Рекс хотел выпрямиться, но в тот же миг заметил, что шелковое кружево на плече у Марго захватило пуговицу на его обшлаге. Марго попыталась быстро распутать, Рекс рванул руку, кружево, однако, было плотно. Марго испуганно зашипела, теребя острыми ослепительными ногтями узел, - и тут вошел Альбинус.
- Нет, я не обнимаю фрейлейн Петерс, - невозмутимо сказал Рекс. - Я только хотел поправить подушку и, как видите, запутался.
Марго продолжала теребить кружево, не поднимая ресниц. Положение было чрезвычайно фарсовое, и Рекс наслаждался им до крайности.
Альбинус молча вынул толстый перочинный нож с дюжиной лезвий и приспособлений и открыл одно из них: это оказалась пилочка. Он открыл другое, сломав себе ноготь. Пародия прелестно продолжалась.
- Ради Бога, не зарежьте ее, - восторженно сказал Рекс.
- Пусти, - сказал Альбинус, но Марго крикнула:
- Не смей резать кружево, лучше отпороть пуговицу.
- Стоп, это ведь моя пуговица! - радостно завизжал Рекс.
Был миг, когда оба мужчины как бы навалились на нее. Рекс на всякий случай дернул опять, что-то треснуло, он освободился.
- Пойдемте ко мне в кабинет, - злобно сказал Альбинус.
"Ну-с, надо держать ухо востро", - подумал Рекс и вспомнил прием, который уже однажды помог ему обдурить соперника.
- Садитесь, пожалуйста, - нахмурившись, сказал Альбинус. - То, что я хочу сказать вам, очень важно. Это связано с выставкой "Белая ворона". Я хотел попросить вас мне помочь, видите ли, я заканчиваю довольно сложную и - гм - тонкую статью, и несколько выставившихся художников разношу в пух и прах.
("Эге, - подумал Рекс. - Так вот отчего ты такой хмурый! Мрачность мудрого ума? Муки вдохновения? Какая прелесть!")
- Мне хотелось бы, - продолжал Альбинус, - чтобы вы сделали иллюстрации к моей статье, нарисовали несколько карикатур, подчеркнув то, что я критикую, высмеяв цвет и композицию, - так же, как вы обошлись с Барцело.
- Я к вашим услугам, - сказал Рекс. - Но у меня тоже есть небольшая просьба. Видите ли, я жду гонорара из нескольких мест, но… сейчас приходится туговато. Вы могли бы выдать мне аванс? Пустяк - скажем, пятьсот марок?
- Ах, конечно, конечно. И больше, если хотите. И само собой разумеется, что вы должны назначить мне цену на иллюстрации.
- Это каталог? - спросил Рекс. - Можно посмотреть? Все женщины, женщины, - с нарочитой брезгливостью произнес он, разглядывая репродукции. - Женщины прямые, косые и даже с элефантиазисом…
- А с чего это вдруг женщины вас раздражают? - лукаво спросил Альбинус.
Рекс простодушно объяснил.
- Ну это, полагаю, дело вкуса, - сказал Альбинус, который гордился широтой своих взглядов. - Конечно, я не осуждаю вас. Это, знаете ли, часто встречается среди людей искусства. В лавочнике меня бы это покоробило, но живописец - другое дело, это, пожалуй, даже привлекательно, романтично. Романтические романские романы - чем не каламбур! Впрочем, должен вас заверить: вы очень много теряете.
- Благодарю покорно, для меня женщина - только безобидное млекопитающее и лишь иногда - милая компаньонка.
Альбинус рассмеялся:
- Ну, раз вы уж так разоткровенничались, и я должен вам кое в чем признаться. Эта актриса, Каренина, как увидела вас, сразу сказала, что вы к женскому полу равнодушны.
("Неужто действительно так и сказала?" - подумал Рекс.)
20
Прошло несколько дней. Марго все еще покашливала и, будучи чрезвычайно мнительной, не выходила и, не имея какого-либо занятия - к чтению ее никогда не тянуло, - развлекалась тем, чему ее как-то научил Рекс: удобно расположившись среди павлиньего хаоса подушек, она листала телефонную книгу и звонила незнакомым людям, магазинам, фирмам. Она заказывала детские коляски, букеты лилий, радиоприемники, которые велела посылать по выбранным наугад адресам, дурачила добропорядочных граждан и советовала их женам быть чуточку менее доверчивыми, десять раз подряд звонила по одному и тому же номеру, доводя тем до исступления господ Траума, Баума и Кезебира. Ей довелось выслушать восхитительные любовные признания и не менее восхитительные проклятья. Вошел Альбинус, остановился, глядя на нее с улыбкой и любовью и слушая, как она заказывает гроб для некой фрау Кирххоф. Кимоно на груди распахнулось, она сучила ножками от озорной радости, а длинные глаза беспокойно бегали с предмета на предмет. Альбинус сейчас испытывал к ней страстную нежность и тихо стоял поодаль, боясь испортить ей забаву.
Теперь она рассказывала какому-то профессору Гримму вымышленную историю своей жизни и умоляла, чтобы он встретил ее в полночь, - профессор же на другом конце провода тягостно и тяжелодумно решал про себя, мистификация ли это или дань его славе ихтиолога.
Ввиду этих телефонных утех не удивительно, что Полю, вот уже полчаса, не удавалось добиться телефонного соединения с квартирой Альбинуса. Он пробовал вновь и вновь, и всякий раз - безжалостное жужжание.
Наконец он встал, почувствовал головокружение и тяжело сел опять: последние две ночи он не спал вовсе, чувствовал, что болен, что горе душит его; но не все ль равно, сейчас нужно исполнить свой долг, и поступить иначе невозможно. Судьба невозмутимым жужжанием как будто препятствовала его намерению, но Поль был настойчив: если не так, то иначе.
Он на цыпочках прошел в детскую, где было темновато и - несмотря на присутствие нескольких людей - очень тихо, глянул на склоненный затылок сестры, на гребень в ее волосах, на ее пуховый платок, - и вдруг, решившись, повернулся, вышел в прихожую, напялил пальто (мыча и задыхаясь от слез) и поехал звать Альбинуса.
- Подождите, - сказал он шоферу, сойдя на панель перед знакомым домом.
Он уже напирал на парадную дверь, когда сзади подоспел Рекс, и они вошли вместе. На лестнице они взглянули друг на друга, и в памяти пронеслось: влетающая в ворота шведов шайба и крики восторга.
- Вы к господину Альбинусу? - спросил Поль угрюмо.
Рекс улыбнулся и кивнул.
- Так вот что: сейчас ему будет не до гостей, я - брат его жены, я к нему с очень скверной вестью.
- Давайте передам? - гладким голосом предложил Рекс.
Поль страдал одышкой; он на первой же площадке остановился, исподлобья, по-бычьи, глядя на Рекса. Тот выжидательно замер, с любопытством рассматривая опухшее, заплаканное лицо своего спутника.
- Я советую вам отложить ваше посещение, - сказал Поль, сильно дыша. - У моего зятя умирает дочь. - Он двинулся дальше, и Рекс спокойно за ним последовал.
Слыша за собой нахальные шаги, Поль чувствовал, что его начинает душить мутная злоба, но он боялся, что астма помешает ему дойти, и потому сдерживался. Когда они добрались до двери квартиры, он повернулся к Рексу и сказал:
- Я не знаю, кто вы и что вы, - но я вашу настойчивость отказываюсь понимать.
- Меня зовут Аксель Рекс, и я - друг дома, - ласково ответил Рекс и, вытянув длинный белый указательный палец, позвонил.
"Ударить его?" - подумал Поль, и тут же мелькнула мысль: "Ах, не все ли равно… Только бы быстрей с этим покончить".
Открыл невысокого роста седоватый слуга (английского лорда уже успели уволить).
- Доложите, - сказал Рекс со вздохом, - вот этот господин хочет видеть…
- Потрудитесь не вмешиваться! - перебил Поль и, стоя посреди прихожей, во всю силу легких позвал: - Альберт! - и еще раз: - Альберт!
Альбинус, увидя шурина, его перекошенное лицо, с разбегу поскользнулся и круто стал.
- Ирма опасно больна, - сказал Поль, стукнув об пол тростью. - Советую тотчас поехать.
Короткое молчание. Рекс жадно смотрел на обоих. Вдруг из гостиной звонко раздался голос Марго:
- Альберт, на минутку.
- Мы сейчас поедем, - сказал Альбинус, заикаясь, и рванулся в гостиную.
Марго стояла, скрестив руки на груди.
- Моя дочь опасно больна, - сказал Альбинус. - Я туда еду.
- Это вранье, - проговорила она злобно. - Тебя хотят заманить в ловушку.
- Опомнись, Марго… Ради Бога.
Она схватила его руку:
- А если я поеду с тобой вместе?
- Марго, пожалуйста! Ну пойми… Где моя зажигалка? Куда запропастилась зажигалка? Куда она запропастилась? Она меня ждет.
- Тебя хотят околпачить. Я тебя не отпущу…
- Меня ждут, ждут, - бормотал Альбинус, заикаясь и пуча глаза.
- Если ты посмеешь…
Поль стоял в передней в той же позе, продолжая стучать тростью. Рекс вынул крошечную эмалированную коробочку. В гостиной послышался взрыв возбужденных голосов. Рекс предложил Полю ментоловые конфетки от кашля. Поль, не глядя, отпихнул коробочку локтем, и конфеты рассыпались. Рекс рассмеялся. Опять - взрыв голосов.
- О, какая мерзость, - пробормотал Поль и, с трясущимися щеками, вышел на лестницу и быстро спустился.
- Ну что? - шепотом спросила бонна, когда он вернулся.
- Нет, не приедет, - ответил Поль. Он закрыл на минуту ладонью глаза, потом прочистил горло и опять, как давеча, на цыпочках, прошел в детскую.
Там было все по-прежнему. Ирма тихо, ритмично мотала из стороны в сторону головой, полураскрытые глаза как будто не отражали света. Время от времени она тихонько икала. Элизабет поглаживала одеяло: механический жест, лишенный смысла. Со стола упала ложечка - и этот нежный звон долго оставался у всех в ушах.
Сестра милосердия стала считать пульс, моргнула и потом осторожно, словно боясь повредить, опустила ручонку на одеяло.
- Она, может быть, хочет пить? - прошептала Элизабет.
Сестра покачала головой. Кто-то в комнате очень тихо кашлянул. Ирма продолжала мотаться, затем принялась медленно поднимать и выпрямлять под одеялом колено.
Скрипнула дверь, и вошла бонна, сказала что-то на ухо Полю. Тот кивнул, и она вышла. Дверь опять скрипнула, Элизабет не повернула головы…
Вошедший остановился в двух шагах от постели. Он едва различал в дымке светлые кудри жены и ее пуховый платок, зато с потрясающей ясностью видел лицо дочери - ее маленькие черные ноздри и желтоватый лоск на круглом лбу. Так он простоял довольно долго, потом широко разинул рот - кто-то (какой-то дальний родственник) подоспел и взял его под локоть.
Вдруг он понял, что сидит у Поля в кабинете. В углу сидели две дамы, чьи имена он никак не мог вспомнить, и тихо о чем-то говорили; у него возникло странное чувство, что, если он сейчас вспомнит, все будет хорошо. Скрючившись в кресле, рыдала Ирмина бонна. Осанистый старик с могучим лысым черепом стоял у окна и курил, то поднимаясь на носки, то опускаясь на пятки. На столе блестела хрустальная ваза с апельсинами.
- Почему меня не позвали раньше? - тихо сказал Альбинус, подняв брови и неизвестно к кому обращаясь. Он хмурился, качал головой, потом стал трещать пальцами.
Все молчали. На каминной доске тикали часы. Из детской появился Ламперт.
- Ну что? - тихо спросил Альбинус.
Ламперт обратился к осанистому старику, тот пожал плечами, и они вместе скрылись в комнате больной.
Протекло неопределенное количество времени. За окнами было темно; никто не удосужился задернуть шторы. Альбинус взял апельсин и принялся медленно его чистить. Шел снег, с улицы доносились редкие, ватные звуки. По временам что-то стучало в паровом отоплении. Кто-то на улице свистнул на четырех нотах ("Зигфрид") - и опять тишина. Альбинус медленно ел апельсин. Апельсин был очень кислый. Вдруг вошел Поль и, ни на кого не глядя, развел руками.
В детской Альбинус увидел спину жены, неподвижно и напряженно склонившейся над кроватью, с призрачным подразумеваемым стаканом в руке, - сестра милосердия взяла ее за плечи и отвела в полутьму. Альбинус подошел к кровати. На миг ясно проплыло маленькое мертвое лицо, короткая бледная губа, обнаженные передние зубы, одного - молочного - не хватало. Потом все опять затуманилось, он повернулся, стараясь никого не толкнуть и ни на что не налететь, и вышел. Внизу дверь оказалась заперта, но погодя сошла какая-то ярко накрашенная дама в испанской шали и впустила оснеженного человека. Альбинус посмотрел на часы. Было за полночь. Неужели он пробыл там пять часов?
Он пошел по белой, мягкой, хрустящей панели и все никак не мог освоить, что случилось. Он удивительно живо вообразил Ирму влезающей к Полю на колени или бросающей о стену мяч; меж тем как ни в чем не бывало трубили таксомоторы, рождественский снег сверкал в свете фонарей, небо было черно, и только там, далеко, за черной массой крыш, в стороне Гадехтнискирхе, где находились большие кинематографы, чернота переходила в теплый коричнево-румяный тон. Вдруг он вспомнил, как звали сидевших на диване дам: Бланш и Роза фон Нахт.
Наконец он добрался до дому. Марго лежала на кушетке и жадно курила. Альбинус мельком вспомнил, что мерзко поссорился с ней, но это было сейчас неважно. Она молча проследила за ним глазами, как он тихо бродит по комнате, вытирая мокрое от снегу лицо. Она чувствовала сейчас лишь одно - восхитительное удовлетворение. Недавно ушел Рекс, тоже вполне удовлетворенный.
21
Впервые, может быть, за этот год сожительства с Марго Альбинус отчетливо осознавал тот легкий липкий налет гнусности, который осел на его жизнь. Ныне судьба заставила его опомниться, он слышал ее громовой окрик и понимал, что ему дается редкая возможность круто втащить жизнь на прежнюю высоту. Он понимал - со всей ясностью, какую дает только горе, - и что, если сейчас вернется к жене, невозможное в иной, повседневной обстановке сближение произойдет почти само собою.
Некоторые воспоминания той ночи не давали ему покоя - он вспоминал, как Поль вдруг посмотрел на него влажным просящим взглядом и потом, отвернувшись, чуть сжал ему руку повыше локтя. И вспоминал, как в зеркале уловил необъяснимое выражение на лице жены - жалостное, затравленное и все-таки сродни человеческой улыбке.
Обо всем этом он думал мучительно и глубоко. Да, сейчас поехать на похороны - значит остаться с женой навсегда.
Позвонив Полю, он узнал от прислуги место и час похорон. Утром он встал, пока Марго еще спала, и велел слуге приготовить ему черное пальто и цилиндр. Поспешно допив кофе, он пошел в бывшую детскую Ирмы, где теперь стоял большой стол с зеленой сеткой для пинг-понга. И тут, вяло подбрасывая на ладони целлулоидный шарик, он никак не мог направить мысль на детство Ирмы, потому что перед его глазами стоял образ другой девочки, живой, стройной и распутной, которая склонялась над столом, вскинув ногу, протянув пинг-понговую лопатку, и смеялась.
Надо было ехать. Еще несколько минут, и он возьмет Элизабет под руку, когда они будут стоять у края могилы. Он бросил шарик на стол и быстро пошел в спальню поглядеть в последний раз, как Марго спит. И, остановившись у постели, впиваясь глазами в это детское лицо с розовыми, нежными губами и бархатным румянцем во всю щеку, Альбинус вспомнил свою первую ночь, проведенную с ней, и с ужасом подумал о завтрашней жизни с выцветшей, серолицей женой, и эта жизнь ему представилась в виде тускло освещенного, длинного и пыльного коридора, где стоит заколоченный ящик или детская коляска (пустая).
С трудом оторвав взгляд от спящей девочки и нервно покусывая ноготь большого пальца, он подошел к окну. Была оттепель. Яркие машины расплескивали лужи; на углу какой-то бродяга в лохмотьях продавал фиалки; предприимчивая овчарка настойчиво преследовала крошечного пекинеса, рычавшего, рвавшегося и юлившего на конце поводка; огромный блестящий ломоть интенсивно-голубого неба отражался в стекле окна, которое энергично мыла голорукая горничная с закатанными рукавами.
- Как ты рано встал. Ты уходишь куда-нибудь? - протянул, переваливаясь через зевок, голос Марго.
- Нет, - не оборачиваясь, сказал он.
22
- Приободрись, котик, - говорила она ему пару недель спустя. - Я понимаю, что все это очень грустно, но ведь они тебе все немножко чужие, согласись, ты сам это чувствуешь, и, конечно, твоей дочке внушена была к тебе ненависть. Ты не думай, я очень тебе соболезную, хотя, знаешь, если у меня мог бы родиться ребенок, то я хотела бы мальчика.
- Ты сама ребенок, - сказал Альбинус, гладя ее по волосам.
- Особенно сегодня нужно быть бодрым, - продолжала Марго. - Особенно сегодня! Подумай, ведь это начало моей карьеры. Я буду знаменита.
- Ах да, я и забыл. Это когда же? Сегодня разве?
Явился Рекс. Он заходил последнее время каждый день, и Альбинус несколько раз поговорил с ним по душам, сказал ему все то, что Марго он сказать не смел и не мог. Рекс так хорошо слушал, высказывал такие мудрые мысли и с такой вдумчивостью сочувствовал ему, что недавность их знакомства казалась Альбинусу чем-то совершенно условным, никак не связанным с внутренним, душевным временем, за которое развилась и созрела их дружба.
- Нельзя строить свою жизнь на песке несчастья, - говорил ему Рекс. - Это грех против жизни. У меня был знакомый - скульптор, - который обладал сверхъестественной способностью безошибочно оценивать форму. И тут он вдруг взял да и женился из жалости на пожилой, безобразной горбунье. Не знаю в точности, что случилось у них, но как-то, вскоре после свадьбы, они сложили вещички в пару чемоданчиков и пошли пешком в ближайший желтый дом. Художник, по моему мнению, должен руководствоваться только чувством прекрасного - оно никогда не обманывает.
- Смерть, - сказал он как-то еще, - представляется мне просто дурной привычкой, которую природа теперь уже не может в себе искоренить. У меня был приятель - прекрасный юноша, полный жизни, с лицом ангела и мускулами пантеры. Он порезался, откупоривая жестянку с консервированными персиками - огромными, нежными, скользкими, которые, сами знаете, лопаются и буквально тают во рту. А через несколько дней он умер от заражения крови. Глупо, не правда ли? Но вместе с тем… вместе с тем, - да, странно сказать, но это так: если рассматривать его жизнь как произведение искусства, было бы менее художественно, доживи он до старости. Изюминка, пуанта жизни заключается иногда именно в смерти.