ПОДУМАТЬ ТОЛЬКО!
Президент неподвижно стоял на пороге гардеробной, совершенно одетый, только без сапог. Было половина седьмого утра, и шел снег; целый час он простоял у окна, глядя, как падают снежные хлопья. И теперь он стоял перед дверьми в коридор, совершенно неподвижный, в одних носках, подавшись вперед всем своим тощим телом, будто прислушиваясь к чему- то, - без тени улыбки на лице, - вот уже три недели, как было ему не до улыбок. В полуопущенной руке он держал изящное зеркальце французской работы, место которому было на дамском туалетном столике - во всяком случае, столь ранним февральским утром.
Наконец он взялся за дверную ручку и слегка потянул ее; дверь открывалась медленно, совершенно неслышно, и с необычайной осторожностью он прильнул к образовавшейся щели и увидел наполовину потонувшую в пышном ворсе ковра кость. Это была вареная кость, точнее говоря, ребро. На ней еще оставались лоскуты мяса со следами человеческих зубов - причудливыми сплетениями неровных полумесяцев. Теперь, когда дверь была приоткрыта, он различал голоса. Все с той же бесконечной осторожностью он поднял зеркало и, неожиданно увидев в нем свое лицо, принялся с каким-то холодным недоверием изучать его: лицо храброго и мудрого воина, почти провидца, вершителя человеческих судеб, охваченное детским, беспомощным изумлением. Затем он повернул зеркало так, чтобы видеть коридор. Разделенные ковром, как водным потоком, на корточках лицом друг к другу сидели два человека. Их лица были ему незнакомы, но он слишком хорошо знал этот тип лица: оно преследовало его наяву и во сне вот уже три недели. Это было широкое, смуглое, чуть приплюснутое лицо, напоминавшее монгольское; загадочное торжественное, непроницаемое и серьезное. Лицо существовало во множестве воплощений, слепков - в лицах людей, которых он постоянно встречал, но не пытался уже более сравнивать друг с другом или же с оригиналом; даже теперь, когда он ясно видел этих двоих людей, примостившихся на корточках перед его дверью, и слышал два тихих голоса, в какой-то момент ему вдруг почудилось, и, наверное, виною тому нервное перенапряжение и бессонница, что видит он только одного, а другой - не человек вовсе, лишь отражение человека.
На них были бобровые шапки и новые сюртуки; вообще говоря, за исключением второстепенных деталей, таких, как воротнички и жилеты, костюм их вполне приличествовал этому, хотя и несколько раннему, утреннему часу, впрочем, - лишь верхняя его часть. Что же до нижней части, то это был открытый вызов всякому чувству сообразности и приличия. На первый взгляд могло показаться, что их доставили сюда прямым сообщением из пиквиковской Англии, однако их светлые, короткие, в обтяжку штаны заканчивались не гессенскими сапогами и вообще не какими бы то ни было сапогами или ботинками, но обнаженными смуглыми ступнями. Перед каждым лежал аккуратный сверток из темной материи. Рядом со свертками безмолвно и торжественно носок к носку и каблук к каблуку, как если бы они принадлежали двум часовым-невидимкам, стояли друг против друга две пары новых ботинок. Из плетеной корзины, стоявшей у ног одного из индейцев, вдруг показалась головка и змееподобная шея бойцового петуха, глянувшего в сторону слабо блеснувшего зеркальца круглым, желтым, возмущенным глазом. К голосам этих людей, мягким, вежливым, спокойным, и прислушивался президент.
- От петуха тебе здесь толку мало.
- Это верно. И все же - как сказать! Не мог же я оставить его дома с этими проклятыми бездельниками-индейцами. От него бы и перышка не осталось. Ты сам это знаешь. Вот только чересчур мороки много таскать с собой эту клетку день и ночь.
- По мне, так все это морока одна.
- Правда твоя. Сидеть перед дверью ночи напролет, да еще без ружей. Если злые люди захотят проникнуть в дом, то мы все равно ничего не сможем сделать. Вот только кому это нужно? Мне, например, не нужно.
- И никому не нужно. Но это ради чести.
- Кому честь-то? Тебе? Мне? Фрэнку Уэдделу (полубелый вождь индейцев чикасо)?
- Ради чести белого человека. Ты не понимаешь белых людей. Они как дети: с ними нужно обращаться осторожно, никто не знает, что они могут выкинуть в следующую минуту. Раз у них так заведено, чтобы гости сидели всю ночь на холоду, значит нужно сидеть. К тому же, разве здесь не лучше, чем в чертовой палатке под снегом?
- Правда твоя. Ну и погода! Ну и страна! Я не взял бы этот город и задаром.
- Ты-то конечно. Но ведь они - белые, и у них свои понятия. До тех пор, пока мы здесь, мы должны стараться вести себя так, как подобает индейцу - по их понятиям. А то потом будешь сидеть и гадать, чем это ты обидел или перепугал их. Вот и болтаем мы тут с тобой как два каких-нибудь белых…
Президент опустил зеркало и осторожно прикрыл дверь. Он снова застыл посреди комнаты, опустив голову, погруженный в думы: он был растерян, но, вместе с тем, - неукротим; неукротим, потому что не впервой ему было попадать в переплет; растерян и ошарашен, потому что не враг угрожал ему в открытом бою; в своем же собственном доме, уединенном и величественном храме власти, он был осажден теми, кому по закону, если не по божественному предначертанию, надлежало почитать его своим отцом-благодетелем. В прозрачной тишине морозного рассвета он, казалось, мог видеть сквозь стены; ему представилось, что он - от плоти величественного Дома и что он вездесущ. Стены надежно скрывали его от чужих взглядов, но не могли спасти от изумления и ужаса перед южными гостями - и теми, что сидели в коридоре перед дверью, и остальными, похожими на ожившие каменные барельефы, сошедшие с ротонды величественного Дома - этого высеченного из камня гимна славе и достоинству юной нации, - людьми, расхаживающими сейчас по его дому в новых бобровых шапках, сюртуках и шерстяных подштанниках. Одной рукой они бережно прижимали к боку аккуратно свернутые панталоны, а в другой несли девственно чистые ботинки; загадочные, будто пришедшие из вечности люди, торжественные и безмятежные под удивленными лицами, раззолоченными портупеями, с мечами, нашивками и орденами европейских дипломатов.
Президент чуть слышно проговорил: "Проклятье. Проклятье. Проклятье". Он прошел в другой конец комнаты, взял сапоги, стоявшие у стула, и остановился перед дверьми, ведущими в спальню. Он открывал их с чрезвычайной осторожностью, хотя в комнате находилась лишь его жена, погруженная в мирный сон: сказывалось трехнедельное ожидание неизбежного. В одних носках он миновал и эту комнату, задержавшись лишь для того, чтобы положить зеркальце на туалетный столик жены среди прочих безделушек из набора, некогда преподнесенного новой Французской республикой в дар предшествовавшему хозяину этого дома, и на цыпочках вышел в прихожую, где при его появлении человек, закутанный в длинный плащ, вскинул голову, а затем вежливо поднялся ему навстречу; он тоже был в одних носках.
- Все в порядке? - полушепотом спросил у него президент.
- Да, генерал.
- Отлично. Тогда… - Человек развернул еще один длинный, простого покроя плащ. - Отлично, отлично, - сказал президент. Он быстрым движением накинул плащ, предупредив запоздалую попытку помочь ему.
- Теперь… - На этот раз человек предупредил его желание. Президент низко надвинул шляпу на глаза. Они на цыпочках вышли из комнаты, неся сапоги в руках.
С черной лестницы потянуло холодом; в носках им трудно было идти по скользким ступеням, их дыхание, обращаясь в пао, клубилось в воздухе. Они тихо спустились, сели на последней ступеньке и обулись.
По-прежнему шел снег.
Неразличимые в белесой мгле, затянувшей небо и землю, хлопья снега обретали какую-то неожиданную материальность в темных провалах дверей конюшни. Всякий куст походил на воздушный шар, обозначенный тонкими линиями каркаса, легкими и недвижимыми, нисходящими к белой земле. Среди них в некотором подобии порядка высилось около дюжины белых холмиков, очертаниями отдаленно напоминающих палатки; с вершин их вился дымок, тонкими, ровными струйками уходя в снеговое безветрие, так что казалось, будто каким-то таинственным образом мирно тлеет сам снег. Президент бросил на них хмурый взгляд и обернулся к своему спутнику. "Пора", - сказал он. Тот, пригнувшись и по самые глаза закутавшись в плащ, рванул с места и нырнул в конюшню. Будь проклят тот день и час, когда кто бы то ни было осмелится оскорбить своего предводителя партии и нации, столь непочтительным описанием его действий, и все же президент не отстал от своего спутника, и их дыхание слилось в одно облако. И будь проклят день, когда кто-нибудь посмеет назвать это бегством; однако едва президент и его спутник скрылись конюшне, как тут же вылетели оттуда, галопом пронеслись по газону мимо занесенных снегом палаток к воротам, за которыми начиналась Авеню, существовавшая пока, правда, лишь в зародыше в ожидании того великого часа, когда по ней в торжественном марше впервые пройдут гордые и смелые защитники юной нации (парад будет повторяться каждые четыре года) на зависть, восхищение и удивление старого, усталого мра. В тот момент, однако, в воротах показались люди, напомнившие им не об отдаленно-великолепном будущем, а о самом ближайшем - о том, что ожидает их сегодня и завтра.
- Смотрите, - сказал спутник президента, натягивая поводья.
Они посторонились, чтобы люди могли пройти, - при этом президент надвинул пониже капюшон, - плотные, коренастые, смуглые, казавшиеся почти черными на фоне снега люди в бобровых шапках, парадных сюртуках, в облегавших короткие сильные ноги шерстяных кальсонах. Ведя под уздцы трех лошадей, на которых было навьючено шесть оленьих туш, они прошли мимо, не удостоив всадников даже взглядом.
- Проклятье. Проклятье. Проклятье, - мысленно произнес президент и потом - вслух:
- Вы, я вижу, хорошо поохотились.
Один из людей чуть замедлил шаг и снизу вверх посмотрел на него. Вежливо, доброжелательно, просто он ответил:
- Да, ничего.
Они пришпорили лошадей.
- Странно, но ружей у них я не заметил, - сказал спутник президента.
- Да, - угрюмо отозвался президент, - нужно разобраться. Ведь я отдавал строжайший приказ…
И вдруг - почти с отчаянием:
- Проклятье. Проклятье. Ну скажите: они что, и на охоту со штанами под мышкой ходят?
Завтрак уже принесли, но министр ничего не ел. Он сидел за столом в халате и небритый. В глазах его росла тревога по мере того, как он углублялся в изучение документа, лежавшего на пустой тарелке. У камина были двое; один - всадник, по-видимому гонец, с плаща которого еще не успел стаять снег, сидел на деревянном ларе, другой - очевидно, секретарь министра, стоял неподалеку. Всадник поднялся, когда в комнату вошли президент и его спутник.
- Сидите, сидите, - сказал президент. Он подошел к столу и скинул плащ, который тут же подхватил секретарь. - Дайте что-нибудь поесть. Домой нам возвращаться опасно.
Он сел. Еду подавал сам министр.
- Что нового? - спросил президент.
- Ну, если это вам интересно… - сказал министр. Он взял со стола бумагу и с ненавистью посмотрел на нее. - На этот раз из Пенсильвании. - Он в сердцах ударил по листку. - Мериленд, Нью-Йорк, а теперь, извольте, - Пенсильвания; если их что и может остановить, то только холодные воды Потомака.
Говорил он резко и раздраженно.
- Жалобы, жалобы, бесконечные жалобы. Эта - от фермера из-под Геттисберга. Его негр вечером с фонарем доил корову, когда - ну, негру-то, конечно, показалось, что их было человек двести, сам фермер насчитал всего с десяток - индейцы выскочили из темноты, без штанов, с ножами в руках и в цилиндрах. В итоге: первое - хлев, сено, что было на чердаке, и корова сгорели, оттого что со страху уронили фонарь; второе - молодой и здоровый раб исчез, его последний раз видели, когда он несся по направлению к лесу; он наверняка уже умер там от ужаса или же его сожрали звери. Убыток правительству Соединенных Штатов следующий: за хлев и за сено - сто долларов; за корову - пятнадцать; за негра - двести. Фермер требует уплаты золотом.
- Вот как? - сказал президент, быстро расправляясь с едой. - Должно быть, негр с коровой приняли их за призраков гессенцев (наемники англичан во время войны за независимость).
- А те, небось, приняли корову за оленя, - сказал гонец.
- Кстати, - сказал президент, - я как раз хотел…
- Что тут удивительного, - сказал министр, - какие чудища земные и небесные сравнятся с ними? Атлантическое побережье к северу от Потомака наводнено дикарями, щеголяющими в бобровых шапках, сюртуках и шерстяных подштанниках; они пугают женщин и детей, поджигают амбары, угоняют рабов, истребляют оленей.
- Да, - сказал президент, - я и сам об этом думал. По дороге нам встретились индейцы. Они везли шесть оленьих туш. Насколько мне помнится, я строго приказывал не давать им ружей.
И опять в разговор вступил гонец:
- Они управляются без ружей.
- Как так? - спросил президент. - Но ведь я своими глазами видел…
- Да, сэр. У них ножи. Они выслеживают оленя, а потом наваливаются сзади и перерезают ему глотку.
- В самом деле? - сказал президент.
- Именно так, сэр. Я сам видел одну такую тушу. На ней не было ни следа от пули, только глотка перерезана до самой хребтины, и, как видно, одним ударом.
И снова сказал президент:
- Проклятье. Проклятье. Проклятье.
Тут президент как бы исчез, уступив место солдату, изрыгающему потоки брани. Все слушали, печально и смиренно потупив взоры, кроме министра, который собирался, кажется, прочесть еще одну бумагу.
- Может быть, вы сможете уговорить их носить штаны, ну хотя бы в Доме… - сказал президент, обращаясь к министру.
Тот отшатнулся в испуге. Хохолок его взвился. Он был похож на возмущенного серого какаду.
- Я, сэр? Вы хотите, чтобы я уговорил их?
- А почему бы и нет? Разве не ваше ведомство занимается ими? Ведь я только президент. Черт побери, дело дошло до того, что жена боится выходить из спальни, а пригласить к себе какую-нибудь даму и не мечтает. Что прикажете мне говорить, например, французскому послу, жена которого не отваживается более ездить к нам, потому что все коридоры и даже вход в Дом полны полуголых индейцев из племени чикасо, которые спят на полу и гложут полусырые кости. А сам я вынужден бежать из-за собственного стола и попрошайничать, в то время как официальному представителю правительства нечего больше делать, кроме как…
- …доказывать каждое утро казначейству, - сказал министр, взвизгивая от ярости, - что еще одному голландскому фермеру из Пенсильвании или Нью-Йорка надлежит выплатить триста долларов золотом в возмещение ущерба, нанесенного его дому и скоту, уверять государственный департамент, что это, мол, вовсе не нашествие чертей на столицу, и объяснять военному министерству, что двенадцать новехоньких армейских палаток были обработаны мясничьими ножами исключительно в целях, так сказать, лучшей вентиляции.
- Я, кстати, тоже обращал на это внимание, - спокойно заметил президент. - Только забыл.
- Ах, скажите пожалуйста, ваше превосходительство изволили обратить внимание! - в исступлении воскликнул министр. - Вы видели, а потом - забыли. Какая прелесть! А я хоть и не видел, но забыть об этом не могу - не дают. И ваше превосходительство удивляются, почему это я не хочу убедить их надеть штаны.
- Разве это так уж безнадежно? - с досадой спросил президент. - Ведь все остальное они, кажется, носят с удовольствием. Впрочем, о вкусах, как говорится, не спорят.
Он снова принялся за еду. Министр смотрел на него, собираясь еще что-то сказать. Но потом раздумал. Он глядел на рассеянного президента, и на лице его постепенно проступало загадочно-лукавое выражение; его сердитый седой хохолок, забыв обиду, постепенно улегся на место. Теперь, когда он заговорил снова, голос его звучал ровно и спокойно; трое остальных украдкой с любопытством поглядывали на президента.
_ Конечно, - сказал министр, - о вкусах не спорят. Впрочем, когда человеку преподносят наряд в знак почета и уважения, не говоря уже об этикете, причем преподносит не кто-нибудь, а как бы вождь племени, то…
- Я и сам об этом думал, - признался президент. Потом он вдруг перестал жевать и, резко вскинув голову, воскликнул: - Что?
Трое его более скромных подчиненных быстро отвели глаза, но министр продолжал смотреть на президента одновременно учтиво и загадочно.
- Что вы хотите этим сказать, черт побери?
Впрочем, он знал, к чему клонит министр, так же, как и те трое. Через день или два после неожиданного прибытия гостя и его свиты, когда немного улеглось первое потрясение, президент приказал всем им выдать новую одежду. Расплачиваясь из собственного кармана, он отдавал приказания купцам и шляпникам, как командовал бы, в случае войны, оружейниками и литейщиками; впрочем, это дало ему возможность, по крайней мере, узнать, сколько же человек пожаловало к нему в гости, во всяком случае, сколько среди них было мужчин. Прошло сорок восемь часов, и ему удалось придать этой серьезной, но на удивление разноперой компании вид некоторого приличия. Вслед за этим на утро третьего дня главный гость - наполовину индеец чикасо, наполовину француз, приземистый, круглый мужчина с лицом гасконского бандита и ужимками изнеженного евнуха, с замусоленными кружевами на груди и манжетах, который вот уже три недели отравлял ему дневное и ночное существование своими вежливыми преследованиями, нанес официальный визит, когда президент и его жена еще не поднимались с постели, в пять часов утра; двое следовавших за ним слуг тащили какой-то тюк и примерно сотня (как показалось президенту) других мужчин, женщин и детей чинно заполнили спальню, очевидно, для того, чтобы присутствовать при церемонии облачения. Потому что то, что они внесли, было одеждой, костюмом, - несмотря на ужас и ошеломление, президент успел с недоумением подумать, где только этому Уэдделу (или Видалю) удалось раздобыть такой костюм - богатейшая филигранная вязь золотого шитья, аксельбанты, эполеты, пояс и меч - все это было завернуто в яркозеленую ткань и преподнесено президенту в качестве ответного подарка. Вот, что имел в виду министр и почему взгляд президента метал громы и молнии, а три человека, стоя за ними, пристально смотрели на огонь.
- Смейтесь, - сказал президент. - Только поскорее. Теперь вы, надеюсь, вдоволь насмеялись?
- Смеяться? - сказал министр. - Помилуйте, над чем?
- Отлично, - сказал президент. Он отодвинул тарелку. - В таком случае перейдем к делу. Все необходимые документы у вас при себе?
К министру подошел его секретарь.
- Прикажете принести остальные бумаги, сэр?
- Бумаги? - сказал министр. Его хохолок начал было снова вздыматься. - На черта мне сдались ваши бумаги? Да я три недели ни о чем другом и не думаю.
- Тем лучше, тем лучше, - сказал президент. - Не могли бы вы коротко изложить существо дела, - вдруг я что-то забыл.