- Я не позволю, чтобы ты губила себя. Если папа так ведет себя с тобой, пошли его подальше. Пусть идет к этой дамочке, тебе будет гораздо спокойнее.
Всего лишь месяц тому назад она не дала бы мне такого совета. Если бы я была хорошим игроком, то сказала бы Морису, чтобы он уходил. Мой последний шанс состоит в том, что Ноэли, в свою очередь, начнет нервничать, устраивать сцены, предстанет в дурном свете. Но у меня нет желания истязать себя, я стремлюсь выжить.
Смотрю на египетскую статуэтку: ее очень хорошо склеили. Мы вместе купили ее. Она была пронизана нежностью, голубизной неба. И вот она, нагая и скорбная. Я беру ее в руки и плачу. Я не могу больше носить колье, которое подарил Морис к моему сорокалетию. Все предметы, вся мебель, окружающие меня, словно протравлены кислотой. От них остались лишь горестные скелеты.
2 февраля. Раньше у меня был характер. Раньше я бы выставила Диану за дверь. А теперь я тряпка. Как я могла бывать у нее? Эта развлекало меня и ни к чему не обязывало.
- О, как вы похудели! Какой у вас усталый вид! Она пришла из любопытства, по злобе - я это сразу почувствовала. Не следовало принимать ее. Она принялась щебетать, я не слушала. Вдруг она пошла в наступление:
- Мне слишком больно видеть вас в таком состоянии. Пересильте себя. Старайтесь думать о другом. Хотя бы поезжайте куда-нибудь. Иначе у вас будет нервное расстройство.
- Я себя прекрасно чувствую.
- Ах, оставьте! Вы вконец извели себя. Поверьте, бывают моменты, когда надо уметь отступиться. На минуту она сделала вид, что колеблется:
- Никто не осмеливается сказать вам правду. А я считаю, что зачастую, щадя человека, лишь причиняют ему зло. Вы должны понять, что Морис любит Ноэли и что это очень серьезно.
- Это Ноэли вам сказала?
- И не только Ноэли. Знакомые, часто встречавшие их в Куршевеле. Глядя на них, можно было понять, что они твердо решили строить свою жизнь вместе.
Я попыталась принять непринужденный вид:
- Морис лжет Ноэли точно так же, как и мне, Диана посмотрела на меня с состраданием.
- Как бы там ни было, я вас предупредила. Ноэли не из той породы женщин, которые позволяют водить себя за нос. Если Морис не даст ей того, что она хочет, она бросит его. Морис, безусловно, это знает. Я бы удивилась, если бы в своих действиях он не принимал этого в расчет.
Почти сразу же она ушла. Представляю, как она говорит: "Бедняжка Моника. Ну и дурочка! Она еще строит иллюзии". Сволочь!
3 февраля. Я должна задавать вопросы. Это все равно, что бросать веревку утопающему. Он с готовностью хватается за нее. Я спросила:
- Правда ли то, что рассказывает Ноэли? Будто ты решил жить вместе с ней.
- Она, разумеется, этого не рассказывает, потому что это неправда. - Он помялся. - Но вот чего бы я хотел - с ней я об этом не говорил, это касается тебя - пожить некоторое время один. Между нами создалась напряженность. Она исчезла бы, если бы мы прекратили - о, только на какое-то время! - совместную жизнь.
- Ты хочешь уйти от меня?
- Да нет. Мы будем видеться точно так же.
- Не хочу!
Я закричала. Он обнял меня за плечи.
- Перестань, перестань, - говорил он ласково. - Это я так. Просто мелькнула мысль. Если она так тягостна тебе, я отказываюсь.
Ноэли хочет, чтобы он ушел от меня. Она настаивает. Устраивает сцены, я убеждена. Не лает ему покоя, но я не уступлю.
6 февраля. Сколько мужества бессмысленно расходуется на самые простые вещи, когда утрачен вкус к жизни! С вечера я готовлю чайник, чашку, кастрюльку, расставляю все по местам, чтобы наутро жизнь возобновилась при минимальной затрате усилий. И все же почти немыслимо вылезти из-под одеяла и начать новый день. Я велела служанке приходить во второй половине дня, чтобы утром оставаться в кровати сколько хочу. Случается, я встаю ровно в час дня, когда Морис приходит обедать. А если он не приходит, только когда услышу, как мадам Дормуа поворачивает ключ в замке. Морис хмурится, когда в час дня я встречаю его непричесанная, в халате. Он думает, со своим отчаянием я ломаю перед ним комедию или, во всяком случае, не делаю необходимых усилий, "чтобы достойно пережить эту ситуацию".
Но существует же какая-то истина во всем этом! Нужно взять билет, лететь в Нью-Йорк и все узнать у Люсьенны. Она не любит меня, она скажет. Тогда я сумею устранить все дурное, что мешает мне, и все между Морисом и мной встанет на свои места.
Вчера вечером, когда Морис пришел домой, я сидела в общей комнате в халате, не зажигая света. Было воскресенье. Я встала во второй половине дня, съела ветчины и выпила коньяку. А потом все сидела, пережевывая одни и те же мысли, которые постоянно вертятся в моем мозгу. Перед его приходом я приняла успокоительное и снова уселась в кресло. Включить свет мне даже не пришло в голову.
- Что ты делаешь? Почему не зажигаешь свет?
- А зачем?
Он журил меня ласково, но сквозь эту ласку проскальзывало раздражение. Почему я не встречаюсь с друзьями? Почему не пошла в кино? Он назвал мне пять фильмов, которые следовало бы посмотреть. Но это невозможно. Было время, когда я могла одна ходить в кино, в театр. Но тогда я не была одна. Он всегда был тут - во мне и вокруг меня. Теперь, когда я одна, я говорю себе: "Я одна". И мне страшно.
- Ты не можешь так продолжать дальше, - сказал он.
- Чего продолжать?
- Не есть, не одеваться, погрести себя в этой квартире.
- А почему?
- Ты заболеешь. Или повредишься в уме. Я не могу помочь тебе, потому что причина во мне. Но умоляю, пойди к психиатру.
Я отказалась. Он настаивал. В конце концов он вышел из себя:
- Как ты думаешь найти выход? Ты ничего для этого не делаешь.
- Выход из чего?
- Из этого маразма. Можно подумать, ты нарочно так опустилась.
Он заперся у себя в кабинете. Думает, что я так шантажирую его своим несчастьем, желая напугать и не дать уйти. Возможно, он прав. Разве я знаю, кто я? Быть может, кто-то вроде вампира, живущего за счет других: Мориса, наших дочерей, всех этих бедных "бездомных собак", которым будто бы приходила на помощь. Эгоистка, отказывающаяся выпустить из рук добычу, которая ей не принадлежит. Пью, опускаюсь, довожу себя до болезни с тайным намерением разжалобить его. Вся насквозь фальшивая, испорченная до мозга костей, комедиантка, играющая на его добрых чувствах. Мне следует сказать: "Живи с Ноэли. Будь счастлив без меня". Но я не могу.
…Как-то мне приснилось, что на мне небесно-голубое платье, а кругом голубое-голубое небо…Его улыбки, взгляды, слова - не могли же они исчезнуть. Они витают в воздухе нашей квартиры. Я часто слышу их. Голос отчетливо шепчет мне на ухо: "Моя маленькая, дорогая, мой милый…" Взгляды, улыбки - надо поймать их на лету, неожиданно приложить к лицу Мориса - и все станет как прежде…Мне страшно.
"Когда упадешь так низко, не остается ничего другого, как подняться", - говорит Мари Ламбер. Какая глупость! Всегда можно упасть еще ниже. И еще. И еще. Дна нет. Она говорит так, чтобы отделаться от меня. Я ей осточертела. Я им всем осточертела. Трагедии хороши лишь на минуту. Они привлекают внимание, возбуждают интерес лишь до тех пор, пока не нарушают вашего морального комфорта. А потом все начинает повторяться - одно и то же, одно и то же - и становится несносным. Это стало несносно даже мне. Изабель, Диана, Колетта, Мари Ламбер- все уже сыты по горло. А Морис…
Один человек потерял свою тень. Не помню, что с ним было дальше, но это было ужасно. Я потеряла свое отражение. Я всматривалась в него не часто, но где-то там, на заднем плане, оно всегда присутствовало - такое, каким я его видела в глазах Мориса. Прямая, правдивая женщина - "подлинная", без мелочности, без компромиссов, всепонимающая и терпеливая, чувствительная и глубокая, внимательная к вещам и к людям, страстно преданная тем, кого любит - созидательннца их счастья. Прекрасная жизнь - ясная, полная, "гармоничная". Темно кругом. Я не вижу себя больше. А как же другие? Все шушукаются за моей спиной. Колетта с отцом. Изабель с Мари Ламбер. Изабель с Морисом.
20 февраля. Наконец я им уступила. Испугалась тишины, царящей вокруг меня. У меня вошло в привычку трижды в день звонить Изабели и раз, среди ночи, Колетте. Теперь я плачу за то, чтобы меня выслушали. Психиатр настоял, чтобы я продолжала вести дневник. Мне понятна его уловка: он пытается пробудить во мне интерес к самой себе, помочь обрести себя вновь. Но для меня имеет значение только Морис. Что такое я? Это меня никогда особенно не заботило. Я была застрахована - он любил меня. Меня занимает только этот переход: чем я заслужила, что он перестал меня любить? Или я не заслужила этого - и он негодяй, заслуживающий кары вместе со своей сообщницей. Доктор Марке взялся за дело с другого конца: мой отец, мать, смерть отца. Он хочет заставить меня говорить о себе, а у меня одно желание: говорить о Морисе и Ноэли. Все же я спросила, считает ли он, что я умна. Да, безусловно, но ум не есть вещь в себе. Когда я топчусь в кругу своих навязчивых мыслей, мой ум больше не служит мне.
Морис относится ко мне со смесью чуткости и глухого раздражения, подобно тому, как относятся к больному. Он терпелив, терпелив до того, что хочется взвыть, что я иногда и делаю. Сойти с ума было бы удачным выходом из положения. Но Марке уверяет, что это мне не грозит: у меня сильный тип психики. Даже алкоголь и наркотики не сумели бы существенно повлиять на мой рассудок. Итак, этот выход исключается.
23 февраля. Я начинаю понемногу есть. Мадам Дормуа вчера сияла, потому что я съела все суфле с сыром. Она так трогательна. За время этого долгого кошмара, из которого я с трудом выкарабкиваюсь, никто не помог мне больше, чем она. Каждый вечер я находила у себя под подушкой свежую ночную рубашку. И тогда, порой, вместо того, чтобы лечь одетой, я надевала рубашку, и своей белизной она заставляла меня прежде помыться. Мадам Дормуа говорила по вечерам: "Я вам приготовила ванну". И я садилась в ванну. Она выдумывала самые аппетитные блюда. И ни разу ни одного замечания, ни одного вопроса. И мне бывало стыдно, стыдно за свою распущенность, когда я так богата, а у нее нет ни гроша. "Помогите мне", - просит доктор Марке. Я стараюсь.
Неделю назад я написала Люсьенне. Она ответила очень ласковым письмом. В отчаянии от того, что со мной случилось, и не желала бы ничего лучшего, как поговорить со мной обо всем, хотя ничего особенного сообщить не сможет. Она пишет, чтобы я приехала в Нью-Йорк повидаться с ней. Мы поговорим и, кроме того, это меня развлечет. Но сейчас я не могу ехать. Я хочу бороться здесь.
Подумать только, я говорила: "Я не стану бороться".
2 февраля. Я послушалась психиатра и согласилась работать. Хожу в зал периодики Национальной библиотеки и роюсь в старых медицинских журналах для одного типа, который работает в области истории медицины. Не знаю, насколько это поможет решить мои проблемы. Заполнив в течение дня две или три карточки, я не испытываю никакого удовлетворения.
3 марта. Вот оно! Меня посылали к психиатру, заставляли собраться с силами, прежде чем нанести последний удар. Совсем как нацистские врачи, которые возвращали к жизни свои жертвы, чтобы снова можно было их пытать. Я и крикнула ему: "Нацист! Палач!" У него был измученный вид. Поистине, это он жертва. Он дошел до того, что сказал мне:
- Моника, пожалей меня!
Он снова с тысячей оговорок стал объяснять мне, что наша совместная жизнь утратила свой смысл, что он не собирается поселиться у Ноэли, нет, а только снимет квартирку для себя одного. Это ничуть не помешает нам видеться и даже проводить вместе часть отпуска. Я говорила - нет, я кричала, оскорбляла его. На этот раз он сказал, что откажется от этой мысли.
…Эта их эрготерапия - сплошное вранье! Я бросила эту идиотскую работу.
Мне вспоминается рассказ Эдгара По: сдвигающиеся железные стены, и маятник в форме ножа качается прямо над моим сердцем. Иногда на секунду он замирает, но никогда не отодвигается. Еще несколько сантиметров - и он коснется меня.
5 марта. Я пересказала психиатру эту последнюю сценку. Он ответил: "Если бы у вас хватило мужества, вам было бы, несомненно, лучше пожить хотя бы некоторое время отдельно от мужа". Морис уплатил ему, чтобы он сказал мне это? Я пристально взглянула ему в лицо:
- Любопытно, что вы не сказали мне этого раньше.
- Я хотел, чтобы эта мысль исходила от вас.
- Она исходит не от меня, а от моего мужа.
- Да. Но все-таки вы со мной об этом говорили.
И пошел морочить мне голову историями об утраченном и вновь обретенном ощущении себя личностью, о необходимости держать дистанцию, умении управлять собой. Трепотня!
8 марта. Психиатр доконал меня. Нет сил. Я больше не пытаюсь бороться. Морис занят поисками квартиры: у него на примете несколько вариантов. На этот раз я уже не протестовала. И все-таки это был ужасный разговор. Я сказала без всякой злости, окончательно подавленная и опустошенная:
- Было бы лучше предупредить меня после нашего возвращения или еще в Мужене, что ты решил меня бросить.
- Во-первых, я не бросаю тебя.
- Ты играешь словами.
- И тогда я еще ничего не решил. Все поплыло у меня перед глазами.
- Ты хочешь сказать, что в течение шести месяцев испытывал меня и что я не выдержала экзамена? Это отвратительно!
- Да нет же. Дело тут во мне. Я надеялся как-то все уладить и с Ноэли, и с тобой. Но окончательно потерял голову. Я даже не могу работать.
- Это Ноэли требует, чтобы ты ушел.
- Она, как и ты, не может переносить создавшегося положения.
- Если бы я его переносила лучше, ты бы остался?
- Но ты же не смогла. Даже твоя приветливость, твое молчание мучительны для меня.
- Ты бросаешь меня, потому что жалость, которую я тебе внушаю, причиняет тебе слишком много страданий?
- О, прошу тебя, пойми! - произнес он с мольбой.
- Я понимаю, - ответила я.
Возможно, он не лгал. Этим летом, возможно, он не решился. Пока он мог рассуждать хладнокровно, мысль о том, что он разобьет мне сердце, даже, может быть, казалась ему чудовищной. Но Ноэли не давала ему покоя. Возможно, она угрожала разрывом? И вот, в результате, он выбрасывает меня за борт. Я повторила:
- Понимаю. Ноэли диктует тебе условия. Или ты уйдешь от меня, или она тебя бросает. Что ж. Тогда она настоящее ничтожество. Она могла бы позволить, чтобы в твоей жизни для меня осталось хоть крошечное местечко.
Он колебался: отрицать или признаться, что уступает Ноэли? Но я спровоцировала ответ:
- Никогда бы не поверила, что ты поддашься на шантаж.
- Никакой сделки, никакого шантажа. Просто мне необходимо хоть немного побыть одному, необходимо хоть немного покоя. Мне нужен собственный угол. Вот увидишь, наши отношения сразу станут лучше.
Он выбрал версию, которая, как ему казалось, причинит мне меньше боли. Была ли в ней хоть доля правды? Этого я никогда не узнаю. Зато я знаю, что через год-два, когда я немного свыкнусь с этим, он будет жить вместе с Ноэли. А где буду я? В могиле? В доме сумасшедших? Все равно. Мне это все равно…
И он, и Колетта, и Изабель - они наверняка состряпали это все вместе и, может быть, даже уговорили Люсьенну прислать мне приглашение - настаивают, чтобы я поехала недели на две в Нью-Йорк. Мне будет не так тяжело, если он переедет в мое отсутствие, - объясняют мне. Действительно, если только я увижу, как он вынимает вещи из шкафов, без истерики не обойдется. Хорошо. Я уступлю еще раз. Возможно, Люсьенна поможет мне разобраться в себе, хотя это не имеет никакого значения теперь.
15 марта. Нью-Йорк. Не могу убедить себя не ждать телеграммы от Мориса: "Порвал с Ноэли" или просто: "Передумал. Остаюсь дома". Разумеется, она не приходит. А когда-то, приезжая в этот город, я так радовалась! И вот я слепа. Морис с Колеттой проводили меня в аэропорт. Я была напичкана транквилизаторами. По прибытии буду выдана Люсьенне, как багаж. Так же транспортируют калек и душевнобольных. Я спала, не думая ни о чем, и приземлилась, как в тумане. Какой элегантной стала Люсьенна! Выглядит не как юная девушка, а как женщина, и очень уверенная в себе. (А ведь она терпеть не могла взрослых. Когда я говорила: "Признайся, что я права", - она приходила в ярость. "Не права!"). Она отвезла меня на машине в хорошенькую квартирку на 50-й улице, которую ей уступила на две недели подруга. Распаковывая чемодан, я все думала: "Заставлю ее все мне объяснить. Это будет не так нестерпимо, как неизвестность".
Она сказала:
- Ты похудела. Тебе это очень идет.
- Я была слишком толстая?
- Немного. Теперь гораздо лучше.
Ее манера говорить не спеша внушала мне робость. Все равно вечером я постараюсь с ней поговорить. (Мы пили сухое вино в баре, где было страшно шумно и страшно жарко.
- Ты видела, как мы жили, - сказала я. - Ты даже очень критически относилась ко мне. Не бойся, я не обижусь. Постарайся объяснить, почему отец разлюбил меня.
Она улыбнулась с оттенком жалости:
- Но, мама, когда после пятнадцати лет брака перестают любить жену, в этом нет ничего особенного. Если бы было наоборот, вот это было бы удивительно!
- Есть люди, которые любят друг друга всю жизнь.
- Они притворяются.
- Послушай, не старайся, как другие, отделаться общими фразами: в этом нет ничего особенного, это естественно… Мне этого недостаточно. Я, безусловно, совершила ошибки. Какие?
- Твоя ошибка в том, что ты верила в любовные истории, которые могут длиться без конца. А я поняла - в чем дело. Как только я начинаю привязываться к какому-нибудь парню, я выбираю другого.
- В таком случае, ты никогда не сможешь полюбить!
- Нет, конечно. Ты видишь, к чему это приводит.
- Зачем же жить, если никого не любишь?
Я бы никогда не согласилась не полюбить Мориса или перестать любить его теперь; я хочу, чтобы он любил меня. В последующих наших разговорах я продолжала настаивать:
- И все-таки, посмотри на Изабель, на Диану, на Кутюрье: есть браки, которые выдерживают проверку временем.
- Это вопрос статистики. Делая ставку на супружескую любовь, рискуешь быть брошенной в сорок лет, не имея за душой ничего. Ты вытянула несчастливый билет. Но ты не одна такая.
- Я летела через океан не за тем, чтобы выслушивать банальности.
- Ты даже не представляешь себе, насколько это не банальность, и никак не хочешь этому поверить.
- Статистика не объяснит мне того, что случилось со мной!
Она пожимает плечами, переводит разговор на другое. Она водит меня в театры, кино, показывает город. Но я не отступаюсь:
- У тебя возникало впечатление, что я не понимаю отца, что я ниже его уровня!
- В пятнадцать лет - да, конечно, как у всех девчонок, влюбленных в своих отцов.
- Что именно ты думала?