Его восторженный тон позабавил меня. Похоже, связь с известной газетой придавала ему вес в собственных глазах.
Когда мы вместе вышли из редакции, я с удовольствием обратил внимание, что говорю по-английски лучше него. Собственно, говорил я как настоящий американец, а в нем любой мог бы по выговору угадать немца. Элси мне здорово помогла. Кроме того, я читал английских авторов и писал по-английски, отчего у меня заметно увеличился запас слов и я намного дальше него продвинулся в изучении языка, что бы он там ни думал.
Вскоре мы уже сидели в ресторане, перед нами стояли тарелки с хорошей едой, и тут только я узнал, что Рабен две недели назад приехал в Чикаго.
- Я слышал о тебе и знал, что рано или поздно мы встретимся.
- Ты был тут? - не поверил я своим ушам. - Почему же я тебя не видел?
На самом деле, так как я почти каждый вечер встречался с Элси, то мало виделся с немцами.
- Два раза на последней неделе я заходил в "Arbeiter Zeitung", - почти извиняясь, добавил я.
- А, - отозвался Рабен, - эта газета не играет большой роли. Все революционные силы Чикаго выступают в "Lehr and Wehr Verein".
Я повторил:
- Революционные силы... "Lehr and Wehr Verein"... Никогда не слышал.
- Пойдем сегодня со мной, - предложил Рабен, чувствуя себя почти Колумбом, - и сам все поймешь. Ты встретишься там с анархистами, мой мальчик, которые предпочитают делать, а не болтать, подобно твоим смиренным социалистам, позволяющим избивать себя до полусмерти.
Рабен, как я уже заметил, любил удивлять. Его непомерное честолюбие имело в себе нечто драматическое, ему хотелось быть одновременно Кассандрой и Иеремией.
- Боже мой! - вскричал я. - Неужели в Чикаго есть анархисты?
Само слово показалось мне ужасным. На Рабена мое невежество произвело впечатление.
- Пойдем со мной, и я покажу тебе Чикаго, - сказал он. - Я пробыл тут всего две недели, но знаю о нем больше тебя, хоть ты тут уже не один месяц. Я не зря ем свой хлеб, - добавил он и вытянул губы, довольный произведенным впечатлением.
Покончив с обедом, мы решили отправиться в Анархистский клуб, и он повел меня прочь из восточной части города на окраину, в центр незнакомого мне беднейшего квартала. Мы зашли в Немецкий салун, где Рабен представил меня герру Михаэлю Швабу, помощнику редактора "Arbeiter Zeitung", которого я видел в обществе Спайса. Это был высокий немецкий профессор в очках, худой, костистый, болезненный на вид, с черными волосами и длинной, черной, неухоженной бородой. Рабен по-немецки сказал Швабу, кто я такой, какие у меня пристрастия, и Шваб ответил "да", мол, он отведет нас наверх. Он пошел в глубь салуна, а потом по узкой лестнице в комнату почти без мебели, где уже были около тридцати мужчин и три-четыре женщины. Посреди стоял стол, вокруг которого сидели присутствующие, и в глубине комнаты - еще один простой столик для выступающего. Наше появление не осталось незамеченным; все повернулись в нашу сторону. Очевидно, собрание еще не началось. Едва я переступил порог, как увидел человека, который ударил полицейского и с которым мне хотелось познакомиться поближе. Я уже было хотел попросить Рабена, чтобы Шваб представил меня, как Рабен обернулся и сказал:
- А вот и она. Я должен тебя познакомить с самой прелестной анархисткой в мире. - И с этими словами он подтолкнул меня к высокой миловидной брюнетке, которая только что заговорила со Швабом. Потом Рабен перешел на английский язык. - Позвольте мне, мисс Ида Миллер, представить вам моего друга, мистера Рудольфа Шнобельта.
Она с улыбкой протянула мне руку. Рабен рассказал ей, как уговорил меня прийти на собрание, настоящее анархистское собрание, хотя я не верил, будто в Чикаго есть хоть один анархист. "Да ведь он из Южной Германии", - добавил Рабен почти презрительно. Что-то в выражении лица мисс Миллер привлекло меня, и через минуту мы уже дружески болтали. У нее были красивые глаза, она заинтересовала и очаровала меня, скажем, как может очаровать ребенок. Неожиданно для себя я сказал:
- Мисс Миллер, здесь есть один человек, с которым я очень хотел бы познакомиться. Может быть, вы знакомы с ним?
- О ком вы говорите?
Я описал его глаза и то впечатление, которое он произвел на меня в нашу первую встречу, а потом рассказал, как он спас мальчишку, как стремительно и дерзко расправился с полицейским, после чего, как ни в чем не бывало, исчез в темноте.
- Это, наверняка, Луис, - воскликнула Ида. - Луис Лингг. Подумать только! А ведь он ни словечка мне не сказал, ни одного словечка.
- Луис Лингг, - повторил я. - Он француз?
- Нет, нет. Немец из Мангейма. Вон он, во главе стола. Это он основал наше общество - великий человек, - проговорила она, словно забыв о моем присутствии.
- Ну, конечно же, вы считаете его великим, - вмешался Рабен. - Это так естественно.
Мисс Миллер обернулась и внимательно посмотрела на него.
- Да, - повторила она. - Это естественно. И я рада. Люди, которые хорошо его знают, очень высоко его ценят.
- Мне бы хотелось познакомиться с Линггом, - сказал я.
- И он будет рад познакомиться с вами, - отозвалась Ида. Мы отошли в сторонку. - Он всегда рад, - продолжала она шепотом, - познакомиться с человеком, который хочет узнать о нас или помочь нам. Луис! - позвала она и представила меня ему.
Луис Лингг твердо посмотрел мне прямо в глаза, но на сей раз шока не случилось. Глаза у него были серые с черными зрачками и черными ресницами, внимательные, изучающие, однако в них не было ничего такого выдающегося, что я себе навоображал. Все же в будущем мне не раз приходилось видеть в них подтверждение недюжинной силы Лингга. Пока я смотрел на него, стараясь запечатлеть в памяти его черты и пытаясь понять, что такого поразительного и сверхчеловеческого я смог углядеть в нем в первый раз, мисс Миллер принялась пенять ему за молчание о полицейском и мальчике.
- Я ничего не сделал, - произнес он спокойно, в несколько замедленном темпе.
- Еще как сделал! - воскликнула она с восторгом. - Ты оттолкнул полицейского и спас мальчика, а потом удалился, словно ничего не произошло. Я так и вижу тебя там. Мистер Шнобельт все нам рассказал. А почему ты молчал?
Он пожал плечами.
- Пожалуй, пора начинать собрание.
Но собрание пришлось отложить. К нам приблизился Шваб, собиравший пожертвования.
- Для миссис Шеллинг.
- Для кого? Кто это? - спросил я.
Лингг как будто обрадовался вопросу и вежливо ответил:
- Мы говорили об этом на прошлом собрании, отравление свинцом. Миссис Шеллинг - вдова с больным ребенком. Боюсь, она долго не протянет, ей совсем плохо.
- Ага! - воскликнул я. - И часто такое случается?
- Очень часто, - ответил Лингг, - среди маляров. Вы, верно, слышали о параличе запястья?
- Нет. Разве женщины тоже работают малярами?
- Не малярами. Они работают на производстве свинца и в типографиях, - сказал Лингг. - Хуже всего то, что женщины больше подвержены отравлениям, больше страдают, чем мужчины. Часто умирают всего за несколько недель.
- Боже мой! - воскликнул я. - Как ужасно!
- В отравлении свинцом есть одно преимущество, - с горечью продолжал он, - у семейных пар редко бывают дети, обычно происходят выкидыши или дети умирают в младенчестве, правда, бывает еще, что на свет рождаются идиоты.
- Жуть! - не выдержал я. - Разве нельзя чем-нибудь заменить свинец?
- Можно, - ответил он. - Цинком. Французская палата собирается запретить свинец; Конгресс против. Неплохо, да? Естественно, демократическому американскому правительству плевать. Здоровье рабочих его не беспокоит.
- И боли очень сильные?
- Иногда чудовищные. Я видел, как слепли юные девушки, как они впадали в паралич, как сходили с ума, как умирали. - Он помолчал. - Мы всегда рады чем-нибудь помочь, но вам не обязательно подписываться - это дело добровольное.
С этими словами он зашагал к маленькому столику, и Рабен тотчас последовал за ним.
Сказанное Линггом произвело на меня огромное впечатление. Он показал мне другую жизнь, которой я не знал.
Все еще пытаясь разобраться в том, почему он мне так сразу понравился, я сел рядом с мисс Миллер за длинный стол. После недолгой суматохи поднялся один из присутствующих и на английском языке дал отличное описание побоища между полицейскими и забастовщиками. Я был поражен сдержанностью его высказываний, тем, как он точно и объективно изложил суть конфликта. Наверняка, он испытывал на себе влияние Лингга. Когда выступавший сел, ему немного поаплодировали. После него встал Луис Лингг и сказал, что собрание благодарит мистера Коха за его отчет, а теперь с удовольствием послушает профессора Шваба.
Желчный доктринер Шваб говорил бессвязно и непродуманно. Он знал все о политической экономии, как только немец может знать изучаемый им предмет, знал английскую и американскую школы, французскую и немецкую, он изучил все школы с энциклопедической дотошностью, однако его собственные взгляды выдавали наследие Лассаля и Маркса с примесью Герберта Спенсера. В одном он был уверен наверняка - в том, что индивидуализм зашел слишком далеко, особенно в Америке и в Англии. "Нет давления извне, - говорил он, - на эти страны, поэтому атомы, составляющие социальный организм имеют тенденцию разбегаться. Здесь и в Англии индивидуализм принимает ужасающие формы. - И он весьма эмоционально процитировал Гете:
Решимость жить
Красиво, сильно, полно.
Меня раздражали и его властность, и его начитанность, и его мягкотелость. Я не хотел моря слов, которые вымывали из моей памяти воспоминания о пережитом мной ужасе; о буре жалости и гнева, владевших мной тогда. Что-то такое я сказал Иде Миллер, и она немедленно отреагировала: "Скажите же об этом, прямо так и скажите. Правда всем нам на пользу".
Итак, я встал и подошел к маленькому столику. Я спросил Лингга, могу ли выступить, а потом сел на место и стал дожидаться своей очереди. Однако Лингг почти сразу официально объявил, что собрание будет иметь честь выслушать мистера Шнобельта. Я начал с того, что мне кажется неправильным говорить, будто Америка страдает от излишка индивидуальной свободы, когда нас забивают до смерти за выражение в законном порядке своих мыслей. Американцы лелеют свое право на свободу слова, однако отвергают его для иностранцев, хотя мы тоже американцы, и они отличаются от нас лишь завидным титулом рожденных в Америке, так как их родители опередили нас лет на двадцать-сорок.
- Не знаю, - продолжал я, - возможно равенство или невозможно. Я пришел в этот "Lehr Verein", Клуб взаимного обучения, желая узнать все, что вы можете мне сказать, о вероятности равенства. В природе равенства нет; нет равенства и среди людей, если говорить о способностях и физической силе; так о каком же равенстве идет речь? Но, как мне кажется, можно честно соревноваться, имея равные права, - сказал я, поклонился и вернулся на свое место рядом с Идой Миллер.
- Отлично! Отлично! - проговорила она. - Это понравится Луису.
Лингг опять встал и спросил, не хочет ли кто-нибудь высказаться. По комнате пробежало приглушенное: "Лингг, Лингг". Он поклонился, потом проговорил, не повышая голоса, словно продолжая начатую беседу:
- Наш последний оратор усомнился в возможности равенства. Конечно же, полное равенство немыслимо, но после Французской революции мы очень приблизились к равенству, мы стремимся к нему. Тщеславие - сильнейшая страсть человека после жадности, - произнес он, как бы размышляя вслух. - До Французской революции считалось нормальным, если господин благородных кровей тратил сотни тысяч ливров в год на свои наряды. Думаю, профессор скажет вам, что при французском дворе были люди, которые тратили на одежду столько, сколько в год зарабатывали сотни рабочих.
Французская революция покончила с этим. Она привела одежду мужчин в соответствие с индустриальным веком. Мы больше не одеваемся как солдаты или денди, мы одеваемся по-рабочему, и разница в стоимости наших костюмов всего несколько долларов или несколько десятков долларов в год. Мужчину в кружевной рубашке или с бриллиантами на туфлях, стоящими сто тысяч долларов, примут за сумасшедшего. Такая экстравагантность стала невозможной. Так почему не может случиться еще одна революция, которая приблизит нас к равенству в оплате наших услуг? Я мечтаю, нет, не о равенстве, которое не кажется мне возможным и желанным, но о великом движении к равенству в оплате индивидуальной работы всех и каждого.
В это время ему подали записку, и он попросил разрешения ее прочитать. Прочитав записку, он продолжал также неторопливо и спокойно:
- Я сказал все, что хотел сказать. Однако один из присутствующих просит меня высказаться о сегодняшнем нападении полицейских. - Он оглядел сидевших за столом, и дрожь охватила всех тех, кто перехватил его взгляд. Потом он опустил голову. - У меня нет слов. Все мы надеемся, что ничего подобного не повторится. Больше я сегодня не скажу ничего, хотя... - Слова слетали с его губ, словно пули. - Хотя наше Общество, созданное для взаимного обучения, создано и для защиты тоже.
В его голосе я уловил угрозу, которую не мог объяснить. Лингг выглядел угрюмым, а его слова, устрашая, отдавались и отдавались, словно эхом, у нас в ушах.
- Нельзя отвечать на дубинки словами, - продолжал он, - нельзя и подставлять вторую щеку. На насилие надо отвечать насилием. Американцам отлично известно, что одно в той же мере порождает другое; давление и взрыв равно сильны и противоположно направлены.
Неожиданно он умолк, поклонился нам, и собравшиеся заговорили все сразу - заговорили торопливо, словно стараясь избавиться от того впечатления, которое произвели и речь Лингга, и его поразительная личность. В первый раз в жизни я встретился с человеком, который был мудрее, чем я мог представить, который каждое мгновение поражал окружающих новыми мыслями, все существо которого было такое, что окружающие постоянно ждали от него большего, чем от других людей.
С восторгом я обернулся к мисс Миллер.
- Вы правы, - сказал я, - это великий человек. Луис Лингг - великий человек. Мне бы хотелось узнать его получше.
- Я рада, - только и проговорила она, но ее лицо просветлело от моей похвалы. - Нет ничего проще. Если у него не назначено больше никаких встреч, то пойдемте к нам домой.
- Вы живете с ним вместе? - переспросил я в изумлении и не понимая, что я говорю.
Но она ответила просто, без фальшивых эмоций, словно ничего особенного не произошло:
- Ну да; мы не верим в брак. Луис считает, что законы морали - это законы здоровья, а брак - глупость и не имеет значения для мужчин и женщин, которые хотят быть честными друг с другом.
В тот вечер один шок сменялся для меня другим. Я во все глаза смотрел на Иду, не веря своим ушам. - Вы удивлены, - рассмеялась Ида, - но ведь мы анархисты и бунтари. Привыкайте.
- Анархисты! - повторил я, не в силах справиться с волнением.
Не знаю уж, как я досидел до конца собрания, но в конце концов оно закончилось. Мы выпили по паре стаканов пива за процветание нашего дома и разошлись, но прежде Лингг дал мне свой адрес и сказал, что будет рад повидаться на завтра или в любой другой день, когда мне удобно.
- Я читал ваши статьи, - сказал он, - и они мне понравились. Вы пишете искренне.
Я смутился и покраснел; никогда еще похвалы не значили для меня так много. Ушли мы вместе с Рабеном, и я, рассчитывая побольше узнать от него о Лингге, стал с восторгом его расспрашивать, однако вскоре обнаружил, что Рабен совсем не рад этому, да и не знал он о Лингге почти ничего, так как гораздо больше его интересовала мисс Миллер, чьи отношения с Линггом он считал не достойными ее. В тот вечер у меня появилось ощущение, что Рабен пачкает все, к чему прикасается. При первой же возможности я пожелал ему "спокойной ночи" и поспешил домой, чтобы привести в порядок мысли и обдумать те новые, что Лингг заронил мне в голову, но, главное, тот новый дух, который он вдохнул в меня. Неужели одному человеку под силу выступить против всего общества, под силу бросить вызов целому обществу? Как же?...
Глава IV
Для меня начался период быстрого возмужания; возмужания мыслей, благодаря беседам с Линггом, и возмужания чувств, так как я лучше узнавал мир, себя, женщин, благодаря моим отношениям с Элси Леман. Много месяцев мы постоянно встречались с Линггом, частенько проводили вместе целые дни, но ни разу наше общение не закончилось без того, чтобы я не узнал от него что-то новое. Сколько раз я пребывал в уверенности, что теперь-то уж ничего нового он мне не скажет, а он так поворачивал разговор, что возникали и новый предмет разговора, и новые идеи, и он по-новому отзывался о том и о другом. Тогда, я хорошо запомнил, меня это поражало, потому что мне самому нравилось высказывать идеи, делать смелые обобщения, словно на золотую нить нанизывать сотню фактов-жемчужин. Еще до встречи с Линггом у меня был неплохой запас знаний о разных школах и о разных книгах. Я довольно много читал греческих и римских авторов, а также лучших французских, немецких и английских писателей. Поразительным оказалось то, что Лингг-то как раз читал мало. Часто случалось, что, обсуждая ту или иную социальную тему, я говорил: "Это мысль принадлежит Гейне", - или: "Эта мысль принадлежит Гете". Он морщил лоб, ведь это были его мысли. Казалось, он начинал там, где другие обрывали мысль; если бы я попытался объективно представить его плодотворные идеи и великолепные догадки, которые возникали естественным образом в пылу спора, разлетались искрами, когда он защищал свою точку зрения, то у меня получился бы педант, мыслительная машина, а Луис Лингг не был таким; он был добрым другом и страстным любовником. Каких только противоречий и аномалий не заключал он в себе, не отличаясь этим от любого другого человека; однако он воспринимал экстремальные проявления жизни мудрее остальных. Он был поразительным человеком; обычно спокойным, рассудительным, замкнутым, судящим о людях и вещах в полном соответствии с их ценностью, как реалист; а в следующую минуту он уже весь пламя и страсть - настоящий гений самопожертвования.
Чтобы показать силу и чистоту его мысли, я должен рассказать еще об одной из его речей в клубе. Когда я слушал ее, она казалась мне столь же мудрой, честной и сдержанной, сколь убедительной.