Очередная жертва, крупный мужчина с соломенно-желтыми волосами, был одет весьма странно, и когда сэр Томас, на сей раз с подчеркнутым благодушием, обратил на него внимание публики, он заявил, что позабыл права дома. Сэр Томас осведомился, не угодно ли ему, чтобы наряд полиции отправился к нему по месту жительства в Иерусалим и отыскал там права, суд покатился со смеху. Фамилию ответчика мэр Томас тоже признать не пожелал и упорно именовал его "мистер Маскарадный", неизменно вызывая громкий хохот у своих приспешников. Видимо, это было общепринятое здесь аутодафе.
- Надо полагать, меня он не вызвал в суд, потому что я член парламента. Пожалуй, придется мне сделать запрос, - сказал Поллент, вернувшись перед вынесением приговора.
- Пожалуй, придется и мне предать это дело гласности, - сказал Вудхаус. - Нельзя же допустить, чтобы такое безобразие продолжалось и впредь.
Лицо у него было застывшее и очень бледное. Лицо Поллента, напротив, потемнело, а у меня, помнится, все нутро выворачивало от ярости. Оллиэтт молчал, как немой.
- Ну ладно, пойдемте завтракать, - сказал наконец Вудхаус. - Тогда мы успеем уехать, прежде чем это сборище начнет расходиться.
Мы избавили Оллиэтта от навязчивого репортера, пересекли рыночную площадь и вошли в гостиницу "Рыжий лев", где человек, которого сэр Томас именовал "мистер Маскарадный", только что принялся за пиво, бифштекс и маринованные огурцы.
- Ага! - приветствовал он нас внушительным голосом. - Товарищи по несчастью. Не угодно ли вам, джентльмены, составить мне компанию?
- С удовольствием, - отвечал Вудхаус - Что думаете делать?
- Сам еще не решил. Все могло бы обернуться к лучшему, только вот… публика не доросла до таких штук. Это выше ее понимания. Иначе тот рыжий мужлан в судейском кресле приносил бы полсотни дохода в неделю.
- Где? - спросил Вудхаус.
Наш собеседник воззрился на него с непритворным удивлением.
- Повсюду в Моих краях, - ответил он. - Но, простите, может быть, вы живете здесь?
- Боже правый! - вскричал вдруг молодой Оллиэтт. - Значит, вы и есть сам Маскерьер? Я так и знал!
- Да, я Бэт Маскерьер. - Он произнес это так веско, словно предъявлял международный ультиматум. - Да, это я самый. Но у вас, джентльмены, есть преимущество.
Поначалу, когда мы знакомились, я был в недоумении. Но потом припомнил яркие многоцветные афиши мюзик-холлов - афиши чудовищной величины, - которые много лет назад были незаметной подоплекой моих поездок в Лондон. Афиши, возвещавшие о выступлениях мужчин и женщин, певцов, жонглеров, подражателей и авантюристов, тайных или явных, которых рассовывал повсеместно в Лондоне и в провинции Бэт Маскерьер - помню его подпись с длинным причудливым росчерком после конечного "р".
- Я вас сразу узнал, - сказал Поллент, опытный парламентарий, и я немедля подхватил эту ложь. Вудхаус промямлил какие-то извинения. Бэт Маскерьер проявил к нам не более расположения или враждебности, чем стена какого-нибудь из его шикарных заведений.
- Я всегда внушаю Своим людям, что размеры букв имеют предел, - сказал он. - Попробуйте только переступить этот предел, и глаз их не воспримет. Реклама - самая точная из всех наук.
- Кстати, я знаю одного человека, который намерен ею воспользоваться, если только мне не суждено помереть в ближайшие сутки, - сказал Вудхаус и объяснил, каким именно образом все произойдет.
Маскерьер долго и пристально рассматривал его голубыми со стальным отливом глазами.
- Вы это серьезно говорите? - спросил он с расстановкой; голос у него был такой же завораживающий, как и взгляд.
- Я говорю серьезно, - сказал Оллиэтт. - Одной этой истории с гудком достаточно, чтоб он вылетел из судейской коллегии не поздней чем через три месяца.
Маскерьер разглядывал его еще дольше, чем Вудхауса.
- Он посмел сказать мне, - произнес он вдруг, - что мое место жительства в Иерусалиме. Вы слышали?
- Но главное - в каком тоне, в каком топе! - вскричал Оллиэтт.
- Вы и это заметили, да? - сказал Маскерьер. - Вот что значит артистический темперамент. С ним многого можно достичь. А я - Бэт Маскерьер, - продолжал он. Потом он положил на стол сжатые кулаки, подпер ими подбородок и мрачно уставился прямо перед собой… - Я создал "Силуэты", я создал "Трилистник" и "Джокунду". Я создал Дол Бензаген. - Тут Оллиэтт выпрямился на стуле, потому что он, подобно всей молодежи тех лет, обожал мисс Вайдол Бензаген из "Трилистника" неимоверно и беззаветно. - "А что, позвольте полюбопытствовать, на Вас надето, домашний халат или балахон?" Слышали вы это? "И еще, позвольте полюбопытствовать, вам недосуг было расчесать патлы?" Слышали вы это? А теперь послушайте меня!
Голос его гремел на всю кофейню, потом вдруг понизился до шепота, столь же зловещего, как шепот хирурга перед операцией. Он говорил несколько минут без умолку.
Поллент пробормотал:
- Правильно! Правильно!
Я заметил, как сверкают глаза Оллиэтта - именно к Оллиэтту Маскерьер главным образом обращался, - а Вудхаус подался вперед и скрестил руки на груди.
- Вы заодно со мной? - продолжал Маскерьер, объединяя нас всех единым взмахом руки. - Когда я берусь за дело, джентльмены, то довожу его до конца. Чего Бэт не может осилить, то осилит его самого! Но я еще не нанес удар. Это вам не одноактная комедия или интермедия. Это борьба не на жизнь, а на смерть. Вы заодно со мной, джентльмены? Превосходно! Что ж, давайте объединим наши активы. Одна лондонская утренняя газета и одна ежедневная провинциальная, кажется, вы так сказали? К тому же, один коммерческий еженедельник и один член парламента.
- Боюсь, что от всего этого маловато будет пользы, - сказал Поллент с усмешкой.
- Зато преимущества будут. Преимущества будут, - возразил Маскерьер. - И, кроме того, у нас имеются мои скромные владения - Лондон, Блэкберн, Ливерпуль, Лидс - насчет Манчестера я скажу особо - и сам Я! Бэт Маскерьер. - Имя и фамилию он тихо и благоговейно вымолвил в пивную кружку. - Джентльмены, когда мы сообща покончим с сэром Томасом Ингеллом, баронетом, членом парламента и прочая и прочая, Содом и Гоморра покажутся дивным уголком старой доброй Англии в сравнении с тем, что будет. Сейчас мне надо срочно возвращаться в Лондон, но надеюсь, джентльмены, вы окажете мне честь отобедать со мной в ресторане "Отбивная котлета" - в янтарном кабинете, и мы с вами хорошенько продумаем сценарий. - Он положил молодому Оллиэтту руку на плечо и присовокупил: - Ваша смекалка мне очень пригодится.
С этим он отбыл в роскошном лимузине, устланном мехами и сверкающем никелем, после чего в зале как будто стало гораздо просторней.
Несколько минут спустя мы велели подать и наш автомобиль. Когда Вудхаус, Оллиэтт и я садились в него, по другую сторону площади из Дома Правосудия вышел сэр Томас Ингелл, баронет, член парламента, и взгромоздился на своего коня. Позднее я часто думал о том, что, если бы он уехал молча, ему все же удалось бы спастись, но он, усевшись в седло, заметил нас и счел необходимым крикнуть:
- Вы все еще здесь? Мой вам совет, проваливайте, да впредь будьте поосмотрительней.
В тот же миг Поллент, который задержался, покупая почтовые открытки, вышел из гостиницы, перехватил взгляд сэра Томаса и неторопливо, с ленцой, уселся в автомобиль. На секунду мне показалось, что по лицу баронета, обрамленному седыми бакенбардами, скользнула тревожная тень.
- Надеюсь, - сказал Вудхаус, когда мы отъехали на несколько миль, - надеюсь, он вдовец.
- Да, - отозвался Поллент. - На счастье его бедной покойной супруги, и я надеюсь, право, очень надеюсь, что это так. Кажется, в суде он меня не видел. Кстати, вот история прихода Хакли, которую написал здешний священник, а вот ваша доля иллюстрированных открыток. Итак, сегодня все мы обедаем с мистером Маскерьером?
- Да! - ответили мы в один голос.
* * *
Если Вудхаус ничего не смыслил в журналистике, то молодой Оллиэтт, который прошел суровую школу, смыслил в этом деле изрядно. Наша полупенсовая вечерка, назовем ее, к примеру, "Плюшка", дабы как-то отличить ее от процветающей сестренки, утренней "Ватрушки", была не только больна, но и продажна. Мы убедились в этом, когда некий незнакомец принес нам проспект нового нефтяного месторождения и потребовал поместить на первой полосе статью о его доходности. Оллиэтт добрых три минуты толковал с ним, сыпля отборными студенческими словечками. Обычно он говорил и писал на профессиональном языке - выразительной смеси американизмов и хлестких острот. Но хотя жаргон разнообразен, правила игры всегда одинаковы, и мы с Оллиэттом, а под конец и некоторые другие, получили от нее огромное удовольствие. Прошла не одна неделя, за деревьями еще не было видно леса, но когда сотрудники поняли, что владельцы газеты поддержат их, будут ли они писать правду или неправду, особенно неправду (в чем и заключается единственный секрет журналистики), и судьба их не зависит от случайного настроения случайного же хозяина, они начали творить чудеса.
Но мы не обошли вниманием Хакли. Как выразился Оллиэтт, первой нашей заботою было создать вокруг этого места "притягательную атмосферу". Он стал ездить туда на мотоцикле с коляской по субботам и воскресеньям; поэтому я решил не бывать в тех краях, ограничиваясь наблюдениями со стороны. И все же именно мне довелось сделать первое кровопускание. Двое обитателей Хакли обратились в редакцию с письмами, оспаривая один-единственный абзац в "Плюшке", где всерьез сообщалось, что в Хакли видели удода, которого, "разумеется, немедленно подстрелили местные охотники". Оба письма отличались запальчивостью, и мы их напечатали. Собственные наши домыслы о том, как упомянутый удод получил свой хохолок непосредственно от царя Соломона, должен с прискорбием отметить, настолько противоречили истине, что сам приходский священник - отнюдь не охотник, как указал он, а поборник истины - написал нам, дабы исправить ошибку. Мы напечатали письмо на видном месте и выразили автору благодарность.
- Этот священник может нам пригодиться, - сказал Оллиэтт. - Он мыслит весьма беспристрастно. Я его расшевелю.
Незамедлительно он измыслил мистера М. Л. Сигдена, человека, далекого от изысканных вкусов, каковой на страницах "Плюшки" осведомился, возможно ли, что Хакли-на-Удоде попросту Хамли, где он провел детство, и не появилось ли случаем это искаженное название в результате тяжбы между каким-нибудь крупным землевладельцем и железной дорогой в ошибочно понятых интересах мнимой изысканности. "Ибо я знавал и любил это место наряду с девицами в моей юности - eheu ab angulo! - под названием "Хамли", - писал М. Л. Сигден из Оксфорда.
Невзирая на издевки других газет, "Плюшка" отнеслась к этому серьезно и сочувственно. Нашлись люди, которые отрицали возможность, что Хакли подменили при рождении. И лишь приходский священник - отнюдь не философ, как указал он, а поборник истины - выразил некоторые сомнения, каковые и предал гласности, возражая мистеру М. Л. Сигдену, который на страницах "Плюшки" высказал догадку, что первое поселение могло возникнуть еще во времена англосаксов и носило тогда название "Хрюкли", а нормандцы именовали его "Глиню", потому что там много глины. У священника были свои соображения на сей счет (он утверждал, что там преобладает галечник), а у М. Л. Сигдена был изрядный запас воспоминаний. И странное дело - такое редко случается, когда что-либо произвольно печатают из номера в номер, - читатели паши получили немало удовольствия от этой переписки, а другие газеты не скупились на цитаты.
- Секрет власти, - сказал Оллиэтт, - заключается отнюдь не в размерах дубинки. Важно, чтоб дубинку эту можно было поднять. (Под этим подразумевается "притягательная" цитата в шесть или семь строк.) - Видели вы на прошлой неделе в "Зрителе" целый подвал о "Сельском упорстве"? Это сплошь Хакли. На будущей неделе я напишу "Впечатления" о Хакли.
Мы опубликовали свои "Впечатления" в пятницу вечером, рассказав о приятных прогулках по окрестностям Лондона на мотоциклете-со-коляскою, к которым в виде иллюстраций (нам так и не удалось заставить машину работать как следует) были приложены расплывчатые карты. Оллиэтт обыграл этот материал с пылом и нежностью, которые я неизменно относил за счет мотоциклетной коляски. Его описание Эппингского леса, например, воплощало в себе самый дух юной любви. Но от его "Впечатлений" о Хакли стошнило бы и мыловара. Они являли собою химическое соединение мерзкой развязности, язвительнейших намеков, слюнявой добродетели и опостылевшего "попечения о благе общества", причем получился такой пахучий перегной, что я чуть не прыгал от восторга.
- Да, - сказал он, выслушав похвалы. - Это самая животрепещущая, притягательная и напористая штуковина, какую я сделал до сего дня. Non nobis gloria! Я повидался с сэром Томасом Ингеллом в собственном его парке. Он снова удостоил меня беседы. Он и вдохновил меня написать главное.
- Что же это? "Тягучая медлительность местного выговора" или "безразличие к аденоидам тамошних ребятишек"? - осведомился я.
- Ничуть не бывало! Это написано лишь для того, чтобы приплести медицинского эксперта из страховой кассы. Заключительные строки - вот чем мы… то бишь я горжусь всего более.
Здесь повествовалось о "мглистой полутьме, простирающей свои туманные длани над рощицей"; о "весело резвящихся кроликах"; о "суягных комолых шотландских овцах"; и о "притягательном, цыганского типа облике их смуглоликого высокоученого владельца - человека, известного на Королевских сельскохозяйственных выставках не менее, чем наш почивший Король-Император".
- "Смуглоликий" - это превосходно, равно как и "суягные", - сказал я, - но доктор из страховой кассы будет недоволен упоминанием про аденоиды.
- А сэр Томас будет недоволен вдвойне описанием своего лица, - сказал Оллиэтт. - Но если б вы только знали, что я вычеркнул!
Он оказался прав. Доктор потратил субботу и воскресенье (в этом главное преимущество статей, публикуемых в пятницу), стараясь сразить нас профессиональными возражениями, которые нисколько не интересовали наших подписчиков. Так мы ему и ответили, после чего он, безо всякого промедления, ринулся с этим ответом прямо в редакцию "Ланцета", где живо интересуются гландами, и решительно позабыл о нашем существовании. Зато сэр Томас Ингелл оказался не таков, он обладал большей твердостью. Он, надо полагать, тоже не скучал всю субботу и воскресенье. Письмо, которое мы получили от него в понедельник, свидетельствовало, что он одинокий отшельник, ведущий праведную жизнь, и ни одна женщина, сколь мало бы ни интересовали ее мужчины, не выбросила бы это письмо в корзинку для бумаг. Он решительно возражал против наших отзывов о его собственном стаде, о его собственноручных трудах в его собственных владениях, которые он именовал Образцовым Хозяйством, и против нашего дьявольского бесстыдства; но особенно яростно он возражал против нашей характеристики его внешности. Мы ответили ему по почте, вежливо осведомляясь, предназначено ли его письмо для опубликования. Он, вспомнив, как я полагаю, герцога Веллингтона, ответил, в свою очередь: "Публикуйте и катитесь ко всем чертям".
- Эге! Так легко он не отделается, - сказал Оллиэтт и сел сочинять заголовок к письму.
- Минутку, - сказал я. - Не станем упускать свои преимущества в игре. Ведь сегодня вечером мы обедаем с Бэтом. (Кажется, я позабыл упомянуть, что с тех пор, как Бэт Маскерьер пригласил нас отобедать в янтарном кабинете "Отбивной котлеты", прошла целая неделя.) - Обождите, пускай сперва все наши ознакомятся с этим письмом.
- Пожалуй, вы правы, - сказал Оллиэтт. - Оно может пропасть зря.
Итак, за обедом письмо сэра Томаса было пущено по рукам. Похоже, что Бэта занимали совсем иные раздумья, зато Поллент проявил живейший интерес.
- Мне пришла в голову прекрасная мысль, - тотчас сказал он. - Вы не могли бы поместить в завтрашнем номере "Плюшки" какой-нибудь материал про ящур, который свирепствует в стаде этого деятеля?
- Да хоть про чуму, если угодно, - отвечал Оллиэтт. - Там всего-то навсего жалкие пять голов шортгорнской породы. Одну скотину я видел своими глазами, она лежала у него в парке. Она и послужит нам первоисточником.
- Так и сделайте, а письмо до времени придержите. Пожалуй, я самолично этим займусь.
- Но почему? - спросил я.
- Да потому, что в Палате общин скоро поднимется шум из-за ящура, и он обратился ко мне с письмом после того, как наложил на вас штраф. Потребовалось десять дней, чтобы это обдумать. Вот, пожалуйста, - сказал Поллент. - Сами видите - на бланке члена Палаты общин.
Вот что мы прочли:
"Уважаемый Поллент!