Поздно ночью прибежавшая к Коле в сад Машка, такая радостная, вдруг присмирела, схватилась за него и не отходила, словно боялась, что прогонит он ее и тогда уж ей никогда не вернуться в свой постылый, в свой фабричный корпус.
А Коля и не думал гнать ее, так было прощально горько в саду у пруда.
И они ходили долго, горячо прижимая друг к другу свои такие родные полюбившие сердца.
"Кто ты, Маша, Верочка, Машка, Маргаритка? Ты Маргаритка!" - шептало его сердце шепотом осенних томящихся звезд и билось, как вновь открытый заваленный ключ.
С этой ночи приходила Машка к Коле не только в сад к пруду, а и наверх в детскую, она пробиралась тихонько мимо Пети и Жени. Саша летом перешел вниз в Варенькину комнату, туда же за ним в гардеробную переселился и Прометей. У Пети и Жени тоже завелись знакомые, как говорила Арина Семеновна-Эрих.
- Что я вам скажу, девушки, - предостерегала Прасковья Петю, Женю и Колю, она все знала, - не ровен час, кто их знает, какие еще они, таковские, вы бы, девушки, взяли Авдотью Степанидину Свистуху, баба она чистая и опрятная!
Глава двадцатая
Деньги вперед
Пришла осень, пошли дожди. Облетел весь сад. Подмерзла калина. И к чаю вместо варенья подавала Прасковья только одно горьковатое калиновое тесто - такое Степанида умела делать из калины. Прометей вставил в окна зимние рамы и стал по утрам топить печки.
Сумрачно тянулся в училище час и надоедливо. Ученикам специального бухгалтерского класса как старшим разрешалось не выходить на перемене из класса в зал, и в это время в классе постоянно шел разговор о всяких ночных похождениях: в Огорелышевском училище училось много богатых и состоятельных, и ночные кутежи в загородных ресторанах и дорогих увеселительных домах были делом обычным.
- Маргаритка, - донесся как-то до Коли перегорелый с попойки голос Семенова-Совы, завсегдатая всяких заведений, - знаю, сволочь она, кожа желтая, теперь в рублевом…
Вошел учитель бухгалтерии по прозвищу Шибздик, и Сова-Семенов, продолжая разговор, уж зашептал на ухо своему соседу Сухоплатову, и лошадиное нечистое лицо Сухоплатова все затряслось и вспотело.
Сколько ни прислушивался Коля, разобрать ничего не мог, да и все равно ничего бы не разобрал он, как бы ни прислушивался, ведь весь класс, все стены загорелись от нетерпения: сейчас же бежать туда в рублевый дом, сейчас же видеть ее, рублевую Маргаритку, - теперь и ему можно! А час тянулся. Насилу Коля высидел этот долгий нетерпеливый час и, сказавшись больным: живот болит, - всегдашняя оговорка, - Коля ушел из училища.
Идти к Маргаритке так рано нельзя было, а домой заходить не стоило, и до вечера проходил Коля по бульварам.
Была суббота, редким звоном, как звонят с Воздвиженья до Пасхи, печально зазвонили ко всенощной.
С своим полысевшим ранцем под мышку вошел Коля в переулок. Мутное ненастье, будто застрявшее в переулке, лежало безгрезным сном. Ненастные суетливые сумерки сыростью липли к щекам. Нехотя со скрипом растворялись ставни в домах.
В рублевом Маргариткином доме против дома, изукрашенного разноцветною мозаикой, кровавым пятном расплылся красный свет фонаря. Коля и пошел на этот красный свет.
Знакомый, намеливший немало крестиков на спине Коли, вышибало Демка-Моква, заспанный и обрюзглый от бессонной жизни, поплевывая, чистил ботинки. Коля спросил Маргаритку. Маргаритка еще не одевалась и пришлось подождать.
Коля терпеливо остался в прихожей дожидаться. Вышибало Демка-Моква чистил ботинки, перечистил одни, перечистил другие, сколько было, все кончил, отнес по дверям и за юбки принялся.
Коле показалось, пошел не час и не два, вся жизнь прошла, когда, наконец, горничная повела его в спальню.
Маргаритка стояла перед зеркалом, вся кружевная, как игрушечная, причесывалась.
- Вам что нужно? - не оборачиваясь, с полным ртом шпилек, спросила Маргаритка.
Коля почувствовал, что ни одного слова не может сказать, и молчал. Проворные руки Маргаритки мелькали перед ним.
Маргаритка воткнула все шпильки, закрутила косу.
- "Обо мне ты не мечтай…" - гнусаво запела она из оперетки шарманочную песню, подергала плечом и опять распустила волосы.
На самой макушке ее заблестело белое пятно - лысина. Пластырем лежало это белое пятно. И этот пластырь лез в глаза.
- Ну? - вдруг обернулась Маргаритка.
- Я к вам! - Коля сказал неожиданно резко и твердо, и твердо сделал шаг, и еще шаг, и еще.
Маргаритка вытаращила красные запудренные глаза.
- Деньги вперед! - сказала она сухо.
- Я не затем, я к вам!
- Деньги вперед! - вдруг закричала Маргаритка, и крик пересекся хрипом, - вы… хозяйку подводите, оборванцы! Встать по-людски не дадут, жить не дают, жить из-за вас нельзя.
А у Коли горло словно свинцом налилось, и льдом сдавило его раскрытое сердце, он сделал еще шаг и обнял ее.
Незабеленные язвы ее сочились, и какая-то плесень, какая-то соль, какая-то слизь мазали ему губы.
- Вон! вон!!! - взвизгнула Маргаритка, и отпихнув от себя Колю, сжалась вся и заплакала, как дитя беззащитное.
Не смея взглянуть, Коля медленно вышел.
Моросил мелкий дождик. Всхлипывало под ногами месиво грязи. С постоялых дворов текли нечистоты. В церквах второй звон звонили. Огни фонарей будто под щипками чьих-то злющих пальцев ширялись по ветру. И больно саднило сердце.
Вдруг Коле вспомнилась Машка, ночи у пруда - "Звезды-то какие!" - и вдруг пахнуло запахом мази и гниения: - "Деньги вперед!" - и до пустых жил вздрогнуло его сердце.
Еще сумрачнее тянулся в училище час, еще надоедливее. На перемене в классе по-прежнему шел разговор о всяких ночных похождениях.
- Маргаритка, - как-то вскоре донесся до Коли перегорелый с попойки голос Семенова-Совы, - сволочь: Сухоплатова болезнью наградила, сволочь…
Сосед Семенова, Бойцов, отдуваясь, фыркнул. А Коля, не сказавшись, вышел из класса, надел шинель и без ранца поплелся домой. По пятам гнусила Маргариткина запетая песня. И у трясущихся ломовиков колеса, чавкая грязь, чавкали ту же песню.
Казалось ему, заболевала вся улица. И на губах ныло, как язва.
И вдруг до пустых жил вздрагивало его сердце.
Глава двадцать первая
Серебряная свадьба
Сколько было горя в ту осень, когда ехал Сеня Огорелышев за границу и кегельбан закрыли, и в Колобовском саду больше не показывалась Верочка, - казалось тогда Коле, что и жить не надо, на свет глядеть невыносимо, а все-таки улеглось на сердце, и только осталась память о каком-то огненном жгучем видении, которое, вспыхнув, навсегда исчезло. Сколько было муки, когда уходила горничная Маша, - казалось тогда Коле, нет уж сил у него больше, и не может он вынести свою муку, а все-таки улеглось на сердце, и только осталась память о какой-то розовой улыбке, о каком-то парном запахе теплого тела. А после встречи с Маргариткой казалось Коле, нет ему на земле места, дрожь охватывала его до пустых жил сердца, и из мглы мази и гниения шелушились перед ним и липли язвы и струпья. И долго не улегалось на сердце, - так прошла и осень, и вся зима.
С весною снова встали перед Колей заботы: оставалось всего ничего, сдаст он экзамены, и ученье его кончится, а как же дальше? как устроит он свою жизнь? Эти заботы о своем будущем, о завтрашнем дне совсем успокоили его сердце.
Русский выпускной экзамен пронесся градовой тучей, но беда миновала.
Последние два года, - в первом и во втором специальном классе - был Коля под постоянной грозой: за его русские сочинения или ему совсем не ставили отметок или, красным карандашом перекрестив все страницы его тетради, выставляли ему в журнал единицу - кол по-финогеновски. И вся эта напасть будто бы за направление его сочинений, хоть и не говорилось, что за направление, и что в нем опасного, и чему оно угрожало.
Коля читал несравненно больше своих сверстников, и сама жизнь складывалась у него непохоже на других, и не мог он при всей напряженной горячности так вывести по-ученически буква за буквою гладко и тихонько, как это делали первые примерные ученики и последние тщедушные, вот и все, весь его грех и вся беда.
- Мы из вас не писателей готовим, а конторщиков! - не раз и нехорошо говорил Коле учитель русского языка Федор Федорович-Кукиш, возвращая Коле тетрадку с его сочинениями.
И Арсений последнюю зиму, набрасываясь на Колю в огорелышевской конторе, грозил ему исключить его из училища, и все за эти несчастные сочинения.
- Специалист! - говорил, насмехаясь, Арсений, - выдрать бы тебя, вот что!
И вот все обошлось благополучно.
После молебна по окончании экзаменов Женя и Коля, лишенные за неблагонадежное поведение звания кандидатов коммерции, пришли домой с аттестатами, вошли наверх в детскую, что-то сделать хотели, кому-то рассказать хотели, - ведь Коле казалось иногда, что и конца не будет этому очертевшему училищу, - и ничего не сделали, и никому не рассказали. Коля спрятал свой аттестат к себе в столик, где когда-то хранился дневник его, посвященный Верочке, Женя свернул свой в трубочку и положил на свой стол: ему аттестат понадобится, когда он пойдет через неделю в Огорелышевский банк.
На педагогическом совете, когда обсуждался вопрос о Финогеновых, и кое-кто из учителей предлагали дать Коле кроме звания кандидата коммерции еще и медаль, Арсений замахал руками:
- Дай ему медаль, - сказал Арсений, - он ее возьмет и кинет в помойку!
Об этом Коля узнал от любимого француза и ночью, вспомнив, решил уж бесповоротно, что ни в какой банк Огорелышевский он не пойдет, а выгонят из дому, пойдет на улицу, а на своем поставит.
Не прошла и неделя, напялил Женя свою изодранную курточку, снял с форменного картуза герб и с аттестатом пошел в Огорелышевский банк и там, толкаясь в приемной, долго ждал Арсения. Наконец, приехал Арсений, взял аттестат, сделал для острастки внушение и, упрекнув в разгильдяйстве, велел всякий день приходить в одну из комнат с ярлычком касса. И пошла с этого дня служба: Женя должен был вести кассовую книгу.
Через управляющего Андрея Коля вызвался в банк только на следующий день, а сначала велено было идти ему в Колобовский дом к Нике - Никите Николаевичу благодарить: Ника платил за Колю в училище.
Колобовским садом по знакомым дорожкам и аллеям, мимо беседок и статуй с отбитыми носами Коля подошел к подъезду огромного с колоннами старого дома, когда-то принадлежавшего какому-то знатному графу, потом купцу Колобову, а затем перешедшего с приданым Нике Огорелышеву.
Щеголеватый лакей провел Колю в классную Юрика, двоюродного брата, кончившего с Женей и Колей Огорелышевское училище. Коля сел к окну и стал ждать Нику, как осенью в прихожей рублевого дома ждал Маргаритку, только там, в рублевом доме, глядя на Демку-Мокву, у него от нетерпения дух захватывало, а теперь он просто робел. И, горячась, Коля доказывал себе, что глупо так вести себя, не маленький он, и робеть нечего, а чувствовал, что с каждой минутой робеет все больше и больше, сжимается весь, становится маленьким и пришибленным.
Ждать становилось невыносимо, и, вскочив со стула, Коля попробовал ходить по комнате. А прохаживаясь по комнате, не раз и не два ловил себя, что ходит на цыпочках, и уж злился на себя, но поделать ничего не мог.
- А, это ты! Что тебе надо? - неслышно вошел Ника.
Коля вздрогнул и сипло и невнятно проговорил приготовленную благодарность:
- Благодарю вас, дядюшка, за ученье! - и, сгорбившись, остановился.
- Что думаешь делать?
Коля теребил ремень и чувствовал, что сказать прямо он не может, просто духа не хватает.
- Я слышал, служить ты не хочешь. Если ты рассчитываешь поступить в высшее учебное заведение, в университет или куда ты там хочешь, то не забывай, средств у вас нет. Я понимаю, ну Юрик, да, но тебе с Юриком равняться смешно!
Коля покраснел, и, кажется, сейчас бы так и согласился на все, и вдруг что-то властное колоколом загремело в ушах.
- Я в университет поступлю! - проговорил Коля резко и твердо, как тогда Маргаритке.
"La donna e mobile, qual piumo al vento!" - напевая из Риголетто, Ника мягко прошелся по комнате, поправил в петлице нежную туберозу, - повторяю, средств у вас нет, дармоедничать нельзя, мы не можем вас содержать до смерти, впрочем, как знаешь! - и махнул рукою, что означало: "мне некогда!"
Коля выскочил на улицу. Какая-то радость, какая-то гордость, казалось, до крови кусала ему сердце: доберется он, измучает, исказнит насмерть за каждое выслушанное ям слово - за каждый упрек.
Нет, не серым волком, спасающим Ивана-Царевича, не апостолом Петром, не французом, не о. Глебом, не самим Огорелышевым Арсением хотел бы он быть, нет, он хотел бы быть палачом. И громоздились плахи за плахами, щелкали пытки смертельными зубами.
Прошла неделя, прошла и другая. Женя ходил в банк в свою кассу, а Колю больше никуда не вызывали, никто не назначал ему часа, - не приказывал являться ни в контору, ни в банк.
Коля достал себе уроки, а с осени снова принялся за латинский и греческий, но уж без того рвения, как раньше: то Саше было некогда, то просто не хотелось.
Пришла зима - подарила: через управляющего Андрея позвали Финогеновых на вечер в дом к Огорелышевым: Арсений справлял свою серебряную свадьбу.
Финогеновы сначала уперлись, ни за что не хотели, но потом раздумались - поддались и пошли. И в первый раз так близко перед их глазами зашумел весь в цветах Огорелышевский зал, заиграл богатыми драгоценностями: серебром, золотом, бриллиантами.
Финогеновы стояли в дверях залы, в зал войти не решались.
Из целого сада цветов выплывали подхватывающие звуки танца и, словно напоминая о чем-то, звали за собою и так обещали верно, сердце колотилось.
- Вон, Маля Огорелышева, Юрикова сестра, посмотри, какая она красивая! - толкнул Петя Колю.
- А вон Сухоплатова Танечка, - показал Саша.
- Наш директор! - Женя даже попятился.
Много, очень много мелькнуло перед Финогеновыми и первых красавиц, и директоров, и всяких родственников, которых они в первый раз увидели, все людей важных, и так близко.
Вдруг танцы остановились, и в зале стало тихо: гости расступались и кланялись.
Мимо Финогеновых прошел высокий, на голову выше Арсения, совсем не старый военный генерал и, мутно обводя глазами, как-то вылощенно улыбался - это был сам всесильный князь. А рядом с князем шмыгал Арсений, подобострастно заглядывая ему в глаза, и уж слишком уверенно хихикая.
- Финогенов! - хлопнул по плечу Колю Сухоплатов, с которым Коля учился, раскрасневшийся и запыхавшийся. - Ты как сюда попал!
И Коле стало вдруг обидно до слез, что этот богач Сухоплатов может ему сказать так, и хотелось ему выкинуть что-нибудь, чтобы никто не смел его тронуть, и вдруг сгорбился, как у Ники в Колобовском доме.
А из целого сада цветов выплывали подхватывающие звуки танца и, словно напоминая о чем-то, звали за собою и так обещали верно, сердце колотилось.
Финогеновы стояли в дверях залы, одеты они были скверно: от Кол иного дешевого пиджака несло каким-то подгорелым стеарином. Они одни стояли у дверей и никто с ними не здоровался, даже Сеня не подошел к ним, и казалось им, все знали - и чувствовали их как что-то чужое и ненужное. Они слышали, как в соседних комнатах звенел дорогой хрусталь и вышибались пробки, но их не угощал никто, дали им только чаю.
Юрик Огорелышев, сын Ники, в новенькой путейской форме, сам какой-то весь новенький, взмахнул руками, громко прокричал что-то, - название какого-то танца, и за ним понесся, полетел весь нарядный зал.
Какие-то словно пьяные звуки кружились и стучали, и так бы лететь под эти звуки, лететь с ними без конца!
И на минуту, забывая свой красный флигель - дом, Финогеновы, стоя у дверей зала, жили этой кружащейся, богатой жизнью, и на сердце таяло.
- Отправляйтесь-ка вы по домам! - ударил над ними знакомый голос Арсения.
И Финогеновы молча, гуськом, спотыкаясь о ковры и проталкиваясь среди шныряющих лакеев, которые, казалось, пронзали их насмешливыми взглядами, вышли из белого Огорелышевского дома и мимо фабрики, мимо амбаров, мимо забитого кегельбана, мимо дров шли по двору, молча, не глядя друг на друга: нехорошо было как-то глядеть. И каждый из них делал вид, строился, что ничего-то не произошло такого, чего бы ну, стыдиться надо было, не хотел никто из них показать на себе того унижения, каким только что каждый унизился.
- Средств нет, ничего не поделаешь! - вдруг сказал Женя, но ему никто ничего не ответил.
Молча, без всякого шума вошли Финогеновы в свой красный флигель.
- Ну что, как, весело было, шампанское вкусное? - встретил их Прометей, почему-то нарядившийся в свою праздничную коричневую визитку и в штиблеты без стука.
И Степанида, и Авдотья Степанидина, и Прасковья, и Арина Семеновна-Эрих, всем хотелось знать, все стали расспрашивать Финогеновых о серебряной свадьбе.
Что им было рассказывать? Саша ушел к себе - в Варенькину комнату, а Петя, Женя и Коля - наверх в детскую. И там молча разделись, молча легли в кровати.
Коля притворился спящим и не спал, не мог спать, как не спал и Петя, и Женя и внизу Саша. Казалось Коле, будто кто-то словно подымал его высоко, до самого потолка и, грозя опустить на пол, держал в воздухе. И было ему страшно подумать, страшно взглянуть в свою душу… нехорошо было глядеть ему в свою душу - на свое унижение. И чувство его было жгуче, больнее, чем когда он сидел у окна после своей порки и после своей пощечины за театр: уж лучше бы никогда ему не стоять у дверей огорелышевского зала, не заглядывать в освещенный нарядный зал.
А морозное утро, крепкое, нанизывало жемчуг на окна.
Глава двадцать вторая
Розик
Зима с серебряною свадьбой внесла в Финогеновскую жизнь какой-то разлад, словно с этого дня что-то сорвалось в их красном флигеле и гнало их из комнаты в комнату, вон из дому. И Финогеновы бродили по комнатам, по двору и по саду, нигде не находя себе места. На дворе лежали дрова, и ходила фабрика, и сновали фабричные, и таким жалким и злым казалось все. Все раздражало - драки прежней не было, но часто из-за пустяков они лись, и все из рук валилось - сколько за зиму перебили посуды!
- Кто-то выживает! - говорила Прасковья.
На новый год пропала кошка Маруська, любимица бабушки Анны Ивановны.
- Нехорошо, - потягивала табачным носом Арина Семеновна-Эрих, - тварь уходит, твари неспокойно.
Околел Мальчик, остался один Розик.
- Вот и Мальчик отошел! - вздыхала Степанида.
Пропадавший по святым местам, вернулся на масляницу печник Сёма-юродивый, зашел к Финогеновым. Степанида блины собиралась печь, а он взял ковш воды да и залил у ней огонь в печке и вышел, что-то бормоча и покачивая головой - барабаном с бубенцами.
- Жди беды, беспременно! - помаргивала Душка-Анисья, забегая на финогеновскую кухню чаю попить, - Сема зря не чихнет и не плюнет.
Но если бы не один, а тысячу юродивых и самым обыкновенным языком сказали бы в одно слово, что Финогеновых беда ждет, все равно, разве поверишь, разве можно поверить человеку? А может, беда и минует, а может, и ошибается Сёма. И вот жизнь идет, как шла и без Сёмы, без его вещих юродств.