* * *
Деньги таяли с каждым днем. Питались мы хлебом, дешевыми селедками и маргарином. Была безработица, иностранцев никуда не брали, - все места были нужны для своих французов, только что вернувшихся домой после войны. Это было в общем справедливо, но очень неприятно. К концу декабря мы начали голодать. И в этот момент случилось чудо.
В русской газете Миша прочел объявление: бездетная зажиточная пара ищет в дом образцового камердинера. Людей без опыта просят не являться Хорошие условия работы, отдельная комната, приличное жалованье. Так как было еще сказано, что необходимо знание французского языка, по объявлению пошел Миша. У меня с языком дело обстояло очень слабо.
Предварительно, будущий образцовый камердинер был подвергнут тщательному домашнему экзамену: скорчил почтительно-грустную рожу, какая бывает в фильмах у преданных английских слуг, изысканно вежливо поклонился и низким голосом сообщил, что обед подан.
После чего мы уселись за колченогий стол и принялись уплетать сервированный обед.
- Мишель, - говорил я томным голосом избалованной хозяйки, - Мишель, передайте мне паюсную икру… Мерси!
И Мишка с дьявольской, чисто профессиональной ловкостью, шлепал мне на тарелку кусок ржавой селедки.
За икрой последовала неслыханных размеров индейка, салат, сыры, какое-то необыкновенное бламанже, кофе и ликеры.
К концу обеда, когда весь хлеб и маргарин исчезли, я заявил, что Миша, собственно, рожден быть мэтр д'отелем в доме первого лорда Адмиралтейства и что экзамен он блестяще выдержал.
Я оказался пророком и ясновидящим. Часа через два мой друг явился домой за вещами и сообщил, что принят на службу: триста франков на всем готовом, отличная комната и один выходной день в неделю.
- Мы с тобой теперь отлично заживем, - пообещал он. - На первые же заработанные деньги я куплю тебе новые штаны, потому что в этих ты скоро перестанешь импонировать даже мадам Леду. Начинаются золотые дни Аранжуэца!
Что, собственно, означают золотые дни Аранжуэца я понял только в ближайшее воскресенье, когда он явился на рю де л'Отель де Вилль со своей первой получкой и кульком провизии. Кухарка, обладавшая широкой русской натурой, прислала мне на разговены половину отварной курицы, банку варенья и внушительный кусок пирога с капустой. Все это немедленно исчезло. В эти годы я был удивительно прожорлив.
Друг мой сообщил, что хозяева его на редкость симпатичные люди и что в общении с ними вовсе не нужно делать почтительно-грустную физиономию. Хозяина звали Михаил Осипович. В России он был крупным дельцом, владельцем нескольких фабрик, а в Париже жил в большой меблированной квартире, не распаковывая чемоданов: весной, после падения большевиков, они собирались вернуться в Москву.
За неделю Мишка отъелся, и в обращении его со мной появился даже несколько покровительственный тон, который затем он сохранил на всю жизнь.
* * *
Прошло два или три месяца.
Однажды поздней ночью Михаил Осипович, вернувшийся из гостей домой, нашел вышколенного слугу в кресле, крепко спящим. К счастью для Мишки, он в эту ночь не храпел, - иначе вся история его жизни могла бы закончиться другим, менее блестящим образом.
- Утомился, бедняга, - сказал Михаил Осипович, и прошел на цыпочках к себе. На ходу он заглянул в раскрытую книгу, которая лежала перед Мишей. Это был учебник высшей математики. Образцовый камердинер с многолетним опытом скрыл от своих хозяев, что до революции он учился два года в Политехникуме.
Михаил Осипович ничего не сказал, внимательно посмотрел на учебник, потом на лицо спящего и, наконец, потрепал его по плечу. Когда камердинер проснулся, хозяин с ласковой укоризной ему сказал:
- Не нужно было нас ждать… Почему бы вам не пойти спать? А завтра утром, после чаю, мы поговорим.
Больше в эту ночь мой приятель не спал. Такая обида, - отличное место, много свободного времени, кухарка с широкой душой, и всего этого теперь придется лишиться из-за какой-то глупости, только из-за того, что усталый человек на минуту задремал! И опять - "Отель Голландии" и шатание по туманным улицам на голодный желудок, в поисках работы… На утро Миша сложил свои вещи, сказал кухарке, что его сегодня выгонят со службы и так разжалобил добрую женщину, что она на прощанье выдала ему двойную банку варенья и громадный кусок жареного мяса.
Собравшись с духом, он постучал в двери кабинета. Михаил Осипович сидел за столом, просматривая утреннюю почту. Мишка предстал перед ним с лицом многострадального Иова.
- Вот что, Миша, - мягко и немного смущенно сказал Михаил Осипович. - Вы работаете в нашем доме месяца два, я все к вам присматриваюсь и решил с вами поговорить. Не скрою -- слуга вы, так сказать, не очень хороший.
- Выгоняет, - решил Мишка.
С души его спал тяжелый камень. Теперь все было просто и ясно, оставалось лишь выполнить необходимые формальности. Но Михаил Осипович выглядел не очень сурово и что-то продолжал говорить. Он, конечно, понимает, что Миша не профессиональный слуга и не умеет чистить серебро или вытирать пыль. Но что-то он, вероятно, умеет делать и к чему-то в жизни стремится.
- Вот вчера вечером я случайно увидел, что вы читали книгу по математике. Вы учитесь? Студент?
Терять теперь было нечего. Раз легенды старого, вышколенного английского камердинера больше не существовало, Миша мог сказать всю правду. И он сказал, что был в России студентом, мечтал получить диплом инженера, но началась гражданская война, эмиграция, и все пошло прахом. Очень жаль, что он никак не подходит дли такой должности. Но это его первое место и, может быть, он со временем научится чистить серебро и вытирать пыль.
Михаил Осипович улыбнулся и сказал, что стать хорошим камердинером так же трудно, как получить диплом инженера. Может быть, ему лучше продолжать научную карьеру?
- Видите ли, - сказал он, - у нас был когда то сын. Единственный сын. Сейчас он мог быть приблизительно ваших лет… Но он погиб во время войны, его убили. И мы всегда с женой хотели сделать что-нибудь хорошее в его память. Теперь случай представился. Мы предлагаем вам стипендию в память нашего сына. Уезжайте из Парижа в провинцию, скажем, в Бордо или Монпелье. Там отличные университеты. Вы будете учиться, а об остальном мы позаботимся. Будем платить за правоучение и высылать вам деньги на жизнь. Каникулы сможете проводить с нами, или где хотите, по собственному усмотрению. И, конечно, вам нужно как следует одеться: зайдите к моему портному, он снимет с вас мерку. Может быть, ваша мечта осуществится и через несколько лет вы станете инженером.
На этом разговор кончился. Михаил Осипович был очень взволнован воспоминаниями о сыне, А Мишка потерял дар речи. Несколько раз он глотнул воздух, пытаясь сказать слова благодарности, но помешал какой-то предательский комок, стоявший в его горле.
* * *
Все это смахивает на скверный святочный рассказ. Но все это случилось в действительности и на этой истории я лично сильно пострадал. После отъезда Миши в Монпелье я перестал получать от него банки с вареньем и другие деликатесы. Это было очень обидно, и, кажется, именно в это время я впервые понял, что благополучие человека часто построено на несчастьи ближнего.
Впрочем, очень скоро и я расстался с "Голландским Отелем" и жизнерадостной мадам Леду. Зима была слишком холодная, а предложенный ею способ самообогревания меня в ту пору не очень привлекал. Я поселился на улице Гобеленов, в отеле мсье Буассьера, где было настоящее отопление. С этого момента началось мое восхождение по социальной лестнице: я скоро устроился во французском банке на амплуа мальчика на побегушках.
Миша учился в университете четыре года, получил диплом инженера и поступил на службу в большое коммерческое предприятие.
Теперь он не очень любит вспоминать о нашем темном прошлом. Из Мишки он превратился в Михаила Сергеевича, преуспевает в делах, имеет барскую квартиру и, кажется, начинает мечтать о камердинере.
А Михаил Осипович с женой по-прежнему живут в Париже. Они очень состарились, прожили свое состояние и окончательно разорились. Каждый месяц они получают от своего бывшего стипендиата приличный чек, - Миша аккуратно выплачивает им свой неоплатный долг. На эти деньги они теперь и доживают свой век.
Яблоки
Незнакомый американец позвонил по телефону:
- Мистер Седых, я только что приехал из Франции и привез вам подарок.
Это было очень приятное вступление. Но природный скептицизм быстро взял верх и я подумал, что, конечно, это только вступление, - никакого подарка нет, и сейчас собеседник предложит застраховать мою жизнь или купить у него новый радиоаппарат, или что-либо в этом роде. На всякий случай, я осторожно осведомился:
- Ведь мы раньше никогда не встречались?
- Никогда.
- И вы привезли мне подарок?
- Привез… Подарок не совсем обычный: два яблока из вашего сада во Франции.
Позже все разъяснилось. Американец в Париже встретил наших друзей и соседей по даче - Мурзю и Зорю. И они уговорили его взять с собой в Нью-Йорк два яблока, сорванных в моем саду.
На следующий день я съездил к американцу получить этот чудесный подарок. И вот два больших, корявых и сморщенных яблока лежат на моем столе. Время от времени я взвешиваю их в руке, нюхаю, глажу, - они очень большие, кривобокие и, как полагается французским яблокам, с червоточинкой. В американских яблоках червячка не найдешь, - они красивы, все на одно лицо, одинакового размера, безупречно-щеголеватые, - стандартные, почти машинное производство. Американское дерево не позволяет себе никаких фантазий, - родит по установленному образцу то, что ему предписано, дает урожай по заранее заготовленному плану, - это уже не садоводство, а сплошная химия, и откуда здесь появиться червяку или кривобокому яблоку?
Я никогда не пробовал яблок из собственного сада. Лет пятнадцать назад, на берегу реки Уазы был куплен домик, за серый свой цвет названный "Мышкой". Вокруг домика был пустырь, заросший травой, - здесь я рассчитывал разбить сад и огород. Купчую мы подписывали торжественно, у нотариуса, и свидетелями были два французских усатых фермера, старики в черных костюмах, черных шляпах, с зонтиками, которые они крепко держали в руках. Когда все формальности были выполнены, новый помещик пригласил свидетелей в кафэ распить бутылку вина. Фермеры пили серьезно, сосредоточенно, отпив вино слегка задерживали его, прополаскивая рот как дегустаторы, и потом солидно вытирали рукой усы.
На следующий день оказалось, что продавец меня надул. Под тончайшим верхним слоем земли оказался сплошной железнодорожный шлак. Неделями шлак этот вывозили на грузовиках, и те же грузовики привозили свежий чернозем. Когда в ворота сада въехал сотый грузовик, я начал подумывать о том, что пора объявить банкротство и отказаться от карьеры землевладельца в департаменте Сены и Уазы.
Рабочие, вывозившие шлак и насыпавшие свежую землю, брались за лопаты, поплевывали на руки, пили белое вино и уверяли, что сад будет на подобие версальского, - только без фонтанов. Из версальского сада ничего не вышло, он остался только на бумаге. Знакомый садовод-пейзажист действительно нарисовал роскошную картинку, которая до сих пор у меня хранится среди других реликвий прошлого.
Осенью на "Мышку" пришел садовник Монгадон, выпил вина и сказал, что пора садить фруктовые деревья, - не то начнутся дожди, потом утренние заморозки и нужный момент будет пропущен. На деревья решено было денег не жалеть, - брать пятилетние, самые лучшие и самые дорогие сорта, и Монгадон резонно объяснил:
- Вы эти фрукты всю жизнь будете есть. Когда-нибудь получите большое удовольствие.
Должно быть, каким то внутренним взором провидца он уже видел мои два нью-йоркские яблока.
Мы выбрали пятнадцать деревьев с таким расчетом, чтобы уж, действительно, обеспечить себя фруктами на всю жизнь. Были тут яблони, груши, слива, персиковое дерево, черешни. В конечном счете, сад должен был превратиться в ботанический ноев ковчег. В последнюю минуту откуда то появились десятки кустов малины и крыжовника, которые за недостатком места пришлось затем изгнать на огород.
Монгадон целыми днями был навеселе, так как за каждую вырытую для дерева яму ему полагалась свежая бутылки. Рыл он один, но деревья мы садили вместе, т. е. я деликатно держал деревцо за ствол, пока он орудовал лопатой и при этом мрачно бормотал:
- Разве это навоз? До войны был настоящий навоз, а теперь и люди, и лошади, уже не те…
С появлением навозных куч жена не выходила больше в сад, уверяя, что я превратил его в какое то свалочное место. Я всегда считал, что ее увлечение французскими духами к добру не приведет.
В ноябре деревья были посажены, подпорки поставлены, дорожки проложены. Я гулял по этим дорожкам, выдергивал сорную траву и хозяйским глазом поглядывал на мои тощие деревца. Основания стволов мы окружили проволочной сеткой, чтобы защищать их от кроликов, великих любителей молодой древесной коры. Пока что, сад выглядел совсем не так, как на многокрасочном рисунке моего пейзажиста. Воткнутые в землю дреколья - подпорки были толще, чем деревья. Но воображение работало обратно пропорционально действительности и рисовало будущий таинственный сад, ковер под раскидистой яблоней, и лежащего на ковре в жаркие послеполуденные часы землевладельца и помещика из департамента Сены и Уазы.
Не знаю, что испытывали в таких случаях другие, но мне тогда казалось, что моими пятнадцатью деревцами я украсил чуть ли не всю Вселенную, и что вообще жизнь прожита не даром: меня уже не будет, а тополь в глубине сада и плакучая ива по- прежнему будут зацветать ранней весной. Это, конечно, лирика, поэзия, но садоводы меня поймут.
Когда начались дожди и туманы, мы малодушно сбежали в город, бросив сад на произвол судьбы. Жизнь в нем не прекращалась, - птицы выклевывали мои осенние насаждения, кролики забирались по ночам на огород, в поисках забытой головки капусты, кроты нагло перекапывали дорожки, не считаясь с планами и чертежами садовода-пейзажиста. Все это мы обнаружили много позже, весной, когда снова начали наведываться на "Мышку". Приезжали мы не часто, - была весна сорокового года, шла "гнилая война" и теперь уже было не до сельских радостей. А жаль, сад менялся с удивительной быстротой, зацветала густая, персидская сирень, в зарослях на соседнем пустыре запели по ночам соловьи, и все это как то не вязалось с воинскими эшелонами, проходившими мимо нашего дома на Север, в сторону еще далекого фронта.
Все же, в последний мой приезд на "Мышку" я увидел, как зацвели яблони и вишни. Долго я сидел па весеннем, уже горячем припеке, любуясь моим зеленеющим клочком земли. Вокруг была великая тишина и покой, Потом откуда то издали, со стороны железнодорожного полотна, донесся гул самолетов и показались две черные металлические птицы с крестами на крыльях. Что то поблизости грохнуло, стекла в доме зазвенели, потом раздался другой удар, третий, и я счел благоразумным скатиться кубарем в подвал. Немцы сбросили бомбы на линию Париж-Бомон и улетели. Мне в моем великом озлоблении казалось, что целились они только в "Мышку" и лишь чудом ее не уничтожили.
Через час я запер дом и вышел на дорогу. С севера, в сторону Парижа, уже тянулись бесконечные обозы с беженцами. Тяжело и осторожно ступали бельгийские битюги, запряженные в колымаги. Рядом, в голову с лошадьми, шли молчаливые крестьяне. На возах, на беженском скарбе, сидели женщины, с высохшими каменными лицами и плакавшие дети.
Я в последний раз взглянул на мой серый домик, на яблони, усыпанные белым цветом, и пошел своей дорогой.
Это было много лет назад.
Потом мне писали в Нью-Йорк, что "Мышку" разграбили. Во время войны в ней жили два немецких офицера. Уезжая, они вывезли все, и с немецкой аккуратностью вывинтили даже медные краны. Оставили они в подвале только груду черных деревянных крестов, которые предназначались для могил немецких солдат, убитых в бою при переправе через Уазу.
И еще мне писали, что крыша на "Мышке", пробитая шрапнелью, дала течь, а сад зарос кустарником и травами в человеческий рост и превратился в джунгли. Но деревья окрепли, буйно разрослись за эти годы и стали давать урожай, - этим летом были чудесные черешни и персики. И я радовался. Иногда думал о Монгадоне, вспоминая, что у меня всю жизнь будут фрукты из собственного сада.
В общем, жалеть не приходится. В особенности после того, как я получил мои два яблока.
Они лежали несколько дней на почетном месте. Потом, когда яблоки начали перезревать, я почувствовал себя в роли Авраама перед закланием Исаака.