Редко какой лошади пощупают ногу или заглянут в рот. Только и слышно: "Годен! Следующий!"
У Хакендаля дрогнуло сердце. Он поручил Рабаузе подводить лошадей, а сам незаметно присоседился к приемной комиссии. Но едва его увидели, как накричали на него и прогнали в три шеи.
- Что вы здесь околачиваетесь, сударь! А ну-ка, марш отсюда, ступайте к своим лошадям! Нечего тут подслушивать!
Кричавший был в чине ротмистра, изможденный и бледный, с острыми чертами лица. На мундире у него выделялся Железный крест первой степени. Верно, из тех, кто потерял здоровье на фронте и теперь рвется обратно, - он, конечно, ненавидит и презирает всю эту "штатскую канитель" в глубоком тылу. Ветеринар, толстяк с розовым, заплывшим лицом, был его полной противоположностью. Он не переставал отпускать шуточки и первый же над ними смеялся.
- Хакендаль! - крикнул он. - Хакендаль как-мне-жаль! Молодой человек с престарелым лицом! Так это ваши лошади? Как есть котята! Верно, купили их в блошином цирке? Ну да ничего, ничего, лошадь есть лошадь! Мы теперь не мерим на гвардейский аршин!
Сморщив лицо в гримасе бесконечного презрения, слушал серый ротмистр шутки этого клоуна. Он ткнул пальцем:
- Вот… И вот этот… И вполголоса писарю:
- Следующего!
- Как? - спросил Хакендаль писаря. - Девятнадцать…
- Да, Сивка и оба гнедых пони забракованы, - равнодушно ответил писарь. - За остальных получите! - и протянул Хакендалю ордер.
- Но, - растерянно произнес Хакендаль, - чем же я кормиться буду? Ведь у меня извозчичий двор… Всего три лошади…
Он взглянул на бумагу. Да так и не разглядел, что там написано, все плыло перед глазами.
- Ничего не поделаешь - война, - уронил писарь. В голосе его звучала легкая насмешка.
- Отчего вы не уходите? Я же говорил вам… - напустился на Хакендаля ротмистр. И поглядев внимательнее: - Ну, чего вам?
- Из двадцати двух лошадей - только три! - бормотал Хакендаль. Это было единственное, что он понял сразу, и только это и удержалось у него в голове. - А у меня извозчичий двор…
Он смотрел на ротмистра так, словно тот должен был войти в его положение.
- Ничего не поделаешь, война! - сказал и ротмистр. Но он сказал это сухо. - Десятки тысяч отцов отдали сыновей, а вам лошадей жалко. - Он еще раз оглядел Хакендаля с головы до ног и сказал уже мягче: - Ну, ступайте, - старослужащий, а брюзжите!
Хакендаль щелкнул каблуками и пошел. Напоминание о военной службе по-прежнему действовало на него безотказно. Он пошел, а за ним следовал Рабаузе, ведя на поводу трех лошадей, - никогда еще у Сивки не было такого плачевного вида.
Только придя домой, уразумел Хакендаль, что собирается уплатить военное ведомство за его лошадей. С головы по сто пятьдесят марок, а ведь он платил Эггебрехту по пятьсот - шестьсот!
Так это же цены мирного времени, думал он, уставясь на ордер неподвижным взглядом. В мирное время за таких недомерков больше и не платили!..
Да, думал он, когда они у нас берут, у них мирное время. А когда мы им что отдаем, у них война.
Долго сидел он - и думал. Но нет, он не пошатнулся, для него это невозможно. Он только взял себя в руки, он и правда железный. Он крепко взял себя в руки, сошел вниз и рассчитал кучеров.
- Шабаш! - сказал он. - Закрываю дело!
Ни малейшей дрожи, ни признака слабости. Это случилось с ним только раз, там, на плацу, удар застиг его так внезапно! Никто не услышит от него ни малейшей жалобы - никто, даже и дома. Лопай, что дают, - и в ножки кланяйся!
- Послушай, Рабаузе, - сказал он. - С этого дня я буду выезжать в одной пролетке, а ты в другой. Одна лошадь у нас будет сменная. Из трех калек одна всегда окажется больна.
Рабаузе внимательно поглядел на него.
- Хорошо, хозяин, - сказал он. - Как прикажете! Мы будем кое-что приносить домой - уж после этого ремонта в Берлине, почитай, не останется извозчиков.
- А затем, - продолжал хозяин, - ты был прав. Конюшня нам велика. Но я не стану ее перестраивать. Я постараюсь продать эту халупу. Мы устроимся где-нибудь поскромнее - ведь это же совсем неплохо, Рабаузе, ты помнишь?
- Еще бы я не помнил, хозяин! Это когда детишки под стол пешком ходили - хорошее было времечко!
- Да, хорошее, - подтвердил Хакендаль. - Ну что ж, может, нам удастся его повторить.
Может быть…
4
Густав Хакендаль вернулся к своей прежней профессии: в синем кучерском плаще, нахлобучив свой иссера-белый тяжелый лаковый цилиндр - материн молочный горшок, - дожидается он на стоянках седоков.
Когда Густав Хакендаль впервые вынырнул из-за понурой Сивки, извозчики, завидев его, стали кричать:
- Что же ты, Густав, никому заработать не даешь? Или решил заграбастать все деньги в Берлине?
А промеж себя толковали:
- На него никто не угодит!.. Ну, да чем бы дитя не тешилось!.. В этакую погоду, да с одной брюквой в желудке, его ненадолго хватит!
Но когда его стали встречать во всякую погоду и увидели, что он соглашается на любую, далее самую тяжелую поездку, и когда прошел слух, что в работе у него только две пролетки, разговор у них пошел другой:
- А ведь что за человек был - известный богатей! Но это уж точно, его с каблуков не сковырнешь! Густав, он и есть железный!
Густаву Хакендалю все равно: пусть болтают! Он сидит на козлах, он принимает эту крутую перемену в своей жизни, этот поворот от благосостояния к каждодневной заботе о хлебе насущном с тем же спокойствием духа, с каким принимает любую погоду. Надо седоку ехать в Рейкикендорф, он и то берется.
- Ладно, едемте, сударь! Но только уж имейте терпение!
И он трогает свою Сивку. Время от времени он пускает ее шагом - пусть седок из себя выходит, - у Густава терпения хватает.
- Были б вы на месте лошади, сударь, вы бы при таких-то кормах тоже не шибко бегали, - только и говорит он. - Радуйтесь, что не вы тянете пролетку и что в ней сидит не Сивка… А ведь могло бы статься и такое, сударь!
Седок ухмыляется. А уж раз седок ухмыляется, значит, доволен. И Густав Хакендаль тоже доволен, он принимает то, что есть. Он мирится со своим падением, он хочет снова стать заправским извозчиком. С той поры как пришло к нему благосостояние, он старался по возможности правильно говорить по-немецки, чтобы не конфузить детей. Теперь он опять вернулся к берлинскому жаргону. Седокам это нравится. Во всем должен быть свой порядок, на порядке он настаивает по-прежнему: в доме - с женой и детьми, и в конюшне. В большом можно и приспосабливаться, идти на уступки, но в малом надо держаться порядка, так как только порядок даст опору в жизни.
Итак, он сидит на козлах и видит многое, хоть его никто не видит. Ведь извозчика на козлах не заметит ни один горожанин; извозчик на стоянке - такая же принадлежность города Берлина, как афишный столб или газовый фонарь.
Хакендаль сидит наверху и видит, что внизу идет Эва. Эва могла бы его и заметить, она ведь не то что любой житель города, как-никак отец у нее извозчик. Но Эва идет, понурившись, и не смотрит на отца. Не смотрит она и на своего провожатого, смуглолицего молодца, который усердно ей что-то вычитывает.
"Понурилась не хуже Сивки, - думает Хакендаль. У нее тоже весь задор пропал!"
- Н-ноо! - обращается он к Сивке, и прищелкивает языком. И Сивка трогает, пролетка тихонько следует за интересной парочкой. Хакендаль видит молодого человека то сбоку, то сзади. Сивка сегодня в ударе, везет себе и везет. Хакендаль стоял на Александерплац, а прогулка ведет в сторону Силезского вокзала - ладно, там поглядим!
С виду молодой человек не хуже других - ничего не скажешь: одет пижоном и, насколько можно разглядеть, личностью вроде бы ничего. Но в общем и целом молодой человек внушает старику Хакендалю крайнее отвращение: как могло случиться, чтобы парень, у которого все кости целы, разгуливал по Берлину в штатском? К тому же у молодого человека непозволительно жирный зад…
Парочка идет все так же мирно рядом. Теперь они спускаются по Лангештрассе. Дрянной это район, думает Хакендаль, не место для молодых влюбленных, да и парень, видать, дрянь порядочная!
Говорит все он, примечает Хакендаль, Эвхен больше помалкивает. Да и молодой человек говорит мало что, он просто шлендает рядом. Много нового они уже друг другу не скажут, заключает Хакендаль. Но вот молодой человек легко кладет руку на плечо Эвхен; это может быть и ласка, но из того, как вздрагивает Эвхен, Хакендаль заключает, что это скорее нечто другое.
"Погоди ты у меня!" - думает Хакендаль и так вытягивает Сивку кнутом, что та пускается рысью. Но ее тотчас же снова переводят на шаг.
Им уже немало встречалось до отвращения знакомых вывесок: "Пансион - или отель - такой-то, номера от полутора марок, а также почасовая оплата"! Трудно понять, для чего они прошли всю эту долгую Долгую улицу, чтобы зайти в точно такой же притон, какой им уже не раз попадался. Но они предпочитают этот притон. "Отель Ориенталь" называется, лавочка, в которой они исчезают.
Ладно, Хакендаль не спешит. Он закрепляет тормоз, меняет табличку "Свободен" на "Занят", слезает с козел и надевает на шею Сивке ее торбу, где вместе с сечкой намешано немного зерен доброй кукурузы из Румынии, которая с недавних пор тоже объявила нам войну. А потом берет из пролетки попону и перекидывает через руку. Если хочешь нанести визит даме, отнеси ей забытую вещь, - это дело известное.
- Ну-ка, мадам, - говорит Хакендаль и подмигивает хозяйке. - В каком номере у тебя молодая пара?
- Молодая пара? Да чего вам, собственно, нужно? Я в глаза не видала никакой молодой пары!
- Полегче, мадам! - настаивает Хакендаль. - И попрошу без крику! Молодая пара, которую я только что к вам привез в моей пролетке. - И видя, что хозяйка все еще колеблется (так как даже в войну полицейским и судьям случалось вдруг вспомнить параграфы, касающиеся сводничества): - Девушка позабыла кое-что у меня в экипаже.
И он указал на попону, которую трудно было разглядеть в полутемной прихожей.
- Давайте мне, - сказала старуха. - Я потом ей отдам.
- И не подумаю! - заявил Хакендаль. - Предпочитаю самолично и в собственные руки. Как бы мне потом не сказали: знать не знаю, в первый раз вижу вас!
И, отодвинув старуху плечом, он пошел по коридору, оглядывая двери…
- Не сюда! Вот сюда! - зашипела на него старуха. - Да сперва постучись, старый оболтус!
Но Хакендаль уже открыл дверь и вошел. Он сразу же увидел две фигуры, но спешить некуда. Обстоятельно заперев дверь, он еще раз для верности подергал ручку и крикнул:
- Уймись, мадам! Ведь я уже вошел! Чего же ты еще разоряешься?.. - После чего повернулся. - Ну, Эвхен? - сказал он без малейшего раздражения в голосе.
Эва смотрела на него во все глаза. Она стояла в одном платье в ногах кровати; рядом, на спинке стула, висело ее пальто. Только раз быстро глянула туда, где у тумбочки стоял тот, поганец. И снова поревела взгляд на отца.
Хакендаль удобно уселся в одно из красных плюшевых кресел, положил попону на колени и тщательно разгладил рукой.
- Хороши креслица, - сказал он, выждав минутку. - Да не в те руки попали!
Никто ему не ответил. Последовала долгая пауза.
- Ну так что же, Эвхен? - снова приступил Хакендаль. - Раз ты не хочешь начать, ладно, начну я. Или у тебя найдется, что-мне сказать?
- Ах, отец! - сказала она чуть слышно. И чуть погодя, уже решительно: - Не помогают они, разговоры…
- Не скажи, Эвхен, не скажи! Разговоры всегда помогают, поговорить всегда полезно… Я уже давно собираюсь завести с тобой разговор - и ты это знаешь, - да что-то у нас не получалось… Ну так как же, Эвхен?
Она сделала нетерпеливое движение, но одумалась и ничего не сказала.
- Если уж про что не охота говорить, Эвхен, - продолжал отец, - значит, дело дрянь. А что у тебя не все в порядке, я давно замечаю. Для этого не надо было мне ломиться в веселый дом, я и без того знаю…
- Послушайте, вы, старичок… - раздался наглый голос молодого человека. (Голос, какого и следовало ожидать при такой жирной заднице, отметил про себя Хакендаль.) - Вы заявляетесь сюда, хоть вас никто не приглашал, и фасоните с таким видом, будто вы здесь самый главный…
- А ты засохни, мальчик, - отрубил Хакендаль, не повышая голоса и не удостаивая поганца взглядом. - Я говорю с дочерью, и нечего тебе промеж нас соваться. Но послушай, Эвхен, - продолжал он не тише и не громче и вместе с тем каким-то совсем другим голосом. - Не к чему ворошить былое, ты права. Что было, то сплыло. Но так уж получилось, что внизу у меня Сивка, так что едем-ка со мной. Я тебя прокачу с ветерком по первому разряду, задаром довезу до самого дома…
Девушка стояла все так же неподвижно и только на одну неуловимую секунду глянула, как показалось Хакендалю, на своего спутника.
- Нечего смотреть на этого поганца, Эвхен, - продолжал он. - О таком поганце и думать не стоит! Кто с порядочной девушкой идет в такой дом, да еще среди бела дня, о том и думать не стоит. А ты - порядочная девушка, Эвхен, да и все дети у меня порядочные, все, как один, и ты это знаешь, Эвхен!
Теперь он был даже непрочь, чтобы поганец в углу подал свой наглый голос, он бы ему влепил как следует! Но поганец вел себя точь-в-точь как все эти задастые сутенеры, когда они чуют опасность: боялся раскрыть рот. А Эвхен, его любимица Эвхен, стояла все так же неподвижно!
- Ну же, дочка! - продолжал отец уговаривать. - Надевай пальто и айда! Она покачала головой.
- Слишком поздно, отец!
- Слишком поздно! - попытался он рассмеяться. - Глупости ты говоришь, Эвхен! Да сколько тебе лет? Всего двадцать? Какое же это поздно? Недаром отец тебя учил: железным надо быть!
- Ничего не выйдет, отец! Я в себе не вольна… Он, - и она мотнула головой, - он может в любую минуту засадить меня в тюрьму. Я украла, отец…
У старого Хакендаля лицо налилось кровью, а потом постепенно стало серым. Он хотел было встать и подойти к молодому человеку, но махнул рукой и так и остался сидеть.
Через некоторое время он сказал с усилием:
- Ну ладно, ты что-то украла, Эвхен. Не думал я, что кто-нибудь из моих детей скажет: "Я украл, отец!" - а я и с места не сдвинусь. Но, должно быть, в самом деле настало другое время, - что ни говори - война! - хоть я этого не понимаю, Эвхен, душой я этого не понимаю! Видно, и правда времена переменились, переменился и я…
Он растерянно смотрел на нее. А потом снова:
- Ну, ладно, так вот я сижу и говорю тебе: ты что-то украла, Эвхен. Ну что ж, давай поедем не домой, поедем в отделение. Я буду с тобой, Эвхен, и ты им прямо расскажешь все, что этот поганец про тебя знает. И - ну, что ж - ты отсидишь свой срок…
Голос у него пресекся, но уже через минуту он овладел собой:
- Никогда б я не подумал, что мне придется сказать такое. Но я, не кривя душой, говорю тебе, детка, даже порядочный человек может попасть в тюрьму. Даже у порядочного человека может быть минутка слабости. С каждым может стрястись беда. Этот поганец, - показал он пальцем, - это и есть твоя беда! Ты можешь снова стать порядочной, Эвхен!
Она не спускала глаз с его губ.
- А потом, отец, когда все будет позади - и тюрьма и остальное, - что потом?
- Потом ты вернешься к нам, Эвхен! - воскликнул он. - Ты и не знаешь, как мы стосковались по тебе! Ведь это же не наша Эва - та, что жмется по углам и боится слово сказать, - а как хорошо ты, бывало, поешь! Будь спокойна, дочка, все у нас будет, как было когда-то!
- Никогда! - сказала она и тряхнула головой. - Слишком поздно! Слишком я в этом увязла…
- Ну что ты заладила - поздно да поздно, Эвхен? Тебе всего двадцать лет…
- А тем более к вам вернуться! Ведь я тебя знаю, отец, ты не способен по-настоящему забыть и простить. Ты так и будешь на меня коситься, даже и через двадцать лет!
- Это ты зря говоришь, Эвхен, я ведь и Эриху все забыл и простил…
- Вот видишь, отец! Ты сразу же вспомнил Эриха. Ты подумал: сын - вор, почему бы и дочери не быть воровкой? Ничего ты не можешь забыть!
- Чепуху ты городишь, Эва! - воскликнул Хакендаль. - Плохо же ты меня знаешь! Разве я сейчас с тобой не по-хорошему говорил? Разве я упрекнул тебя хоть словом?
- Вот видишь! И этим ты козыряешь передо мной. Нет, отец, да и что бы я стала у вас делать? Слоняться по квартире, убирать постели да готовить обед? Нет уж, хватит! Что с возу упало, то пропало! Все это была одна липа!
- Опомнись, Эвхен! Что может быть лучше честной работы?
- А разве я не с твоей честной работы стала такой? Думаешь, Эйгену было бы легко прибрать меня к рукам, если б я уже у вас не стала такой? Честная работа - да, и долг, и послушание, и аккуратность, но ведь все это был обман, отец!
- Нет, нет, девушка! Не говори этого! Я честно работал…
- И что же она дала тебе, твоя честная работа? Ты сидишь на козлах, как и двадцать лет назад, только что лошадь твоя двадцать лет назад не была такой развалиной. А что станет с тобой дальше, этого ты тоже не знаешь. Жизнь еще не вся прожита…
- Верно, Эвхен, жизнь еще не вся прожита, это ты права. Что моя родная дочь когда-нибудь скажет мне в лицо, будто жить с котом в бардаке ей приятнее, чем с отцом и матерью, - такое мне и в голову не приходило.
Хакендаль поднялся, он уже давно поднялся и стоял перед ней. Он снова перекинул попону через руку и аккуратно ее разгладил.
- Но, Эвхен, этого ты тоже не можешь требовать, чтоб я у твоего кота заместо папаши был - вроде папаши с левой стороны. А потому перебирайся-ка лучше к нему. Забирай свои манатки и айда! - И невольно срываясь на крик: - Чтобы у меня твоего духу не было!
Он гневно глянул на сжавшуюся от испуга дочь, шагнул к двери, отпер ее и снова обернулся.
Поганец стоял почти рядом, рукой достать, но поганец был уже ему глубоко безразличен.
- Хорошо бы ты никогда не пожалела об этой минуте, Эвхен, - сказал он, тряхнул головой и ушел.