, что я легкомыслен, - может быть; но, ради бога, не читай мне наставлений, я не буду слушать их; брось советы… Друг, предоставь меня судьбе моей!
X
15 июня.
Ваня, сын дворецкого, часто ходит ко мне и иногда своим болтаньем забавляет меня. Он пребойкий и преумный мальчик Сегодня он мне принес от княжны "Feuilles d'automne" Виктора Гюго. Вчера у нас был страшный спор с нею о французской литературе. Жаль, что она взлелеяна французскими книгами, - Гюго и Ламартина считает величайшими гениями и ставит их чуть не наряду с Байроном, хотя из Гюго она ничего не читала, кроме его лирических стихотворений. Я истратил все мое красноречие, желая убедить княжну, что этим господам до Байрона, как до звезды небесной, далеко… Увы! все мои убеждения были напрасны. Она чуть не рассердилась на меня за них и взяла с меня слово перечесть хоть одну книгу стихотворений Гюго.
Вот почему она прислала мне "Feuilles d'automne". Я расцеловал ее посланника и спросил его, любит ли он княжну?
- После папеньки, - отвечал он, - я люблю больше всех княжну, а потом маменьку.
- Отчего же маменьку-то после?
- Она сердитая, и папенька ее боится…
Я подарил ему картинку, и он в полном восхищении убежал от меня. Развернув книгу, - вообрази мою радость, мою бешеную радость, - я нашел в ней небольшую цветную бумажку вроде закладки, на которой было написано мелко рукою княжны по- русски: "Прочтите стихи: Oh! pourquoi te cacher? Tu pleurais seule ici, и согласитесь, что Hugo истинный поэт…"
Не правда ли, это очень мило? Разумеется, я прочел тогда же стихи, указанные ею, и они мне в самом деле показались лучше других.
17 июня.
Получил ответ от Рябинина на мое письмо к нему. Он хочет приехать сюда немедля.
"Ну, так и быть, - пишет он, - для того, чтобы поскорей увидеть тебя, я решаюсь проскучать несколько месяцев в Москве. Жертва великая!.. Да нельзя ли мне будет жить вместе с тобою в подмосковной князя? Это, кроме других выгод, имеет и ту, что я заранее ознакомлюсь с его сиятельством. Отпиши мне, будет ли такая штука политична?"
Я сказал об этом князю - и он тотчас же велел приготовить комнаты для Рябинина против моих. Мысль, что он будет окружен артистами, ему, кажется, удивительно нравится.
Ту же секунду уведомил я нашего приятеля о княжеских распоряжениях и с нетерпением жду его сюда с минуты на минуту…
30 июня.
Он здесь, он приехал! Можешь себе представить мою радость!.. Вчера я было совсем собрался спать, вдруг слышу необыкновенный шум и страшную возню в коридоре: двери передней моей комнаты отворяются с эффектным треском; раздаются шаги мерные, тяжелые, знакомые мне, и две длинные руки протягиваются ко мне для заключения меня в объятия. Я обнял Рябинина от всего сердца.
После объятий он отошел от меня шага на два.
- Постой, ни слова! Дай мне сначала обозреть тебя с ног до головы, - сказал он и с обыкновенною своею важностью, нахмурив брови, начал меня рассматривать.
- Похудел! что бы это значило? в Москве толстеют… а где же твоя мастерская?..
- Я и кисть не брал в руки с тех пор, как мы с тобой расстались.
- Гм! Хорошо. В Москве так и следует. Здесь только все много говорят, а никто ничего не делает. Теперь я посмотрю твою комнату. Ба! что это? Виктор Гюго! у тебя Гюго? Ведь ты прежде сходил с ума от немцев?..
- Я и теперь сходку от них с ума.
- А эта книга зачем?
- Меня заставила прочесть несколько стихотворений княжна и хотела, чтобы я непременно ими восхищался.
- Заставила?.. княжна? а что, у нее смазливенькое личико?
- Она чудо как хороша!
- И читает стихи?
- Французские и английские, а твоих стихов она не читала.
- Моих? Я и пишу не для этих княжен, а для той, которая… Ну, да что говорить об этом? Скажи-ка, какое впечатление произвела на тебя Москва?
- Для той, которая… Поздравляю тебя, ты влюблен.
- Ни слова об этом. Что, в Москве скучно?
- Нет, ты не угадал. Эти месяцы для меня прошли, как один день. Я очень полюбил
Москву.
Рябинин качал головой.
- Молодость, молодость! Что же ты нашел здесь? Местоположение, правда, недурное, довольно гористое, церкви с позолоченными главами…
- И тебе эти шутки не наскучили?
- Какие шутки? я говорю от души. Истинно-то хорошего ты, верно, здесь и не заметил…
- Чего это?
- Да что в Москве всего лучше? При этом вопросе я призадумался.
- Так и есть - не знает!
- Что же такое? Кремль?
- Вот куда зашел: Кремль!
- Калачи?
- Не то! - Английский клуб, и в нем кулебяка. Славная кулебяка! тесто сдобное, рассыпчатое, куски большие…
Узнаешь ли ты его? Вспоминаешь ли то время, когда мы сиживали вместе, с таким удовольствием внимая речам его и дивясь его способности мешать шутки с делом?
- Впрочем, я не прочь пожить в Москве, - продолжал он. - Я отдохну здесь. В
Петербурге надоели мне и приятели и враги. Все значительные петербургские журналисты меня хвалили и хвалят, хотя их похвалы глупы, но все-таки похвалы. А вот недавно, - говорят, я сам не читал, - появились в журналистике какие-то проклятые насекомые, шмели - и точно слышу, жужжит что-то над самым ухом, того и гляди, что укусит. Я давно бы раздавил этих шмелей, но руку лень приподнять…
До трех часов утра просидели мы с ним, разговаривая о будущей нашей поездке в чужие края, о князе, его семействе и о прочем.
17 июля.
Князь с каждым днем начинает чувствовать более и более расположение к Рябинину.
Резкая, немного странная манера, вечно-таинственный вид знатока, уменье действовать незаметно на самолюбие, придавая речам сухость и далее грубость, порою истинно-поэтическое одушевление - все это вместе, чем вполне обладает наш приятель, действует необычайно на князя…
Рябинин ходит с ним по залам и останавливается беспрерывно перед картинами, восхищается ими и уверяет, что таких драгоценностей, как у него, нет даже и в петербургском Эрмитаже. Однажды мы втроем ходили в большой зале. Рябинин посмотрел на одну картину, остановился, поднял руки вверх и с жаром воскликнул:
- Это оригинал, князь, поверьте мне, оригинал! я узнаю в этой картине Франциска
Альбани. У него вся манера Анибала Карачча, так что иные произведения Альбани невглядевшийся глаз может смешать с созданиями Карачча. Хотя в Альбани нет своего, типического, но он замечательный мастер. Позвольте, дайте вглядеться в эту фигуру. Ба! да это редкость… Венецианской школы… Тинторет! настоящий
Тинторет!.. Славная у вас галерея, князь… И знаете ли, что я сказку вам? я рад, что у вас мало картин немецкой школы… Хороши они, эти Дюреры, но можно обойтись и без них. Не люблю немцев, откровенно признаюсь вам, - народ отвлеченный… Один Шиллер, да и тот не немец, а итальянец…
- Как итальянец? - спросил удивленный князь.