Шкуна плавно отпрянула от баржи, поднимаясь и опускаясь на волнах. Бляхин уже не бесился больше: он стоял молча, с угрюмым упрямством в одутловатом лице, и видно было, что он тяжело дышал. Его власть и сила столкнулись с дружной силой простых людей, вольных рыбаков. Над ним смеялись эти люди, а Карп Ильич со своими подручными держали себя независимо и уверенно.
Шкуна вдруг рванулась вперёд, к пароходу, ныряя в волнах и поднимая позади себя фонтаны воды.
Она растаяла во тьме и слилась вместе с пароходом в одно размытое пятно. Но вскоре она оторвалась от парохода, сделала крутой оборот и опять с шумом и плеском подплыла к нашей барже. При тусклом оранжевом накале спиральных ниточек в стеклянных шариках Бляхин с сумасшедшим лицом и растрёпанными волосами ломал поручни и бил по ним кулаками. Он рычал и задыхался.
Я ждал, что он со своими помощниками сам бросится к нам на баржу. Когда я смотрел на Карпа Ильича, твёрдого, спокойного и весёлого в своей суровости, и на Гришу, который забавлялся бешенством Бляхина, люди на шкуне уж больше не казались мне страшными. Я верил, что наши моряки к барже её не подпустят.
Гриша говорил посмеиваясь:
- Толстосум-воротило хотел, должно, капитана обратать. А капитан-то, видно, морячок бывалый: знает, чем море дышит.
Карп Ильич с довольной усмешкой подтвердил, не отрывая глаз от шкуны:
- Наш капитан вырос на море. У него и команда отборная. Он и разговаривать не будет со всякими бродягами и гуляками.
Шкуна опять заскользила вдоль борта баржи впритирку, и Бляхин надсадно заорал:
- Кто тут лоцман? Выдавай беглянку!
Карп Ильич скомандовал:
- Багры! Дружно!
В шкуну воткнулось несколько багров, и она опять стала отходить от баржи.
- Лей бензин на их колымагу! Зажигай паклю и бросай туда же! - Бляхин кричал уже сорванным голосом и метался вдоль борта: - Анфиса, беги сюда… Беги, а то сгоришь на этом гнилом корыте!..
Неподалёку от нас шлёпнулись о палубу, разбрасывая брызги, два выплеска, и нас обдало удушливой бензинной пылью. Но клочья горящей пакли рвануло ветром в сторону. Один из них упал в море, а другой отшвырнуло обратно под полотняный навес шкуны. Там поднялась суматоха. Толпа мужиков заметалась по палубе баржи, завизжали бабы. Но наши рыбаки стояли твёрдо на своих местах и молчали. Длинные багры угрожающе направились против шкуны, которая старалась приблизиться к нам, но бултыхалась на волнах и отходила всё дальше и дальше. Бляхин, как безумный, орал:
- Капитан! Тарань их, прохвостов! Ломай обшивку!.. Не сожжём, так потопим их, как тараканов…
Карп Ильич властно пробасил:
- Не буянь, купец! Нас угрозами не возьмёшь. Ты в чужой дом ворваться хочешь, а хозяева не из робких: ничего не выйдет, купец. На море мы сильней тебя. Честью говорю: уплывай-ка домой на своей шкуне, а то расславим по всем ватагам, и на смех тебя поднимут по всей Волге.
Но в это время на баржу опять полетели клочья горящей пакли. Ветер швырял их за борт, и они, вспыхивая, гасли в воде. Один клочок всё-таки попал на палубу, и его понесло вдоль борта. Но Балберка быстро настиг огонь и стал топтать пылающие обрывки пакли.
Толпа мужиков и баб бросилась к борту, озлобленно закричала и угрожающе замахала кулаками:
- Башку сорвать надо душегубу!.. Пускай подплывёт, мы ему все кости переломаем. Ишь, боров пьяный! Он и вправду поджигать норовит… Робяты! Айда за поленьями! Круши их, арбешников!
И как будто в ответ на этот истошный крик мимо нас пролетело полено и брякнулось в овальное окно неподалёку от Бляхина. Зазвенели разбитые стёкла.
- Бей, ребята, не жалей! Открываем сраженье! Круши супостатов! Они нас огнём, а мы их дубьём…
Поленья полетели одно за другим под весёлые крики мужиков. Бляхин и его дружки, нагнувшись, побежали под парусный навес и скрылись за углом каюты. Поленья летели, кувыркаясь в воздухе, и бухали по стенкам и окнам каюты. Шкуна отплывала всё дальше и дальше, а вслед ей летели поленья под хохот толпы.
Карп Ильич и Корней сердито закричали:
- Не бросать поленья! Марш на свои места! Довольно баловаться!
Неожиданно подбежала к борту Анфиса, растрёпанная, с искажённым лицом. За ней прибежала мать. Харитон тоже подошёл к борту. Голос Анфисы зазвенел твёрдо и гневно:
- Кузьма Назарыч, силой меня не возьмёшь. Я вам не жена и не была женой. Я не продажная, Кузьма Назарыч. И не взять вам меня.
Бляхин выскочил из-под навеса и протянул к ней руки:
- Анфисушка! Всё твоё… всё моё богатство… Топчи меня, как собаку, только не уходи… только пожалей… - И вдруг заревел исступлённо: - С кем убежала? На кого променяла меня? На бродягу… Вернись! Всё забуду… Озолочу тебя, осыплю драгоценностями… Вся Астрахань будет перед тобой ползать и лизать твои ноги…
- Для вас мой Харитон - бродяга, Кузьма Назарыч, а для меня - краса, месяц ясный. Вашего богатства мне не надо: оно проклято, слезами, кровью полито. А я как работала, так и буду работать. Свобода дороже всего на свете. Уезжайте сейчас же, Кузьма Назарыч, не позорьте себя!..
Она круто повернулась и пошла обратно.
Бляхин будто омертвел, когда услышал выкрики Анфисы. Он смотрел на неё как оглушённый. Но когда она скрылась за углом нашей избушки, он осатанело захрипел сорванным голосом:
- Ах, так? Ну, так я тебя из-под земли достану. С полицией по этапу приволоку. Закон - на моей стороне.
Харитон смеялся и выкрикивал:
- Толстосум, светило волжское… а дурак. Разве умный человек в море скандалить поедет? Удирай скорее, а то твой пароходишко утонет от стыда. Над тобой смеются даже твои холуи.
И он захохотал во всё горло.
Бляхин, словно пьяный, зашатался, завыл, и его подхватили под руки люди в кожаных куртках.
Шкуна задымила, зашуровила водой, широко обогнула баржу и быстро скрылась во тьме.
XVII
Наша казарма - длинный сарай, построенный из камыша, обмазанного глиной. Этот сарай тянется вдоль улицы, дальше идут такие же сараи. Окна только с одной стороны - на улицу, маленькие и пыльные. Внутри казармы к стенам примыкают нары в два яруса. Верхние и нижние нары густо забиты постельками и всякими пожитками. В этой казарме помещаются семейные и холостые женщины - девчата и одинокие молодухи. Направо от входа - дверь в комнату подрядчицы. Эта комната чистая, светлая, просторная, с кисейными занавесками на окнах, с "астраханской" мебелью. Подрядчица - толстая баба с красным лицом, с маленькими бесстыдными глазками и крошечным носиком, который прячется в разбухших щеках. Мне было смешно, когда эта толстуха с широчайшим трясущимся задом, с разбухшей грудью и маленькой головой, с пучком волос на затылке бегала очень проворно, беспокойно и задиристо орала, как торговка на базаре. Все звали её в лицо Василисой, а заглаза "бочарой" и "бандурой".
К передней стене примыкала огромная печь с широкой плитой сбоку, с котлом, вмазанным в боров, и с лежанкой позади. Около печи возилась с утра до ночи кашеварка Матрёна Даниловна - тётя Мотя - с заплаканным от дыма лицом. У неё болели ноги, и она отдирала их от пола с большим трудом, тяжело переваливаясь с боку на бок.
Ночью, когда люди приходили с работы, в казарме была бестолковая толчея. За длинным столом мест не хватало, и люди ужинали на нарах, а когда ложились спать, нары сплошь покрывались одеялами и шубами. Была смрадная духота: пахло рыбьими внутренностями, гнильём и дымом.
Нас с матерью тётя Мотя поместила над печью, на верхних нарах, в углу. Забраться туда было не легко: сначала нужно было с края нижних нар впрыгнуть наборов, с борова на лежанку, а с лежанки - в своё гнездо. С плиты несло жаром, ржавой воблой, казанским мылом: на плите всегда стояли огромные бадьи, в которых кипятилась грязная одежда резалок и плотовых рабочих. Приварок (вобла, постное масло и пшено), который получали рабочие и работницы из хозяйской лавочки, сдавался тёте Моте, и она стряпала общий "обжорный" обед для всей казармы. На плите в другом котле всегда кипел "калмыцкий" чай. Хлеб выдавался из хозяйской пекарни - чёрный, кисло-горький, тяжёлый и противно липкий. Каждый день я слышал, как работницы на плоту и на дворе пели рыдающими голосами:
На ватаге, на Жилой,
Вода горька, хлеб сырой.
Действительно, вода здесь была горько-солёной, она привозилась в бочках из колодцев. Сырой пить её было нельзя, её кипятили только с прессованным чаем. Но и к этому напитку было очень трудно привыкнуть: он отзывался веником и тухлым яйцом. Как благодеяния и небесной милости ждали мы дождя. После дождя я с тётей Мотей и кое-кто из работниц бежали с вёдрами к колдобинам и ямам и торопились вычерпать грязную воду из этих луж на улице (во дворе всюду лежала соль) и слить её в кадушки, стоящие на углу казармы. Когда вода отстаивалась, её выливали в котлы и в ушат, который стоял в закутке у печи, где помещалась тётя Мотя. Из этого ушата воду пили наперебой.
Гриша-бондарь, как некурящий, расположился в нашей казарме - на нижних нарах, под нами. Наташа - на верхних, около нас. Харитон с Анфисой - перед запечным кутком. Карп Ильич и Корней с Балберкой поселились в другой, соседней, казарме вместе с холостыми рабочими.
Гриша и здесь был такой же весёлый, как и на барже, и так же хорошо улыбался.
- Вот как по-доброму вышло! - радостно сказал он, когда устроил своё гнездо. - Третий год на своём месте.
Даниловна никому, кроме меня, этой норки не отдаёт. И с вами, Настенька и Федя, тоже близкие шабры. Тут и Харитоша с Анфисой - рукой подать. Народ мы не робкий: ежели случится… а тут всяко случается… мы уж сумеем постоять друг за друга.
И я видел, что мать тоже была довольна, что он рядом с нами. Мне казался он очень ясным, открытым, душевным, и я верил каждому его слову, верил его улыбке и жизнерадостной его походке сильного, уверенного в себе человека. Эта моя вера в его неодолимость и неломкую его волю, тоже ясную и весёлую, укрепилась во мне после одного события, которое произошло в первый же день нашего вселения. Перед обедом в казарму вошли белобрысый, пучеглазый приказчик с бумагой в руках и подрядчица. Они оглядели нары хозяйским взглядом, потом подрядчица, рыхло колыхаясь при каждом шаге, задрав жидковолосую голову, прошла к столу и горласто крикнула:
- Встать! С нар долой! Все - на ноги!
Приказчик ухмыльнулся, скосив усы.
Все начали сползать с нар и становиться в ряд. Оксана и Галя заняли места в дальнем углу против входа. На крик подрядчицы они даже не обернулись и не двинулись с нар. Харитон с Анфисой скрывались за печью. Гриша подошёл к столу и сел на скамью, поглядывая на приказчика и подрядчицу с весёлым недоумением, словно видел их в первый раз.
Подрядчица бойко и легко поворачивалась в разные стороны, будто собиралась плясать. И было противно смотреть на её жирное тело, которое вертелось и тряслось так проворно и порывисто, что казалось, оно, как надутый пузырь, сейчас же подскочит к потолку. Я вспомнил, как отец возил её на своей пролётке по Астрахани и как она кричала ему на всю улицу: "Катай меня чортом, чтобы все барыни лопнули от зависти!.." Вот и здесь, в казарме, она держит себя, как хозяйка, и нахально поблёскивает своими заплывшими глазками. Ведь всех нас она купила на рыбной бирже, и все мы теперь на девять месяцев - её живая собственность. Правда, она дала только по пяти рублей задатку, остальное будет выплачивать помесячно по шести рублей шестьдесят шесть копеек.
Спрыгнули со своего верхнего этажа и мы с матерью и встали рука в руку у борова печи. Гриша подмигнул нам и одобрительно кивнул головой: не бойтесь, мол, держитесь смелее!
Подрядчица взъярилась на Галю и Оксану и ткнула в их сторону рукой.
- Курбатов, вытряхни отсюда этих крыс! Они чего-то с первого же разу нахальничают.
Гриша засмеялся и спросил:
- А чем они тебе помешали, подрядчица?
Она круто повернулась к нему и затрясла отвислыми складками на мясистых щеках.
- А ты чего тут развалился, как в трактире? Кто ты такой здесь?
- Человек. И не в трактире, а в своей квартире. Да и люди не верблюды. Распоряжайся на работе вместе с плотовым, а не здесь. Зачем людей торчком поставила?
Приказчик и Василиса пропустили мимо ушей возражение Гриши. Они долго и нудно осматривали покорно стоящих у нар мужиков и баб, подходили то к одним, то к другим и щупали их руки, осматривали пальцы и тыкали в рёбра и животы.
Когда приказчик подошёл к нам с матерью и повернул её за руку кругом, а потом протянул к ней свою лапу, она, к моему удивлению, отшибла его руку и гневно нахмурилась.
- Это твой мальчишка? - сердито спросил он, щёлкая меня пальцем по лбу и делая страшные глаза.
- Чай, не чужой, - обиженно ответила мать, и я увидел, что у неё задрожало лицо от оскорбления.
Приказчик пошевелил усами в усмешке, пристально рассматривая её, защемив пальцами подбородок. Она в ужасе отшатнулась от него и поставила меня перед собою, словно я мог защитить её от этого длинного человека в кожаной куртке.
Гриша вскочил с места, схватил приказчика за шиворот и, не угашая улыбки, тихо, внушающее сказал ему:
- Ты для чего сюда приставлен? Смотрины устраивать или людей по урокам расставлять? Ежели к этой женщине ещё раз пристанешь, я тебе шею сломаю. Помни.
- Ну, и ты помни, бондарь, - глухо, с ненавистью в глазах, так же тихо пригрозил Курбатов и, будто ничего не случилось, повернулся к закутке перед печью и шепнул что-то подрядчице. Гриша широко улыбнулся и с удивлением оглядел толпу.
- Чего вы, други милые, торчите? Лезьте в свои гнезда и больше никаких. Распорядителей тут много - замордуют.
Курбатов ухмыльнулся, и глаза его выпучились еще больше:
- Смутьянишь, бондарь… Управляющий не похвалит тебя за это.
- Знаю, знаю тебя, наушника, - засмеялся Гриша. - Только со мной играть тебе невыгодно.
А подрядчица сварливо выкрикивала:
- Эй, вы! Кто это там за печкой прячется? Выходи сюда, показывайся! Какие-то приблудные появились. Кого ты, кашеварка, укрываешь? У меня приблудников да бродяжек не бывает. Я по контрактам людей вербую. Ну, выходи, винись! Ого, да там двое полюбовников! Сразу вижу - меня не проведёшь: беглянка.
Приказчик насупился, вытянул шею и, отрубая каждое слово, будто малограмотно читал бумагу, лаял:
- После… обеда… все… на двор… Каждому… дам… урок… на плот…
Из закуты вышел Харитон с гармонией подмышкой, смело просеменил к Василисе, притворно поклонился ей и пропел голосом нищего:
- Секи повинную-голову, госпожа подрядчица. Сама ведь ты, мученица, от любви страдала. Чего же нам сейчас, бессчастным, делать-то? Перемени гнев на милость.
Должно быть, ей понравился Харитон и польстил ей своим наигранным смирением. Она захохотала и хлопнула себя по бёдрам.
- Вот так прокурат! Ловкий какой, душегуб! Люблю таких пройдох. Ты где это подхватил такую кралю? Обязательно у мужа украл.
Харитон стоял, понурившись, как виноватый, притворно кроткий и беспомощный.
- Такое дело, госпожа подрядчица, - вздохнув, согласился Харитон. - Обязательно украл бы, да она сама от именитого купца Бляхина упорхнула.
Подрядчица, поражённая, разинула рот, ахнула и взмахнула руками.
- Так это она?.. Так это он из-за неё всю Астрахань на дыбышки поставил? Гос-споди! Дай-ка, герой испанский, на неё поглядеть-то. Как это можно здесь держать её! Ей хоромы нужно предоставить. Вдруг ежели прилетит сюда сам… а она, пожалуйте, - в грязище, в духотище, с мужланами, с бабищами…
Но приказчик сделал строгое лицо, погладил усы, уставился на Харитона, покосился на запечек и что-то начал царапать карандашиком на бумаге.
- Посторонних лиц да ещё беспачпортных… бегунов разных… строго запрещается держать в казарме. Сию же минуту эти безвидные должны оставить помещение.
- Это супруга-то купца Бляхина безвидная? - заорала на него подрядчица. - Да ты с ума спятил! За эти слова Бляхин с тебя шкуру спустит. Иди, дурачина, поклонись ей да прощения попроси.
Гриша весь трясся от молчаливого хохота и лукаво поглядывал на Харитона. Но Харитон, притворился, что не замечает бондаря. Он вдруг вскинул гармонию и оглушительно заиграл какой-то залихватский, дробный перебор, наступая на подрядчицу. Сначала она испугалась, а потом раскисла в блаженной улыбке.
- Гармонист-то… батюшки! Фокусник-то какой! Ну, недаром, за тобой купчиха увязалась. Да я сама бы за тобой, таким, на край света убежала. Ох, какие мы слабые, женщины! Долго ли соблазнить нашу сестру!
Она так расчувствовалась, что глаза её, спрятанные в жирных мешках, заискрились слезой.
Харитон оборвал игру и медленно начал приближаться к приказчику, впившись в его лицо злыми глазами. Приказчик настороженно окинул его с головы до ног и ухмыльнулся. Но Харитон медленно, шаг за шагом теснил его вдоль стола, пронизывая обжигающими глазами, а потом помотал пальцем перед его носом.
- Вот какой короткий с тобой разговор. Понял?
Одни уже сидели на нарах, другие залезали наверх.
Мы с матерью тоже поднялись в свой тёмный угол.
Подрядчица вдруг всполошилась и схватилась за голову.
- А ведь, пожалуй, беды наживу… Как это беглянке-то потакать? Да ведь Бляхин меня, как мокрицу, раздавит. Кто это привёл их сюда?
Гриша встал и ясными, хорошими глазами уставился на неё.
- Я их привёл. Вместе с ними плыли от самой Астрахани. Тебе, подрядчица, придётся на работу их принять: он - мастер на все руки, она - портниха, но лихая на всякую работу.
- А кто будет голову подставлять?
- Я. Да их голыми руками не возьмёшь. А именитый купец их пальцем не тронет.
- Не ты ли купцу-то помешаешь? - заколыхалась от смеха подрядчица и вдруг разбушевалась: - А управляющий? а полиция?
- У него пачпорт есть, а про неё молчать надо. Ты и Курбатову накажи, чтобы язык за зубами держал.
Но Харитон и Анфиса прошли мимо них отчуждённо и гордо и направились с узлами к выходу. Подрядчица проводила Анфису алчными глазами. Гриша бросился за ними, изумлённый и встревоженный:
- Вы куда это, друзья?
Анфиса, не оборачиваясь, весело ответила:
- Пойдём на горку, поищем норку.
Гриша взял их обоих под руку и вышел с ними из казармы.
Подрядчицу словно подхлестнули кнутом: она, подбоченившись, загорланила:
- Ну, загнала я вас сюда, в пески - бежать вам некуда. Запрягайтесь сейчас же в работу: горячее время - путина. Обеда сейчас вам нет: ещё не заработали.
Она подошла к нарам у противоположной стены и рванула клетчатое одеяло. Раскосмаченная женщина, худая, с лицом в красных пятнах, лежала, тяжело дыша, должно быть в жару.
- Эй ты, корова! Ишь, разлеглась, как дома… На работу пора. Какая от тебя выгода?
Больная едва слышно пробормотала сквозь стоны:
- Моченьки моей нету… Рада бы, да всё нутрё сгорело… Знамо, я тебе в тягость… Какой от меня толк-то? Может, умру скоро…
Тётя Мотя подошла к нарам, оттолкнула плечом подрядчицу и опять покрыла одеялом больную.
- Горячка у неё. И не ест, и не пьёт. Не мешай душе её маяться.
- Ну ты… коряга!.. - заорала подрядчица - Знай свою кашеварню.
Но тётя Мотя заботливо покрывала одеялом больную.