11
"Решетову и я бы сказал, что у него есть литературные способности. Во всяком случае, наклонности такие имеются", - подумал Иван Иванович, впервые за последние дни вспомнив о покинувшей его жене. До встречи с Ларисой он думал о ней постоянно, и во время отдыха, и когда бывал занят, утомлен, встревожен, все ныла в его душе незаживающая рана; чуть меньше, чуть сильнее, но сказывалась на каждом шагу.
"А Ольге давно не до моих печалей. Разлюбила, ну и пусть живет своей, отдельной жизнью. Хорошо, что ушла, не осталась рядом, холодная, с опустошенной душой! Вот Сталинград под ударом - это действительно беда! Как Решетов-то прорвался!"
Иван Иванович подвинулся к неплотно прикрытому выходу из теплушки, выглянул наружу. Уже наступало ясно-голубое утро.
"Тюльпаны, бакланы! Конечно, только поэт или охотник может влюбиться в этот унылый край, да еще преобразователь природы, вроде Хижняка! Что тут хорошего в самом деле?!"
Уныло выглядит безжизненная на вид полупустыня; как серая кошма, стелется степь, выжженная солнцем, вдоль полотна железной дороги глинисто-желтые бугры - и ни единого кустика. Шатры цыганского табора возле развороченного танками степного тракта, нераспряженные лошади пасутся в придорожных бурьянах. Возле убогой мазанки из самана стоит женщина, опустив тяжелые руки; босые ноги ее темны, как земля. Так стоит, опустив руки, только побежденный пустыней… И не удивительно: за что тут держаться? Чем тут жить?
"Может, кому и не глянется, а нам мило", - вспомнились слова жизнерадостной красавицы степнячки, уже пережившей из-за войны утрату. Возможно, и эта женщина, убитая горем - полученной похоронкой, завтра пойдет копать рвы против немецких танков или в госпиталь направится. Нет, силен человек!
"А Лариса… Лариса Петровна тоже ведь здешняя. "Скрытная очень, - сказал о ней Решетов. - Гордая". Это неплохо. Гордая! В хорошем смысле, конечно. Знает себе цену, верит в свои силы. Вот она в шинели, в халате и маске. Вся - чувство долга. Правильно, Григорий Герасимович, большой хирург из нее выйдет. Но и человек-то какой красивый! "Многие на нее заглядываются!" А она?"
Уже успел заметить Иван Иванович, что только тогда, когда Лариса смотрит на него, серые глаза ее вспыхивают горячим блеском и улыбка просится на лицо, чуть-чуть трогая уголки губ. А румянец-то, румянец!.. Но ни одного лишнего слова или движения. Понятно, семья у нее. К детям стремится. Отчислиться ей надо бы да эвакуироваться в тыл.
"Пойду вместе с Решетовым, - решил Иван Иванович. - Куда он, туда и я. Туда и мы, - поправился хирург, вспомнив милого друга Дениса Антоновича. - Хижняк от нас не отстанет".
Поезд делает поворот, изгибаясь, тащится мимо желтых холмов. Как-то вдруг пошли зеленые посадки: акации, татарские клены, осокори, масса фруктовых садов и уже совсем неожиданно великолепный сосновый лес - молодняк, тенистый, пушистый, выхоленный, словно радующийся обилию тепла и солнца.
- Высота Садовая, - сказал Решетов, тоже выглянув из полуоткрытой двери. - Пояс зеленых насаждений тянется вокруг всего Сталинграда. Раньше не было ни единого кустика. Это уже мы посадили, - с гордостью пояснил он, любуясь деревьями. - Здесь в восемнадцатом году был командный пункт обороны Царицына. Нас в то время осаждали красновцы, по степи рыскали целыми полчищами. Так и помнится: голод, жара, кровь… Пылища неслась тучами, до неба клубилась. Ее здесь называют в шутку сталинградским дождем.
- А красновцы? Вы их прогнали тогда? - спросил, как ребенок, раненный в череп молоденький артиллерист.
Вопрос резнул по сердцу обоих хирургов. Они-то понимали состояние раненого и знали, что жизни ему осталось совсем мало и не доживет он до победы над фашистами.
- Как же! Все рабочие с заводов пошли в ополчение - отдыха никто не знал - и вместе с частями Красной Армии били красновцев. Так они назывались по фамилии своего атамана - генерала Краснова, ставленника немцев на Дону. Мы отшвырнули их за Воропаново и Карповку. Народ и тогда был несокрушимой силой.
- Но разве немцы… уже были здесь? - прорывая пелену, заволакивавшую его сознание, тяжело дыша, спрашивал раненый.
- Были. Немцы в тот раз, захватив Украину, тоже подходили к Сталинграду вместе с белыми. Пути для них знакомые…
За Садовой выдвинулся справа длинный бугор, застроенный мелкими домиками, - Верхняя Ельшанка, окраина города. Потом впереди блеснула синева Волги. Поезд спешит, торопится. Пыльные улицы уткнулись в асфальт, высятся по сторонам дома, и снова зелень, зелень. Ветер колышет деревья, и они кипят узорчатой листвой. Солнце встает над Заволжьем, где среди густых рощ там и сям пестреют деревни, кидает живой блеск на раздолье реки, несущей свои воды через русские равнины из тенистых ельников и золотых боров Валдая. Вот она, родная с детства, как колыбельная песня. Поезд входил в город навстречу встающему солнцу. Волнующи, но не радостны были эти минуты. Иван Иванович вспомнил Саратовский университет - на Волге прошла и его молодость.
- Я не поеду на ту сторону, - сказал он Решетову, - приму любое назначение, но только здесь.
12
- Стать звеньями на перроне! К станции Сталинград Первый прибывает санпоезд!
Раньше постоянные санитарные поезда прибывали с Украины через Белую Церковь, из Ростова и Крыма - через Тихорецкую. Раненые двух фронтов - Юго-Западного и Южного - прошли через Сталинград и были доставлены с вокзала в здешние госпитали дружинницами; потом их эвакуировали дальше: в Астрахань, Саратов, Заволжье и на Урал. А сейчас город очутился, как говорило военное начальство, "в полном санитарном мешке": путь для раненых остался один - на левый берег Волги.
Наташа Чистякова, рослая девочка с прямым носиком и светло-русыми косами, подвязанными тяжелым кренделем, вместе со своими подругами скорым шагом устремилась на платформу. Она командовала звеном. Ей только-только исполнилось шестнадцать лет. Но под легкими черточками ее бровей по-взрослому строго блестели знойно-синие, как степные озера, глаза с такими длинными, опущенными вниз золотистыми ресницами, что концы их сходились, когда она щурилась. Однако загорелое лицо ее было еще так по-детски нежно-округленным, наивная доброта сказывалась в нем при всей серьезности, и даже молодые солдаты частенько называли ее дочкой.
- Брось ты меня, доченька, надорвешься! - сказал ей недавно пулеметчик Котенко, которого с легкой руки Хижняка все называли Слоненко за богатырское сложение.
У него был удален после ранения левый глаз, да еще при налете ранило в вагоне осколком в ногу.
А другой солдат, посматривая снизу в юное лицо дружинницы, ворчал:
- Нагнали девчонок! Еще уронят да ушибут!
Такое слышать было обидно. Ни разу за целый год каторжного труда девчата не роняли носилки, хотя иногда, казалось, трещали плечи и что-то опускалось в животе, если попадался раненый вроде Котенко, да еще покрытый гипсовым панцирем. Никто не гнал девушек и женщин в дружину: они пришли в нее сами.
- Может, уедешь к бабушке во Владимировну? - спросил Наташу в начале войны ее отец, Трофим Петрович Чистяков, капитан местного небольшого, но быстроходного парохода "Гаситель". - Ехали бы с матерью… И вам и мне спокойнее…
Наташа росла единственным ребенком в семье. С детства любимая игра - "в учительницу". Сначала "учила" своих кукол, потом девчонок-подружек - сказывался пример и влияние матери, - в школе была пионервожатой. Теперь детство казалось ей далеким прошлым. Когда-то успешно занималась музыкой, много читала, бегала на рынок за продуктами, наводила порядок в квартире, любила мороженое и лимонные вафли, а больше всего любила побродить и помечтать.
Старые татарские клены смыкались кронами над ее родной Московской улицей, идущей прямо к набережной Волги. Выбежав на берег, можно было ошалеть от слепящего света солнца, от переливчатого блеска волн, гулявших на вольном просторе, открывавшемся перед жадными детскими глазами. Набережная и ближние к ней сады являлись местом постоянных прогулок школьниц. Так хорошо пройтись по своим владениям, мимо цветущих клумб, посидеть стайкой на скамье… Шелестит под порывами ветра густая листва деревьев. Неустанно плещутся струи фонтана. Все твое навечно, как дом на Московской, где ты живешь, как Волга, покрытая плотами и караванами судов. Лунными вечерами тенистая аллея улицы выводила в такую прозрачную, глубокую синеву, что дыхание захватывало, и Наташа могла часами стоять, облокотясь на бетонный барьер набережной, смотреть на пароходы, разрезавшие золотую зыбкую дорожку, стелившуюся до самой заречной слободы: луна тоже вставала за Волгой.
Однажды девочка ездила к взморью, под Астрахань, где жили родные матери. И опять Волга, то голубая, позолоченная солнцем, то черная бездна, колышущая красные и зеленые бакены и светлые блестки затонувших звезд. По выгнутой подкове берега далеко и плоско раскинулись огни Астрахани. Здесь провел свои последние годы Чернышевский. Думая о нем, Наташа вспоминала дорогих ей героев его романа. Наверное, Чернышевский сам был таким, как Рахметов… Здесь же, в Астрахани, в дни революции работал Киров.
Пароход шел к взморью по так называемому Главному банку. Катера тянули навстречу большие барки с просверленными бортами, в которых свободно плескалась волжская вода, - везли живую рыбу. Берега в рыболовецких поселках укреплены от размывов плетнями. Избы и амбарчики на сваях. Жирные вороны похаживают возле обленившихся собак. Домашние свиньи, - черные и горбатые, как кабаны, - роются в лопухах чилима - колючего водяного ореха, - играя, выплывают на середину протоки.
Берега красивы своеобразной унылой красотой. Могучие камыши в два человеческих роста наступают на гладкие отмели. Поворот за поворотом. Шум колесного парохода, словно глухой бубен, вторящий лихому переплясу.
Наташа вслушивалась, похлопывая смуглой от загара рукой по перилам, и ей представлялось: отхватывает присядку плясун, то кружит колесом, то дробит каблуками бешеную чечетку, и горит, полыхает, как костер на ветру, яркая его рубаха.
После этой поездки Наташа пристрастилась к баяну, почти забросив скрипку, хотя в музыкальной школе, которую она посещала, ей прочили большой успех.
"Вот размах какой! - говорила она, пробегая по ладам сильными пальцами. - Слушайте, девочки! Слушай, мама! Это действительно русская мелодия!" И сама заслушивалась…
- Я никуда не поеду, папа! - сказала она Чистякову. - Я не хочу, чтобы немцы взяли наш город.
13
Из-за поворота показался санпоезд. Пора бы привыкнуть, но каждый раз при виде состава, подходившего к перрону, Наташа холодела от волнения. Девчата, держа носилки, уже выстроились звеньями, в черных комбинезонах, в беретах, с повязками Красного Креста на рукавах, напряженно ждали, готовые ринуться в дело.
Теплушки прострелены пулями, изрешечены осколками - сразу видно: бывалый фронтовой состав. В постоянных военно-санитарных поездах раненые лежали в трехъярусных станках на подвешенных носилках, которые можно было брать, оставляя взамен свои, и выносить через пролет створного угла вагона. Потом стали приходить санитарные летучки: товарные вагоны тоже со станками, но попроще, и вот начали прибывать составы из теплушек.
- Продезинфицируют, подстелют соломки - и пошел! Видно, наши дела на фронте идут хуже да хуже! - шепнула Наташе Лина Ланкова, бойкая рыжеволосая кудрявая девушка.
- Ладно. Помолчи! - сурово оборвала Наташа, ожидающе глядя на командира дружины Галиеву.
Галиевой около сорока лет. У нее черные до синевы, коротко стриженные волосы, узкие глянцево-черные глаза, и вся она такая смуглая, что, когда к ней заходит вместе с бабушкой ее десятилетняя дочка, дружинницы шутят:
- Светлана не твоя. Ты ее украла где-нибудь.
- В папку, - гордо заявляет бабушка, гладя пушистые кудри внучки. - Когда родилась, была как барашек беленький. Муслима тогда сказала: "Пусть будет Светлана".
"Отправила ли она их за Волгу?" - подумала Наташа.
- Одно звено на вагон! - скомандовала Галиева. - Здесь едут работники госпиталя, помогут.
И первая с легкостью спортсменки вскочила на высокий порожек теплушки.
- Если раненый весь в гипсе, нести носилки четверым! - напомнила она сверху звонким голосом.
Дружинницы знают этот приказ, но в горячем азарте работы считаться некогда.
- А вдруг опять налет! - проворчала Лина, не очень дисциплинированная, но зато отважная девушка. В прошлый раз мы вместо полутора часов разгрузили эшелон за пятьдесят минут.
- Галиева нас жалеет. "Вы, говорит, еще девчонки и не понимаете, как можно надорваться". - С этими словами Наташа подбежала к намеченному вагону и почти столкнулась с большим человеком в форме военного врача второго ранга. Дружелюбно взглянув на нее, он обернулся к двери и сказал басовито:
- Давайте, Григорий Герасимович!
- Не так, неверно берете! - стремительно вмешалась Лина, нарушая всякую субординацию, и ее беленькое лицо с тонким плутоватым носом и пухлым большим ртом залилось румянцем. - Носилки нельзя двигать, резкие толчки травмируют психику раненого.
- Правильно, девочка! - ответил врач. - Но, к сожалению, этот раненый уже ничего не чувствует…
- Григорий Герасимович! - вскрикнула Наташа, увидев в теплушке Решетова, который помогал выносить умершего артиллериста. - Как вы сюда попали?
- Направляемся на формирование. Потрепали нас. Ах, Наташенька, какая ты взрослая стала! - грустно добавил Решетов, вспомнив мольбы и слезы Наташи в военкомате, когда шла мобилизация. - Ты в дружине сейчас?
- Да, и второй месяц на казарменном положении, - не без гордости сообщила Наташа и замолчала, вместе с Линой приподнимая раненого, чтобы уложить его на носилки.
- Трофим Петрович где?
- Отец на Волге, по-прежнему капитаном, теперь командиром парохода "Гаситель". День и ночь на переправе.
- Наташа, голубчик, - сказал Решетов, вдруг спохватись, - нельзя ли у вас на квартире поместить двух товарищей? Вот - доктор Иван Иванович Аржанов и фельдшер Хижняк. Я-то свою жилплощадь уже заселил…
- Пожалуйста! - быстро ответила Наташа, прикидывая, кого из раненых взять следующим. - У нас дома одна мама, и та редко бывает: все на строительстве рубежей…
14
- Я останусь в Сталинграде, - сказала Лариса. - Григорий Герасимович, помогите мне отчислиться. Пусть меня переведут в один из медсанбатов.
- У вас семья, дети, зачем вам такой риск! Кстати, эвакуировались они отсюда?
Иван Иванович и Наташа увидели, как сразу затуманилось строго красивое лицо Фирсовой.
- Я хотела просить и о том, чтобы меня отпустили сейчас домой. Если они еще в городе, подтолкну их с выездом. А о себе я решила.
- Хорошо, Лариса Петровна, я поговорю о вас в санотделе армии и в отделе кадров. Вы можете идти, начальник госпиталя сказал, что мы будем перебираться на левый берег завтра, а наш эшелон сегодня же идет обратно на передовую. Вы знаете, - обратился Решетов к Ивану Ивановичу, провожавшему грустным взглядом заспешившую к выходу Ларису, - у нас здесь нет железнодорожного моста через Волгу, а существует только паромная переправа.
Разговор происходил в помещении вокзала, отведенном для приема раненых с поездов, где находилось несколько сот человек, в смежном зале была такая же теснота. Местные врачи, выделяясь белыми халатами среди сидящих и лежащих солдат, производили распределение по эвакогоспиталям.
- Запишите адрес: Московская, двадцать пять, квартира пять, - сказала Наташа Ивану Ивановичу, заслышав команду на перроне. - Мы отдежурили вместо суток три дня, потому что наши дружинницы с завода выполняли срочный заказ для фронта. Сейчас идем в казармы, а вечером у нас личные часы - маленький отпуск, - и я приду домой. Вы там располагайтесь свободно! - крикнула она, убегая.
- Я знал ее вот такой. - Решетов показал рукой меньше метра от пола. - Это было совсем недавно. А теперь уже - работает… Я буду говорить в санотделе и о себе. Какой я сталинградец, если отступлю за Волгу?
Шагая вместе по улицам Сталинграда, Хижняк, Иван Иванович и Решетов посматривали по сторонам, примечая, какой отпечаток наложила на город близость фронта. И они увидели среди деревьев на бульварах стволы зенитных орудий, прикрытых паутиной пестрых сетей. Повсюду темнели щели-убежища, и желтая въедливая пыльца покрывала асфальтовые тротуары. Проходили воинские части. На перекрестках стояли военные регулировщики, вперемежку с афишами на стенах виднелись военные лозунги и крупно выведенные слова: "Бомбоубежище", "Газоубежище", а рядом входы в бывшие купеческие подвалы: кирпичные, сцементированные навечно барьеры под затейливыми жестяными навесами, ступени вниз и дверь, так и говорящая о былой состоятельности хозяина, - обитая железом с коваными скобами и петлями, с пудовыми накладками. Новый город вобрал, но не подавил еще добротно сложенный старый Царицын. И все пока было цело, хотя дыхание фронтовой жизни ощущалось на каждом шагу.
Начальник санотдела армии, пожилой седоватый военный, принял хирургов очень быстро.
- Мы как раз формируем подвижной госпиталь для обслуживания сталинградских рубежей, - сказал он, отодвигаясь от телефонов, расставленных на его столе, - то один звонил, то другой, то все враз заливались. - Нам очень нужны обстрелянные врачи. Давайте посмотрим, посмотрим! - Он взял документы, в том числе и Ларисы Фирсовой, и слегка нахмурился. - Почему товарищ не пришла сама? Семья, дети?.. И желает остаться здесь? Гм… - Он испытующе взглянул на Решетова, потом опять в документы. - Челюстно-лицевая хирургия. А товарищ Аржанов нейрохирург? Вы и товарищ Фирсова могли бы работать в группе ОРМУ при спецгоспитале.
- Пожалуйста, я очень прошу! Если вы дадите нам невропатолога, мы сделаем ваш полевой госпиталь специализированным, - с глубокой убежденностью сказал Иван Иванович.
- Под носом у врага?! Шутите! - воскликнул начальник санотдела, однако задумался, щурясь и барабаня пальцами по столу. - Насчет специализированного госпиталя не выйдет, но обстановка складывается очень и очень сложная. Тут, пожалуй, придется нарушать многие общепринятые правила. Мы назначим вас, - он обернулся к Решетову, - начальником госпиталя; насчет вашего нового назначения и… - он бросил взгляд на разложенные веером документы, - и отчисления Фирсовой в ваше распоряжение я договорюсь сейчас же. А вас мы назначим ведущим хирургом…
Иван Иванович, повеселев, ответил потеплевшим баском:
- Постараюсь оправдать доверие.
На Хижняка начальник санотдела смотрел долго, так что Денис Антонович беспокойно завозился на месте и кирпично-красные пятна румянца еще гуще проступили на его обветренном лице.
"Куда он меня?" - подумал фельдшер и уже собрался заявить, что хочет быть с Аржановым, но начальник санотдела предупредил его:
- Вы, похоже, давние фронтовые товарищи. Ну что ж, действуйте и дальше вместе.