К чести Марго следует сказать, что она прилагала все усилия, чтобы оставаться Альбинусу совершенно и безусловно верной. Вместе с тем, как бы нежно и изощренно он ее ни ласкал, Марго постоянно чувствовала какой-то недочет, зная, что, будучи с ним, она может рассчитывать лишь на любовь минус нечто, в то время как малейшее прикосновение ее первого любовника воспринималось ею как все плюс бесконечность. К несчастью, молодой австриец, лучший танцор в Сольфи и первоклассный игрок в пинг-понг в придачу, был чем-то похож на Миллера - прикосновением сильных пальцев, пристальным, слегка насмешливым взглядом, постоянно напоминавшим ей о том, что она предпочла бы позабыть.
Однажды душной ночью между двумя танцами она оказалась рядом с ним в темном углу сада. От росшей рядом смоковницы воздух пропитался сладковатым ароматом, и была та очень банальная смесь лунных лучей и далекой музыки, которая так действует на простые души.
- Ах нет, - прошептала Марго, чувствуя, как его губы гуляют по ее шее и по щеке, а умные руки крадутся вдоль ног.
- Не надо, - еле выдохнула она, и тут же закинула голову, жадно отвечая на его поцелуй, и он при этом так пронырливо ее ласкал, что она почуяла, что последние силы ее покидают, - однако вовремя вырвалась и побежала к ярко освещенной террасе.
Этого больше не повторилось. Марго так влюбилась в тот образ жизни, который мог дать ей Альбинус, - жизни, полной роскоши первоклассных фильм, с колышимыми ветром пальмами и подрагивающими розами (ведь в Фильмландии почему-то всегда ветрено), - и она так боялась все это мигом утратить, что не смела рисковать и даже как будто лишилась на время главного, может быть, свойства своего - самоуверенности. Самоуверенность, впрочем, сразу вернулась к ней, как только они осенью оказались опять в Берлине.
- Да, это, конечно, превосходно, - сухо сказала она, окидывая взглядом отличный номер в отличной гостинице, - но ты понимаешь, Альберт, что это не может так продолжаться.
Альбинус, одевавшийся, чтобы спуститься обедать, поспешил ответить, что уже принял меры к снятию квартиры.
"Что он меня, дурой, что ли, считает?" - думала она с чувством сильнейшей к нему неприязни.
- Альберт, - сказала она вслух. - Ты, похоже, не понимаешь. - Она глубоко вздохнула и закрыла лицо руками. - Ты стыдишься меня, - сказала она, глядя сквозь пальцы на Альбинуса.
Он хотел весело обнять ее.
- Не тронь! - крикнула она, энергично отталкивая его локтем. - Мне прекрасно известно, как ты боишься быть увиденным со мной на улице. Если ты меня стыдишься, можешь меня бросить и вернуться к своей Лиззи, пожалуйста, пожалуйста…
- Перестань, любимая, - беспомощно молил Альбинус.
Она бросилась на диван, и ей удалось зарыдать.
Альбинус, подтянув штанины, опустился на колени и пытался осторожно касаться ее плеча, которым она дергала всякий раз, как он приближал пальцы.
- Чего же ты хочешь? - спросил он тихо. - А, Марго?
- Я хочу жить открыто, у тебя, у тебя, - произнесла она, захлебываясь. - На твоей собственной квартире - и видеть людей…
- Хорошо, - сказал он, вставая и отряхивая колени.
("А через год ты на мне женишься, - подумала Марго, продолжая уютно всхлипывать. - Женишься, если, конечно, я к тому времени не буду уже в Холливуде - тогда я тебя к черту пошлю".)
- Умоляю тебя больше не плакать! - воскликнул Альбинус. - А то я сам зареву.
Марго села и жалобно улыбнулась. Слезы на редкость красили ее. Лицо пылало, глаза лучились, на щеке дрожала чудесная слеза: он никогда прежде не видел таких больших и блестящих слез.
15
Точно так же, как он теперь никогда не говорил ей об искусстве, в котором Марго не понимала ни аза, Альбинус не открыл ей мучительных чувств, которые ему довелось испытать в первые дни жизни с ней в комнатах, где он провел с женой десять лет. Всюду были вещи, напоминавшие ему Элизабет, ее подарки ему, его подарки ей. В глазах у Фриды он прочел хмурое осуждение, а через неделю, презрительно выслушав во второй или третий раз крикливую брань Марго, она тотчас съехала.
Спальня и детская укоризненно, трогательно и чисто глядели в глаза Альбинусу - особенно спальня, ибо из детской Марго живо сделала голую комнату для пинг-понга. Но спальня… В первую ночь там Альбинусу все казалось, что он чует легкий запах жениного одеколона, и это втайне смущало и связывало его, и Марго в ту ночь издевалась над его неожиданной расслабленностью.
Первый телефонный звонок был невыносим. Звонил старый знакомый, спрашивал, весело ли было в Италии, хорошо ли поживает Элизабет, не склонна ли она пойти в воскресенье утром на концерт с его женой?
- Между прочим, мы временно живем отдельно, - с трудом проговорил Альбинус. ("Временно", - насмешливо подумала Марго, вертясь перед зеркалом и пытаясь осмотреть в нем свою спину, которая, отгорая, из шоколадной стала золотистой.)
Слух о перемене в его жизни распространился очень быстро, хотя он наивно полагал, будто никто не знает, что его любовница живет вместе с ним; он принимал обычные меры предосторожности, когда они стали приглашать к себе гостей, и Марго уходила вместе со всеми, - но через каких-нибудь десять минут возвращалась.
Ему доставляло невеселое развлечение наблюдать, как постепенно из вопросов знакомых исчезало упоминание о его жене, как иные переставали у него бывать, в то время как другие, немногочисленные, но последовательные любители взять взаймы, оставались на удивление любезны и сердечны, как богемная публика старалась делать вид, точно ничего не случилось; были, наконец, и такие - преимущественно коллеги-ученые, - которые по-прежнему охотно навещали его, но бывали они у него неизменно без своих жен, среди которых распространилась странная эпидемия головной боли.
Он скоро освоился с присутствием Марго в этих полных воспоминаний комнатах. Стоило ей переменить извечное положение любого незаметнейшего предмета, как данная комната сразу лишалась знакомой души, воспоминание испарялось навсегда, все упиралось лишь в то, сколько у нее уйдет времени, чтобы прикоснуться ко всему, но, поскольку пальцы у нее были шустрые, через пару месяцев его прошлое вымерло вовсе в этих двенадцати комнатах, - и квартира была, может быть, очень хороша, но уже ничего общего не имела с той, в которой он жил с женой.
Однажды, когда в поздний час после бала он Марго купал, она, стоя в наполненной водой ванне, развлекалась, наступая ногой на огромную губку (причем пузыри поднимались вверх, словно в бокале с шампанским), и тут она неожиданно спросила, не думает ли он, что из нее вышла бы фильмовая актриса. Он засмеялся, ничего не соображая, настолько его мысли были заняты иными, приятными ожиданиями, и сказал:
- Конечно, а почему бы и нет?
Через несколько дней она опять вернулась к этой теме, причем выбрала минуту, когда у Альбинуса ясней работала голова. Он порадовался ее любви к кинематографу и стал развивать перед ней некоторые излюбленные свои теории о преимуществах и недостатках фильмы немой и фильмы-говоруньи.
- Звук, - заявил он, - погубит кинематограф.
- Как снимаются? - спросила она, перебив его на полуслове.
Он предложил как-нибудь ее повести в ателье, все показать, все объяснить. Дальше события стали развиваться очень быстро.
"Что я делаю, стоп, стоп, - как-то утром сказал себе Альбинус, вспомнив, что накануне обещал финансировать фильму, затеянную режиссером средней руки, при условии, что Марго дана будет вторая женская роль, роль покинутой невесты. - Нехорошо, - продолжал он мысленно. - Там всякие матовые актеры, всякое женолюбивое хамье, и выйдет глупо, если я буду ходить за ней по пятам. А с другой стороны, - утешал он себя, - ей необходима какая-нибудь забава, и меньше будет ночных шатаний по танцам, если ей придется вставать спозаранку".
Контракт был заключен, и скоро начались репетиции. Марго жаловалась, что ее заставляют повторять одно и то же движение по сто раз, что режиссер на нее орет, что она слепнет от света огромных ламп. Ее утешало только одно: исполнительница (довольно известная) главной роли Дорианна Каренина относится к ней очаровательно, хвалит ее, предсказывает чудеса. ("Дурной знак", - подумал Альбинус.)
Она потребовала, чтобы он не присутствовал на съемках, что, мол, стесняет ее, да и сюрприза не выйдет, если все будет известно заранее, - а Марго нравилось удивлять окружающих сюрпризами. Зато дома он не раз подсматривал, чрезвычайно умиляясь, как она перед трюмо принимает трагические позы; скрипучая половица как-то выдала его, и она запустила в него красной подушкой, и пришлось клясться, что он ничего не видел.
Он отвозил ее в ателье, потом за ней заезжал. Однажды ему сказали, что это продолжится еще два часа, и он отправился погулять и невзначай попал в район, где жил Поль. Внезапно ему страстно захотелось увидеть свою бледную, некрасивую дочку - в это время она обычно возвращалась из школы. Когда он заворачивал за угол, ему вдруг показалось, что вон там она идет с бонной, он почувствовал страх и быстро ушел.
В тот день Марго вышла из ателье розовая, смеющаяся: она играла прелестно, просто прелестно, - и съемки подходили к концу.
- Знаешь что? - сказал Альбинус. - Я Дорианну приглашаю на ужин. Да, большой ужин, интересные гости. Вчера мне звонил один художник, вернее, карикатурист, который, знаешь, рисует всякую всячину - и очень смешно. Он только что приехал из Нью-Йорка, и говорят, что он гений своего дела. Я и его приглашу.
- Только я буду сидеть рядом с тобой, - сказала Марго.
- Хорошо, но помни, мое сокровище, я не хочу, чтобы все знали, что ты у меня живешь.
- Ах, это все знают, глупый, - сказала Марго и вдруг нахмурилась.
- Ты пойми, это ведь тебе неловко, а не мне, - разъяснял ей Альбинус. - Мне-то, конечно, все равно, но для себя же, сделай, пожалуйста, опять как прошлый раз.
- Но это глупо… И главное, вообще этих неприятностей можно было бы избежать.
- То есть как - избежать?
- Если ты не понимаешь… - начала она. ("Когда же, собственно, он наконец заговорит о разводе?" - подумала она.)
- Будь благоразумна, - сказал Альбинус примирительно. - Я делаю все, что ты хочешь. Ты же прекрасно знаешь, киска…
К этому времени у него уже скопился небольшой зверинец из ласкательных прозвищ.
16
Все было как следует. На лакированном подносе в прихожей лежало некоторое число предусмотрительно подготовленных записок, на которых имена ожидаемых гостей объединялись в пары, чтобы каждый знал, с кем сядет рядом за ужином: доктор Ламперт - Соня Гирш, Аксель Рекс - Марго Петерс, Борис фон Иванов - Ольга Вальдгейм и т. д. Представительный буфетчик (недавно поступивший) с лицом английского лорда (так, по крайней мере, находила Марго, иногда останавливавшая на нем взгляд, не лишенный некоторой симпатии) величаво встречал гостей. Через каждые несколько минут раздавался звонок. В гостиной было уже пять человек, не считая Марго. Вот явился Иванов - "фон" Иванов, ибо он полагал, что достоин, чтобы к нему именно так обращались. Он был худощав, лицом чем-то напоминал хорька, отличался гнилыми зубами и носил монокль. Вот явился писатель Баум, толстый, румяный, суетливый человек с сильными прокоммунистическими симпатиями и солидным доходом, с женою, стареющей, хорошо сложенной дамой, плававшей, в дни мутной юности своей, в стеклянном бассейне среди дрессированных тюленей.
Разговор в гостиной был уже довольно живой. Ольга Вальдгейм, белорукая полногрудая певица с волосами цвета апельсинового конфитюра и конфетной мелодичностью модуляций в голосе, рассказывала, как обычно, комичные истории о своих персидских кошках, которых у нее было полдюжины. Альбинус стоял, посмеиваясь, и, через белый бобрик старого Ламперта (прекрасного ларинголога и посредственного скрипача), посматривал на Марго: черное с тюлем платье с бархатно-оранжевой георгиной на груди очень ей, милой душке, шло. Сдержанная и туманная улыбка застыла на ее ярко накрашенных губах: похоже, она не вполне понимала, не морочит ли собеседник ей голову, - а в глазах у нее было особое ланье выражение, означавшее - и Альбинус прекрасно это знал, - что она ни слова не понимает из того, что ей рассказывает Ламперт: в данный момент тот развивал свои соображения о музыке Гиндемита.
Вдруг Альбинус заметил, что она жарко покраснела и встала. "Какая глупенькая… Зачем так вскакивать?" - подумал он. Входило сразу несколько человек. Дорианна Каренина, Аксель Рекс и двое малоизвестных поэтов.
Дорианна обняла и расцеловала Марго, у которой замечательно блестели глаза, как бывало во время плача. "Какая глупенькая, - подумал он опять. - Почему она так преклоняется перед этой бездарной актриской?"
Дорианна, впрочем, славилась своими плечами, Джиокондовой улыбкой и хриплым гренадерским голосом.
Альбинус шагнул к Рексу, который, видимо, не знал, кто здесь хозяин, и потирал руки, как будто их намыливал.
- Я очень рад вас видеть у себя, - сказал Альбинус. - Знаете, я вас представлял совсем не таким - полным коротышкой в роговых очках, хотя, с другой стороны, ваше имя всегда напоминало мне о секире. Дамы и господа, перед вами человек, рассмешивший два континента. Давайте же надеяться, что он возвратился в Германию навсегда.
Рекс, перемигивая, стоял и делал маленькие кивки, продолжая намыливать ладони. Он щеголял роскошным костюмом, который казался как бы не в масть среди дурно скроенных немецких смокингов.
- Садитесь, пожалуйста, - сказал Альбинус.
- Не встречалась ли я где-нибудь с вашей сестрой? - спросила Дорианна своим милым баском.
- Моя сестра, увы, на небесах, - ответил Рекс мрачновато.
- Ах, извините меня, - еле выговорила Дорианна.
- Она еще не родилась, - добавил тот, берясь за стул рядом с Марго.
Взгляд довольно посмеивающегося Альбинуса опять вернулся к ней. Она как-то по-детски наклонилась к соседке - некрасивой, по-матерински заботливой художнице-кубистке Соне Гирш - и, слегка сгорбившись, со слезами на глазах, часто-часто моргая, говорила что-то. Он сверху видел ее маленькое пурпурное ухо, жилку на шее, нежную раздвоенную тень на груди. Лихорадочно и торопливо Марго несла совершенную околесицу и все прижимала ладонь к пылающей щеке.
- Мужская прислуга меньше ворует, - лепетала она. - Конечно, большую картину так просто не унесешь. Я прежде очень любила картины со всадниками, но когда видишь слишком много картин…
- Фрейлейн Петерс, - обратился к ней Альбинус, пытаясь отвлечь и успокоить, - познакомьтесь с человеком, рассмешившим два…
Марго судорожно обернулась и сказала:
- Ах, здравствуйте!
Рекс поклонился и, обратившись к Альбинусу, спокойно сказал:
- На борту парохода я читал вашу превосходную статью о Себастьяно дель Пиомбо. Вы напрасно только не привели его сонетов.
- Они прескверные, - ответил Альбинус.
- Вот именно, - согласился Рекс, - но как раз это и пикантно.
Марго стремительно вскочила со стула и бросилась навстречу последней гостье - длиннолягой, засушенной особе, напоминавшей общипанную орлицу. Марго брала у нее уроки красноречия.
На ее место пересела Соня Гирш и обратилась к Рексу:
- Как вы оцениваете работы Кумминга? Я имею в виду его последнюю серию, виселицы и фабрики, знаете?
- Дрянь, - сказал Рекс.
Раскрылась дверь в столовую. Мужчины стали глазами искать своих дам. Рекс немного отстал. Альбинус, уже взяв под руку Дорианну, посмотрел, ища Марго. Она мелькнула далеко впереди, среди плывущих в столовую пар.
"Нынче она не в ударе", - подумал он обеспокоенно и передал свою даму Рексу.
Уже за омаром разговор в том конце стола, где сидели (этот ряд имен лучше всего разместился бы в круглых скобках) Дорианна, Рекс, Марго, Альбинус, Соня Гирш и Баум, сделался громким, но каким-то разнобоким. Марго одним глотком опорожнила третий бокал вина и теперь сидела очень прямо, сияющими глазами глядя перед собой. Рекс, не обращая внимания ни на нее, ни на Дорианну, имя которой его раздражало, спорил наискосок через стол с писателем Баумом о приемах художественной изобразительности. Он говорил:
- Беллетрист толкует, например, об Индии, где вот я никогда не бывал, и только от него и слышно, что о баядерках, охоте на тигров, факирах, бетеле, змеях: Тайна Востока. Но что же получается? Ничего. Получается то, что никакой Индии я перед собой не вижу, а только чувствую воспаление надкостницы от всех этих восточных сладостей. Но есть и другая возможность - другой беллетрист, к примеру, пишет: "Я выставил на ночь мокрые сапоги, а утром на них уже вырос голубой лес" (- Плесень, сударыня, - объяснил он Дорианне, которая поднимала одну бровь), - и сразу Индия для меня как живая, - остальное я уж сам соображу.
- А вот йоги делают удивительные вещи, - сказала Дорианна. - Они умеют так дышать, что…
- Но позвольте, милостивый сударь, - взволнованно кричал Баум, ибо он только что написал пятисотстраничный роман, действие коего протекало на Цейлоне, где он только что провел аж две недели в солнцезащитном шлеме, - нужно же осветить всесторонне, основательно, чтобы всякий читатель понял. Важно не то, какую книгу пишешь, а какая проблема в ней ставится - и решается. Если уж я взялся описывать тропики, то обязан, конечно, подойти с самой важной стороны, то есть… со стороны эксплуатации, жестокости белого колониста. Если вам не безразличны судьбы многих и многих миллионов…
- Мне они безразличны… - сказал Рекс.