Когда Эстер и Элизабет вышли к озеру у подножия высоких гор, солнце уже скрылось в облаках и свет померк. Вода в озере была цвета льда, неподвижная, как зеркало. Беженцы сидели на берегу среди нагромождения скал, отдыхая. Но самые крепкие уже начали восхождение к перевалу, в то время как измученные женщины и старики только подходили к озеру.
Эстер сидела за скалой, укрывавшей ее от порывов ветра, и смотрела на них. Элизабет несколько раз поднималась: "Пойдем, пора, мы должны перебраться до темноты". Но Эстер не сводила глаз с тропы, как вчера, когда ждала отца. Только сегодня она высматривала не его, а старого ребе Ицхака Салантера, который читал книгу и пел в часовне. Эстер не хотела уходить без него. Мать снова заторопила ее, но она взмолилась: "Пожалуйста! Давай подождем еще немножко!" В облаке, окутывающем склон перед ними, вдруг образовался просвет, и стала видна темная линия дороги в ложбине между двумя остроконечными вершинами - только на мгновение, и края облака вновь сомкнулись.
Где-то в горах уже глухо рокотал гром. Элизабет была бледна, встревожен на. Ей не сиделось на месте, она то бродила по берегу озера, то возвращалась назад. Группы беженцев одна за другой уходили. Остались только старухи да несколько женщин с маленькими детьми. Подойдя к одной из них, молоденькой рыжеволосой польке, Эстер увидела, что та беззвучно плачет, привалившись к большому камню. Эстер тронула ее за плечо. Ей хотелось что-то сказать, утешить бедняжку, но она не знала ни слова на ее языке. Тогда она достала из мешка с припасами немного хлеба и сыра и протянула ей. Молодая женщина взглянула на нее без улыбки и стала есть, все так же сгорбившись у камня.
Наконец в новой группе беженцев, подошедшей к озеру, Эстер узнала Ицхака Салантера и его семью. Старик с трудом, опираясь на палку, ступал по камням. Ветер раздувал его лапсердак, трепал седую бороду и волосы. Едва увидев его, Эстер поняла, что он совсем выбился из сил. Ребе Ицхак опустился прямо на землю, и родные помогли ему лечь. Его обращенное к небу лицо было мертвенно-бледным и перекошенным от муки. Подойдя ближе, Эстер услышала его прерывистое, свистящее дыхание. Этого она уже не могла вынести - поспешно отошла и прижалась к матери. "Уйдем отсюда скорее", - прошептала она. Но теперь Элизабет не могла отвести взгляд от лежавшего на земле старика.
Свет неба померк, стал красноватым. Раскаты грома приближались. Надвигалась гроза, тяжелые черные тучи рвались, наползая на горы, и вновь смыкались чуть дальше, словно дымом окутывая снежные вершины. Один из мужчин, что были с ребе Ицхаком, встал и повернулся к Эстер и Элизабет. Он сказал всего несколько слов, почти не повышая голоса, словно что-то незначащее: "Рабби не может идти дальше, он должен остаться и отдохнуть. А вы ступайте". То же самое он сказал на своем языке пришедшим с ним женщинам. Все они тотчас послушно подняли свои узлы и чемоданы и зашагали к перевалу.
Перед тем как войти в ложбину, по которой уходила в гору тропа, и скрыться в тумане, Эстер остановилась и в последний раз оглянулась на ребе Ицхака и его спутника, оставшихся на берегу озера. Она увидела лишь два черных пятнышка среди скал.
Дорога вилась между двумя вершинами. Конца не было видно. Черные, искрящие молниями тучи нависли прямо над головой Эстер и ее матери. Было страшно, но так красиво, что Эстер хотелось скорее подняться еще выше, еще ближе к тучам. Багровеющие клочья тумана плыли вокруг, рвались о каменные иглы, стекали бесплотными ручьями в расщелины. Все, что было ниже, для Эстер и Элизабет исчезло. Ни женщин, ни других беженцев не было видно. Они словно парили между небом и землей, и впервые Эстер поняла, что чувствуют птицы. Но здесь и птиц уже не было, и ни живой души. Они попали в мир, где живут только тучи, облака и молнии.
Марио когда-то рассказывал, как убивает молния пастухов в горах. Те, кто вошел в "зону смерти", говорил он Эстер, перед самым ударом молнии слышат странный звук, будто пчелы жужжат со всех сторон сразу, от этого голова идет кругом, и можно сойти с ума. Теперь, поднимаясь по горной тропе, Эстер с замиранием сердца ждала этого звука.
Еще выше пошел мелкий дождик. Справа стоял, прилепившись к склону горы, блокгауз. Там уже укрылись беженцы - полумертвые от усталости, продрогшие до костей. Снаружи были видны их силуэты в этом жутковатом убежище. Но Элизабет сказала: "Нельзя здесь останавливаться, нам надо пересечь границу до темноты". И они двинулись дальше, из последних сил, не думая ни о чем. Окутавший их туман стал еще гуще, поэтому им казалось, что они одни смогли уйти так далеко.
И вдруг тучи расступились, открыв большой кусок голубого неба. Эстер и Элизабет замерли в изумлении. Они дошли до перевала. Теперь Эстер вспомнила рассказы деревенских детей о том, как в небе открылось окно, когда унесли в горы статую Пречистой Девы. Так вот оно где, это окно, через которое видна другая сторона мира.
В нагромождении скал, между вершинами, блестел под солнечными лучами свежий снег. Ветер дул ледяной, но Эстер больше не чувствовала холода. Среди скал сидели, отдыхая, беженцы - женщины, старики, дети. Никто не разговаривал. Закутавшись, кто во что, сидя спиной к ветру, они смотрели вокруг, на горные вершины, которые, казалось, плыли под облаками. Но больше смотрели на ту сторону, где была Италия, - на склон в снежных пятнах, окутанные туманом расщелины и просторную долину уже в вечернем сумраке. Совсем немного времени оставалось до темноты, но это было уже не важно. Они дошли, преодолели стену, препятствие, так их страшившее, и все теперь было позади - опасность, туман, молнии.
Над ними, там, откуда они пришли, красные отсветы трепетали в толще облаков, и громыхал гром, точно канонада. Солнце погасло, тучи сомкнулись, снова пошел дождь. Частый, холодный, он колол лицо и руки, капли осыпали овчинную доху Эстер. Она подняла чемодан, Элизабет взвалила на плечо мешок. Встали и другие беженцы и, в том же порядке, в каком шли к перевалу - мужчины и молодежь впереди, женщины, старики, дети следом, - маленькими безмолвными группками начали спускаться в темную уже долину, откуда поднимался там и сям белый дымок. Они шли к Богом забытым деревням на реке Стуре, веря, что здесь найдут спасение.
* * *
Фестиона, 1944
Бесконечно долго тянулась зима. Дым стелился шлейфом над плитняковыми крышами Фестионы. Под вечер холодало. Солнце рано садилось за горы, долина Стуры лежала озером сумрака. Эстер любила этот сумрак, сама не зная почему. И этот дым над крышами, который полз по улочкам, окружал пансион Пассаджери, окутывал деревья, скрывал сады. Она шла по этим пустынным улочкам, слушая тихий стук своих башмаков на деревянной подошве, почти не нарушавший мягкую, ватную тишину. Только всегда где-нибудь лаяли собаки.
Всю зиму они жили в Фестионе одни - она и Элизабет. Обе работали в пансионе Пассаджери за стол и комнатку под крышей с большим окном, выходящим на балкон напротив церкви. Остановившиеся часы на колокольне неизменно показывали без десяти четыре.
Стоя на балконе, Элизабет развешивала белье. Она была в теплой фуфайке поверх рабочего халатика, руки и щеки красные, как у крестьянки. Ей приходилось мыть пол в кухне, да не просто, а щеткой, с мылом, жечь мусор во дворе ранним утром, чистить овощи, кормить кроликов, которых обычно подавали на стол в пансионе. Вот только убивать их она отказывалась. Эту грязную работу брала на себя Анджела, хозяйка дома (говорили, что она и над господином Пассаджери хозяйка). Она управлялась в два счета: оглушала зверька одним ударом по голове, как перчатку, снимала шкуру и подвешивала за задние ноги окровавленную тушку. Увидев это впервые, Эстер убежала через поля к реке. "Я хочу назад, в Сен-Мартен, - всхлипывала она на бегу, - я не хочу здесь оставаться, он не найдет нас здесь, никогда!" Элизабет кинулась за ней вдогонку напролом через кусты и догнала на берегу, запыхавшись и в кровь исцарапав ноги. Она с размаху влепила Эстер пощечину, но тут же обняла, крепко прижала к себе. В первый раз в жизни она ударила дочь. "Не убегай, сердечко мое, звездочка моя, не убегай от меня, без тебя я умру…" В ту минуту Эстер ненавидела мать так, будто это она все затеяла, воздвигла эти ледяные горы между ней и отцом, чтобы сломить ее.
Постояльцев в пансионе Пассаджери было немного: война. Несколько коммивояжеров, застрявших здесь по дороге в Винадио, да трое-четверо крестьян из нижней деревни, вдовых или слишком старых, чтобы жить своим хозяйством. В обеденном зале они громко разговаривали, поставив локти на клеенку. Эстер помогала хозяйке, приносила тарелки, супницу, поленту, вино. Они говорили ей на своем певучем языке "ragazza" - девочка, странно, на английский манер, произнося "г": "wagazza". Эстер никогда не слышала их смеха, но все равно они ей нравились - такие скромные и обходительные.
Когда Анджела отправлялась за покупками, Эстер ходила вместе с ней. Говорила Анджела мало. Она ждала у ворот фермы, пока ей вынесут молоко, овощи, яйца, иногда и живого кролика за уши. На ноге у нее была страшная язва, она хромала и не могла надеть чулки. Эстер даже смотреть боялась на эту открытую рану, вокруг которой вились мухи. Поначалу она думала, что убийце кроликов так и надо. Но под суровой наружностью Анджелы скрывалась добрая душа. Она называла Эстер "figlia mia" - дочка. У нее были ярко-синие глаза. Будто бы в прабабку, которую она, правда, не знала.
В Фестионе не существовало времени, здесь все застыло. Только и были серые, крытые плитняком дома, дым над крышами, утренний туман, который таял на солнце и снова стелился под вечер, окутывая долину.
Эстер вслушивалась в звуки по вечерам в маленькой комнате, поджидая Элизабет, которая приходила с работы поздно. Было зябко. Где-то лаяла собака, ей откликалась другая. Стучали деревянными подошвами дети из сиротского приюта, они шли в церковь, потом возвращались. Временами доносилось глухое бормотание - это молились в церкви. Элизабет хотела было отдать Эстер в школу, там же, при этом приюте. Но девочка отказалась, без криков, без слез, просто сказала: "Я ни за что туда не пойду". В приюте, большом, темном двухэтажном доме, ставни которого закрывали в четыре часа, жили сироты, чьих родителей убили на войне, и несколько трудных детей, которых отдали на перевоспитание. Мальчики и девочки, все в серых халатиках, были бледные, болезненного вида, с опущенными глазами. Из приюта их выпускали только в церковь, к утренней и вечерней службе, да по воскресеньям на прогулку до реки и обратно - строем, в сопровождении монашек в чепцах и верзилы в черном, служившего у них надзирателем. Эстер так боялась приютских, что пряталась, едва заслышав их шаги на площади и соседних улочках.
Вечерами Элизабет усаживала Эстер за уроки при свете масляной лампы. Стекла большого окна были заклеены синей бумагой - из-за бомбежек. Иногда ночами слышался гул пролетающих где-то очень высоко самолетов. Тонкий, пронзительный, он шел словно со всех сторон сразу, и от него заходилось сердце. Эстер прижималась к матери, утыкалась лицом ей в грудь. Руки у Элизабет были холодные, потрескавшиеся от стирки. "Ничего, мама, они уже улетают".
А иногда в ночи звучали выстрелы, гулким эхом разносившиеся по всей долине. Это были партизаны. Брао говорил, что их отряд называется "Джустициа э либерта", "Справедливость и свобода", они спускаются с гор и нападают на немцев в Демонте или ниже по Стуре, там, где мост через ущелье, на дороге в Борго-Сан-Дальмаццо.
Брао, пятнадцатилетний мальчуган из приюта, считался "трудным". Он несколько раз убегал из дома, воровал на фермах. Был он такой тощий, что выглядел лет на двенадцать, но Эстер находила его забавным. Когда приютских детей вели в церковь, Брао ухитрялся улизнуть и приходил к Эстер во двор пансиона. Он немного говорил по-французски, но больше объяснялся жестами. Элизабет не разрешала Эстер с ним видеться. Будь ее воля, она бы ей ни с кем разговаривать не разрешила, так боялась всего и всех, даже добрых людей. Она говорила, что Брао - хулиган.
А Эстер любила гулять с Брао в полях за деревней. Брао убегал с утра, и они вместе шли в поля. Долина сияла на солнце. Брао знал все дороги, все тропки, показывал ей заячьи следы, гнезда фазанов, укромные места в камышах, откуда можно было увидеть цапель и диких уток. Эстер вспоминала, как они с Марио ходили по лугам, высматривали гадюк в высокой траве. Теперь ей казалось, что это было очень давно, в других краях, в другой жизни.
Они с Брао ходили по замерзшей реке далеко, в сторону Руа. А весной, когда стаял снег, Стура разлилась, потекла, широкая, мутная, неся с собой стволы деревьев и пучки травы, вырванные с берегов. И шумела, шумела до звона в ушах, до головокружения. Масса воды стремилась вниз, белая от пенных водоворотов, и уносила все. Эстер снилось, что она плывет по реке на плоту из веток и травы, плывет до самого моря и еще дальше, куда-то по ту сторону света. Брао говорил, что, если плыть вниз по течению, приплывешь в Венецию. Он показывал рукой на восток, за горы, и Эстер недоумевала: как это вода течет так далеко и не заблудится?
В русле Стуры попадались острова. Река делилась на несколько рукавов, образовывала то мыс, то полуостров, бухты, лазурные озерца. По песчаным пляжам вперевалку расхаживали вороны, но если к ним подойти - улетали с пронзительным карканьем, от которого пробирал озноб. Хорошо было на реке. Эстер могла оставаться здесь часами, пока Брао ловил раков. Она нашла множество укромных местечек.
Здесь, на реке, Эстер думала об отце. Казалось, он совсем рядом, где-то в горах, в Коста-делл-Арп или в Писсоузе. И может быть, оттуда видел ее. Спуститься он не мог, еще не время, но мог на нее смотреть. Эстер чувствовала его взгляд, как прикосновение, нежное и явственное, как ласку, как дыхание, это было в ветре, шелестевшем в деревьях, в мерном шорохе набегавшей на песчаный берег воды, даже в карканье ворон.
"Если бы ты могла летать, как птица, добралась бы туда к вечеру". Эстер снова была с ним в Сен-Мартене, держала его за руку, стояла в его тени. Он был такой большой, что заслонял ее от света летнего солнца.
Зима миновала, прошла весна, время тянулось так медленно, так долго, словно в очень глубокой пещере, откуда еле виден далекий свет. Все из-за того, что случилось там, в Борго-Сан-Дальмаццо. Элизабет знала, однако ни разу даже словом об этом не обмолвилась. Только однажды, когда Эстер ушла с Брао далеко по дороге, туда, где река так широка со всеми ее рукавами и островами, а гор почти не видно, она отправилась ее искать.
Эстер столкнулась с ней в Руа, уже в сумерках; она ушла как была, в своем цветастом халатике, в башмаках на деревянной подошве, волосы убраны под черную косынку, как у крестьянки. Элизабет прижала дочь к себе, и та почувствовала, что она вся заледенела. Впервые Эстер поняла, что мать, словно в одночасье постаревшая, беззащитна. Стыд и злость захлестнули ее. "Почему ты не даешь мне жить, как я хочу? Я не могу больше, давай уедем отсюда, здесь он нас никогда не найдет!" Она не говорила "папа", даже мысленно не хотела произносить это слово, больше в него не верила. Слезы душили ее, подступали к глазам. Все это было так странно. Туман стелился по полям, оседал в узких улочках, плыл вверх по реке вместе с ночным сумраком. Элизабет обнимала Эстер, они шли тихим шагом, чуть сгорбившись, и капельки тумана оседали на их лицах.
"Они забрали всех этих людей, Элен, понимаешь?" Элизабет говорила словно заторможенно, поэтому, наверно, и руки у нее были как лед. И слова - медленные, спокойные, тоже ледяные. "Их взяли на дороге, в Борго-Сан-Дальмаццо. Забрали всех, даже старух и маленьких детей. Затолкали в поезд и увезли, они никогда не вернутся. Они все умрут".
С тех пор всякий раз, когда Эстер слышала это название - Борго-Сан-Дальмаццо, - ей виделся туман, который плыл вверх по реке, и в нем размывались тела и лица и тонули имена.
* * *
Их загнали в одно из зданий вокзала, и там они ждали. Немецкие солдаты взяли их легко у самого Борго-Сан-Дальмаццо. Они были измотаны, оголодали, засыпали на ходу. Много дней шли они по каменистым тропам, без крова, без приюта. Спустившись в узкую долину, они увидели деревню Антрак, церковь, крыши сельских домов, и с замиранием сердца остановились. Дети смотрели во все глаза. Тогда они думали, что дошли, что бояться больше нечего и кончилась война. Долина сияла в утреннем свете, уже расцвеченная красками осени, победной осени, почти хмельной. Вдали звонили колокола, звон долетал до них с порывами ветра, они видели, как пролетают, блеснув на солнце, голуби над крышами. Все это было словно праздник.
Они двинулись дальше, миновали деревню. Собаки облаивали их, бежали следом вдоль откоса. Дети жались к матерям. С порогов смотрели на них местные жители. Крестьянки, по большей части старухи в черном. Они смотрели молча, щуря глаза от солнца. Ни враждебности, ни страха в них не было. Когда люди шли по деревне, женщины подходили к ним, протягивая хлеб, свежий сыр, фрукты, говорили какие-то слова на своем языке.
По долине беженцы спустились к Вальдиери, обошли его стороной вдоль реки Джессо. Дети изумленно таращились на залитые солнцем фасады, на луковицу церкви и высокую, как маяк, колокольню. Здесь тоже кружили голуби вокруг куполов, звонили колокола. Над крышами поднимался дымок, принося запахи пищи, горела сухая трава в полях. Бежала река по камушкам, журчала вода, ее тихий шелест сулил им будущее. Они сядут на поезд, уедут в Геную, в Ливорно, а может быть, даже в Рим, и уплывут на корабле Анджело Донати. Войны больше нет. Можно ехать, куда вздумается, можно начать новую жизнь.
Солнце стояло в зените, когда они остановились у реки, чтобы передохнуть. Женщины разделили на всех съестные припасы - черствый хлеб, еще из Сен-Мартена, и здешний, свежий, и сыр, и фрукты, которые дали им крестьянки в Антраке и Вальдиери.
Здесь, у реки, им, наверно, казалось, что это просто прогулка, пикник на природе, - несмотря на чемоданы и узлы, израненные ноги, больные, лихорадочно блестящие глаза детей. Река искрилась на солнце, тучи мошкары висели в воздухе, на деревьях щебетали птицы.
Люди сели на теплую гальку, чтобы поесть. Они слушали музыку свободы, которую напевала им река. Дети затеяли игры, бегали по берегу, пускали кораблики из деревяшек. А взрослые продолжали сидеть, мужчины, поев, закурили и завели разговор. Они строили планы, как будут жить там, по ту сторону гор, в Геную поедут или в Ливорно. Некоторые смотрели дальше, говорили о Венеции, о Триесте, о море, через которое они поплывут в Эрец Исраэль.
Говорили они о своей земле, о ферме, о долине в горах. Говорили о городе, полном света, сияющем куполами и минаретами, там, откуда берет начало еврейский народ. Быть может, им грезилось, что они уже дошли, доехали, доплыли, и купола и колокольни Вальдиери казались вратами Иерусалима.
Они отправились в путь довольно скоро: в долине уже сгущались сумерки. И у самого Борго-Сан-Дальмаццо, на дороге, ведущей к вокзалу, их настигли солдаты вермахта. Все произошло очень быстро, они даже не успели до конца понять, что с ними случилось. Фигуры в зеленых плащах маячили впереди, в конце длинной, холодной улицы. А сзади медленно ехал грузовик с зажженными фарами и гнал их вперед, как стадо. Так они и дошли до железной дороги, где солдаты загнали их в большое строение справа от вокзала. Загнали всех, одного за другим, пока помещение не заполнилось до отказа. И тогда немцы заперли двери.