Чем сильнее я переживал, тем отвратительнее становились галлюцинации. Помнится, какой-то жуткий глаз все смотрел и смотрел на меня, пока я не просыпался. В моих снах глаз начинал светиться, и, опять увидев Крейнс-элли, грузовик, ораторов и красный огонек, как падающая звезда, потом яму на улице, окровавленные человеческие останки, я просыпался в холодном поту и весь дрожа.
В других снах сначала появлялся огонек и превращался в клюв, потом я видел крылья, и птица приближалась и приближалась, пока я не осознавал, что она хочет выклевать мне глаза, после чего она оказывалась совсем близко и превращалась в жуткую улицу, а я опять просыпался, еле переводя дух от ужаса.
Даже когда я просто закрывал глаза, то видел калейдоскоп решеток и колец. Иногда не было никакого калейдоскопа, а был один красный цвет, потом он уступал место оранжевому, а потом чередовались красные и оранжевые решетки. Ну как можно было спать, если нервы выкидывали подобные штуки?
Бессонница сделала мое существование нестерпимым: я потерял аппетит и начал слабеть. Пришлось пойти к врачу. Он сказал, что я страдаю нервным расстройством и мне надо хорошенько отдохнуть, иначе будут серьезные последствия. Я спросил, как мне отдыхать? Тогда он покачал мудрой головой и посоветовал не думать о неприятных вещах, побольше гулять, пожить на свежем воздухе - все равно что сказать голодному, мол, надо положить тысячу фунтов в банк.
Перелом наступил ближе к концу судебного процесса. Я был не дома, читал газеты и забыл захватить с собой что-нибудь из еды. Когда я вернулся, то раза в два быстрее обычного поднялся по лестнице. Стоило мне войти в комнату и закрыть дверь, как все поплыло у меня перед глазами и я сполз на пол вдоль двери. Когда же пришел в себя, то ощутил ужасную слабость, тем не менее умудрился залезть в постель, после чего пролежал, не двигаясь, около часа. На мое счастье заглянула служанка, чтобы налить воду в кувшин, и я попросил ее принести мне какао и хлеб с маслом. Поев, я немного ожил, но все же был еще слишком слаб, чтобы встать. На другой день слабость продолжалась, и я удивился, увидав в зеркале бледное осунувшееся лицо, которое обычно было круглым и румяным.
Шли дни, я понемногу набирался сил, но нервы не давали мне покоя еще несколько месяцев. Тогда я помногу часов сидел, не двигаясь, в кресле около окна, и слезы текли у меня из глаз.
Звучит странно, но после вынесения вердикта, когда спал ажиотаж, я начал приходить в себя. И решил вернуться в Чикаго, чтобы сдаться властям. Это решение несколько успокоило меня, улеглись жестокие сомнения, и я стал лучше спать. Но еще через несколько дней пришло новое письмо из Чикаго, заставившее меня отказаться от своего решения и двинуться в совершенно новом направлении.
Именно это письмо вернуло меня к жизни, поставив передо мной новую цель: "Джек очень волнуется за тебя, - писала Ида. - Он надеется, что ты напишешь историю его болезни и своего изгнания. Скажи ему, - вновь и вновь просит он, - что он прирожденный писатель, а одна хорошая книга стоит тысячи поступков. Я полагаюсь на то, что он будет писать и не станет больше ни во что ввязываться..."
Наверное, Лингг был прав. Во всяком случае, его совет поддержал меня, и я тотчас принялся писать известную вам книгу, которая - ведь я обрел цель в жизни и необходимость трудиться - медленно, но вернула меня к жизни.
Поначалу я писал как завзятый репортер и, написав сотню страниц, обнаружил, что еще не все сказал о собственном детстве. Тогда я разорвал исписанные бумаги и начал все сначала, положив не использовать того, что не имеет отношения к главной теме, и благодаря этому решению - несмотря на отсутствие таланта и чудовищную неопытность - смог дойти до конца; однако никто лучше меня не понимает, насколько я недостоин выбранной мной темы. Я твердо знаю, что эта книга становится интересной лишь тогда, когда в ней появляются настоящие большие личности - Лингг, Ида, Элси, Парсонс, - поэтому я возвращаюсь к ним, к моей истории, ведь величайшие и ужаснейшие события еще впереди.
Все прошедшие месяцы я не мог выкинуть из головы мысль, что Лингг просто так, по-бараньи, не пойдет на эшафот. До последнего я ждал, что он отправит правосудие в отношении своих судей и завершит судебный процесс еще одной бомбой. Если он этого не сделал, то лишь потому, что у него не было никакой возможности это сделать. Наверное, за ним постоянно следили. А теперь слежка наверняка ослабла, и Лингг с его потрясающей смелостью и целеустремленностью должен был совершить нечто, чтобы напугать своих врагов.
Тем временем еще теплилась надежда на смягчение приговора. Судье Гэри было подано прошение о проведении нового судебного процесса, но судья отклонил его, чего и следовало ожидать.
К этому времени меня поддерживало то, что в Чикаго как будто наметились перемены в общественном мнении. В конце лета начались приготовления к выборам, и, к удивлению капиталистов, лейбористская партия с большим перевесом выигрывала в одном округе за другим. Несомненно, что в результате этих успехов изменилось и отношение к процессу. В День благодарения, то есть двадцать пятого ноября, капитан Блэк получил supersedeas, или уведомление об отсрочке исполнения чудовищного приговора, что позволяло подать апелляцию в Верховный суд, которую капитан Блэк принялся немедленно готовить.
Ноябрьские и декабрьские туманы вынудили меня покинуть Лондон несмотря на то, что у моих друзей появилась надежда на более благоприятную перспективу, а у меня наметился некоторый прогресс в написании книги. Невозможной стала работа, когда кругом мрак, сажа, грязь. Меня донимала глубокая депрессия, в мерзкой темноте не выдерживали нервы. Пришлось мне воспользоваться первой же возможностью и купить билет на пароход до Бордо, который, кстати, стоил совсем немного, пару фунтов за четыре дня пути. Нас преследовал шторм, что неудивительно в Бискайском заливе, однако задолго до прибытия в Бордо тучи рассеялись и выглянуло солнце. Туман остался позади. Я нашел комнату на узкой, заросшей виноградом улочке на окраине города и прожил там довольно дешево всю зиму. Мне удавалось покрывать свои расходы гонорарами за то, что я писал для Рейнольдса, так что вся работа с книгой стала как бы чистой прибылью. Неприятным же в моем пребывании в Бордо было то, что я оказался полностью отрезан- ным от американской жизни. В газетах не было заграничных новостей, достойных внимания; французы всерьез уверены, что малейшее происшествие на родине гораздо важнее даже самых значительных событий за рубежом. Поразительная у них замкнутость сознания. Им повезло долго жить с идеей того, что они первая нация в мире и их язык самый главный, а когда они очнулись, то оказались даже не на втором месте, потому что английский, русский и даже немецкий стали важнее французского. Они похожи на взрослых людей среди молодежи - воображают себя сильнее и мудрее, тогда как на самом деле старее и порочнее.
В начале марта я поехал в Париж, а из Парижа на несколько дней заглянул в Кельн, где вновь прикоснулся к мировой жизни и узнал, что тринадцатого марта капитан Блэк представил апелляцию в Верховный суд. Решения, однако, надо было еще ждать.
В Кельне я отыскал Социалистический клуб. Кстати, такие клубы были во всех немецких городах, где мне пришлось побывать. Я побаивался открыто появляться там, но тем не менее посетил кое-какие лекции, и мне стало ясно, что новые идеи завоевывают тут новых приверженцев.
Летом я довольно много работал для прогрессивных немецких газет, в первую очередь для социалистических, однако обнаружил, что идея Лингга об идеальном современном государстве, включающем в себя и социализм и индивидуализм, здесь неприемлема. Социалисты стояли на том, что кооперация займет место конкуренции как движущей силы, во что я даже при всем желании не мог поверить. Вновь и вновь я говорил о том, что все беды нашего общества исходят из того факта, что индивидуум объединяется с другими индивидуумами и тем самым увеличивает свою мощь, получая контроль за теми ветвями индустрии, которые ему совсем незачем контролировать. В результате он отбирает прибыль у государственной казны. Мне казалось, что мир сошел с ума. Семеро из десяти верили в ничем не сдерживаемый индивидуализм и заявляли, что гигантские беды, порожденные им, всего лишь не имеющая значения случайность, тогда как еще трое были убеждены в том, что конкуренция порождает всего лишь убытки, мошенничество и бесстыдную жадность, и заявляли о победе кооперации на земле. Я стоял между этими двумя партиями, и обе рассматривали меня как врага. Индивидуалисты отвергали меня, потому что я не мог принять их беспримерную ложь; социалисты же отвергали меня, потому что я не был во всем с ними согласен. Вновь и вновь я сталкивался с тем, что Лингг был прав, когда говорил, будто современное государство не является в нужной мере комплексным: правительства должны платить людям с экстраординарными способностями, чтобы подвигнуть их на понимание и свершение того, чего другие люди не понимают и не могут сделать. Прогресс в обществе зависит от того, что ученые называют "соревнованием", от мужчин и женщин неординарных способностей, от демократического "соревнования", которое, судя по моему опыту, не имеет шансов. Жестокое общественное мнение, как я наблюдал в Америке, поглощает меньшинство, ненавидит его, во всяком случае, нетерпимо к его превосходству, даже существованию, поэтому у прогресса такие крошечные шажки.
Глава XII
В течение нескольких месяцев я жил ожиданием хороших новостей, однако ближе к концу лета от моих надежд не осталось и следа. Двадцатого сентября Верховный суд вынес решение, утвердив приговор судьи Гэри перевесом в один голос. Когда я получил возможность прочитать "мнение" Верховного суда в американских газетах, у меня дух захватило от подобного издевательства. То, что было откровенной ложью, принималось как истина, были упомянуты даже свидетельства, которые не имели места в суде низшей инстанции. Чем выше, тем хуже, и от меня еще требовалось уважение. Чем больше платили судьям, чем выше они поднимались, тем яростнее защищали установленный порядок. Судьи Верховного суда по каждому пункту использовали закон по собственному усмотрению.
Как следовало ожидать, лейбористская партия не приняла бесчестный приговор. "Мнение" Верховного суда вызвало ожесточенную критику у лейбористских лидеров, и лейбористские организации в Чикаго приготовились к активной агитации. Капиталисты, однако, оказались готовыми к борьбе. Лейбористские митинги протеста были объявлены и собирали много народа, однако их бойкотировала капиталистическая пресса. Лейбористами были приняты и более силь-нодействущие меры. Миссис Парсонс, вызывая сочувствие, ходила по улицам и раздавала людям копии выступления ее мужа на первом суде, в котором он взывал к американскому народу, основываясь на Декларации независимости. Ее арестовали и тоже бросили в тюрьму, и немедленно в Чикаго были запрещены все митинги в защиту осужденных. Очевидно, что капиталисты не только придерживали, но и меняли законы, не брезгуя ничем, чтобы отомстить своим врагам. Мне стало известно, что капитан Блэк отправился в Нью-Йорк к генералу Прайору, самому лучшему знатоку права, советоваться, как следует апеллировать к Верховному суду. Однако он не мог представить Верховному суду доказательства, потому что суд Чикаго не выдал ему "запись" процесса, что случилось в первый раз в американской истории. Когда я прочитал об этом, то понял всю бесполезность его попыток. Если я и мог что-то сделать, делать это надо было быстро.
Тотчас я отправился в Лондон и принялся будоражить членов радикальных клубов. Все внимательно выслушивали меня и действовали, как я просил. Встретил я и нескольких англичан, работавших в том же направлении, в первую очередь доктора Эвелинга и Элеонору Маркс Эвелинг. Мистер Хиндман неутомимо выступал устно и письменно в пользу справедливого суда, да и Уильям Моррис ни на минуту не усомнился, когда подверг опасности свою репутацию в Америке, написав страстную статью в защиту осужденных. Два-три американца отличились в этом же роде, особенно Уильям Д. Хауэллс и полковник Ингерсолл, знаменитый лектор, который выказал привычную смелость, выступив против того, что он назвал "узаконенным убийством".
Верховный суд назначил казнь на одиннадцатое ноября, и я в первый раз всерьез испугался того, что казнь состоится, доказывая тем самым слабость и неорганизованность пролетариата и мощь капиталистической системы. В Лондоне капиталистические газеты практически не отреагировали на протесты радикальных клубов. Такие гиганты, как "The Times" и "The Telegraph" всего-навсего написали о дате казни, словно постановление Верховного суда было не более чем обычным делом. Правосудие должно свершиться, писали они, и чем быстрее, тем лучше. Так же думали в Америке, разве что там царили страх и ярость. "Наконец-то все закончится, - писала "The Chicago Tribune", - и скоро мы будем избавлены от чудовищ, которым нет места в нашей жизни".
То, что семеро из восьми человек были совершенно невиновны, никого не волновало. Стоило кому-нибудь заговорить в их защиту в каком-нибудь общественном месте или на улице, и люди холодно смотрели на этого человека, не желали его слушать или безразлично пожимали плечами. У меня сложилось впечатление, что в мире очень мало людей, которых интересует правосудие, если не затронуты их интересы. Злость, ярость вернули мне немного сил. Я написал Иде, сообщив, что жажду вернуться в Чикаго. И умолял ее, чтобы она попросила за меня Лингга, и опять наши письма пересеклись, так как в последних числа октября я получил от нее письмо, в котором она передавала мне благодарность Джека за выполненное обещание и его наказ внимательно следить за концом "дела", потому что "еще понадобится честный свидетель". Мне почти воочию слышалось, как он произносит эти слова, и я тотчас принялся отыскивать всю информацию об осужденных и обращении с ними. Теперь мне надо постараться и как можно лучше описать, что я узнал о происшедшем в Чикаго, не говоря уже об ужасном завершении Хеймаркетского дела.
Так называемых анархистов отправили на пятнадцать месяцев в "Ряды убийц" в тюрьме округа Кук. У них были крошечные квадратные камеры с надежно зарешеченными окошками под потолком и тяжелой дверью. За обычной дверью была еще одна дверь из железных прутьев, которую летом использовали для проветривания камеры.
Начальника тюрьмы звали Фольц, он давно служил в этой системе, был аккуратен, наблюдателен и даже внимателен к своим подопечным. Время от времени заключенным разрешалось поговорить с друзьями, но лишь в "Адвокатской пещере", то есть в камере площадью десять футов на шестнадцать, где дверь была из железных прутьев, да еще обита железной сетью с крошечными ячейками. Снаружи стоял человек, который пришел поговорить с заключенным, а внутри заключенного охранял тюремщик. Как только Верховный суд вынес решение и назначил день казни, положение заключенных стало несравнимо легче. Почти каждый день к ним допускались жены, и мисс Миллер тоже разрешили навещать Лингга на положении жены.
В первых числах ноября капитан Блэк вылез вон из кожи, чтобы добиться амнистии хотя бы для кого-нибудь из заключенных; он был убежден в их невиновности и, защищая их, выкладывался без остатка, будучи умным и добрым человеком. Наконец ему удалось уговорить Шваба, Филдена и Спайса подписать прошение о помиловании, которое было обосновано следующим: во-первых, они не бросали бомбу, во-вторых, они понятия не имели о том, что будет взорвана бомба, и, в-третьих, на хеймаркетском митинге они призывали к мирным методам борьбы. Прошение было подано губернатору, и все думали, что губернатор Оглсби каким-то образом смягчит чудовищный приговор. Все было использовано, чтобы умолить Парсонса, Энге-ля и Фишера попросить хотя бы об отмене смертного приговора. Миссис Фишер и миссис Энгель сделали все, что было в их силах, тогда как миссис Парсонс не согласилась влиять на мужа. Парсонс твердо отказался подписывать прошение, не содержащее требования немедленной реабилитации и свободы без всяких условий. По меньшей мере трое подписали прошение, и капитан Блэк положил его перед Линггом, который сразу же заметил, что это бесполезно, а потом заявил, что, даже не будь это бесполезно, даже если прошение удовлетворят, он не собирается ни о чем просить. Только когда миссис Энгель пришла и стала умолять его сделать это ради ее мужа, он пошел на уступки, и это прошение тоже было подано губернатору. Ответ губернатора последовал лишь десятого ноября, однако просочились слухи, что будто бы он помиловал Шваба и Филдена. Было очевидно, что губернатор не снизойдет до прошения об освобождении без всяких условий, поданного еще четырьмя заключенными.
Пока все это продолжалось, случилось нечто, вновь накалившее страсти. Несмотря на тюремные послабления, время от времени начальник тюрьмы Фольц приказывал обыскивать камеры. К счастью, или к несчастью, но камеры обыскивали утром в воскресенье шестого ноября, то есть в первый день последней недели в жизни узников. Ни в одной из камер ничего не нашли, а вот у Лингга отыскались три бомбы, как было сказано, по чистой случайности.
Случайность была такова, что не очень убеждала. Лингг якобы летом постоянно просил носить ему апельсины, и мисс Миллер выполняла его просьбы, а он складывал их в деревянный ящичек, стоявший возле кровати. Когда открыли дверь, чтобы произвести обыск, Лингга попросили перейти в "Адвокатскую пещеру". Он тотчас встал и спокойно спросил:
- Могу я взять с собой апельсины?
- Нет, - ответили тюремщики, - пожалуйста, оставьте все и потерпите, через две минуты вернетесь к своим апельсинам.
Лингг уже держал в руках ящичек и, получив отказ, небрежно поставил его на кровать и перешел в "Адвокатскую пещеру". Поначалу полицейские не обратили внимания на ящик, обыскали всю камеру и в последнюю очередь подошли к кровати. Шериф Хоган взял ящик в руки, открыл его и бросил в коридор. К счастью, ящик отлетел слишком далеко, скользнул между прутьями решетки и упал этажом ниже, где сломался, и апельсины разлетелись во все стороны. Поняв, что произошло, Хоган подошел к перилам и посмотрел вниз. Он обратил внимание, что узники присматриваются к апельсинам, поэтому приказал принести фрукты наверх, но, отворачиваясь, успел заметить, что один из узников снял кожуру с апельсина, внутри которого было нечто совсем не апельсиновое. Тогда он сам сбежал по лестнице и схватил ящик. При более близком рассмотрении, судя по полицейскому рапорту, среди апельсинов были обнаружены три бомбы, спрятанные под апельсиновой кожурой.
После этого Лингга перевели в особую камеру номер одиннадцать, подальше от остальных, и с тех пор за ним следили и днем и ночью. Собирался он взорвать тюрьму? Или хотел использовать бомбы на месте казни? Понятия не имею.