– Сын мой живет теперь в одном лье от Вены, в замке, в котором сам я жил два раза. В первый раз это было в 1805 году после Аустерлица; во второй – в 1809 году после Ваграма. На этот раз я прожил там целых три месяца… Он живет в правом флигеле, который я тогда выбрал для своего частного жилого помещения… Странно!.. Но это может быть и так!.. Его спальня, может быть, устроена в той самой комнате, в которой спал и я… Вы это там хорошенько разузнайте…
– Слушаю, государь.
– И нужно это вот почему: я очень любил тогда гулять рано по утрам, а иногда и поздно ночью по саду замка. Но для того, чтобы пройти туда, приходилось идти через аппартаменты и приемные, в которых вечно толпились придворные и просители. Чтобы избавиться от них, я устроил потайную дверь на лестницу, но делали ее не архитекторы, а мои гениальные офицеры. Она проделана в уборной комнате и замаскирована большим зеркалом. Стоит нажать один из выступов резьбы в раме, она отпирается и открывается ход на лестницу, которая ведет в маленькую оранжерею, а оттуда – в сад. Так понимаешь, Сарранти? Сына моего стерегут, разумеется, и день, и ночь; но, может быть, ему удастся бежать через эту дверь, добраться до парка, где его ста нут ждать преданные люди, а оттуда с ними – на границу.
– Да, да, понимаю, государь!
– Вот тебе план замка Шенбрунн. Я начертил его сам сегодня ночью. Флигель, в котором я жил, нанесен здесь во всех подробностях: спальня, кабинет, уборная… Вот они, а вот и рисунок зеркала. Выпуклость, на которую надо нажать, – вот здесь. План этот подписан мною. Постарайся скрыть его от английских шпионов.
– Будьте спокойны, ваше величество. Им придется скорее убить меня, чем получить этот план.
– Нет, ты постарайся остаться жив и не выдать плана. Это будет гораздо лучше!.. Постой!.. Это еще не все…
Император достал из-под своей кровати шкатулку, в которой был миллион золотом, взял оттуда триста тысяч франков и дал их мне.
– Что прикажете мне сделать с этими деньгами? – спросил я.
– Я даю их, разумеется, не тебе, господин корсиканец! Я только доверяю их тебе, Цинцинат, доверяю на издержки по делу, а употреблять их ты будешь, как сам найдешь нужным. В руках дурака триста тысяч франков – пустяк, но в руках человека умного – это целый клад! Мою первую итальянскую кампанию я провел с двумястами тысячами экю, которые лежали в чемодане в моей карете, а приезжая в лагерь, я раздавал по четыре луидора каждому из генералов.
– Ваше величество, я могу поручиться вам за одно: деньги эти будут употреблены, разумеется, не гением, но зато человеком, несомненно, честным!
– Если бы тебе пришлось бежать… Это, Сарранти, запомни хорошенько!..
– Я слушаю, государь!
– Мне хотелось бы, чтобы в случае опасности ты бежал в Индию. Там в свите Рунджет-Сингха-Багадура, магараджи Лахора и Кашмира, ты встретишь одного из моих преданнейших слуг, генерала Лебастарда де Премон…
– Точно так, ваше величество.
– Я послал его туда в 1812 году, во время моей войны с Англией, чтобы возбудить против нее Восток, как сделал это сначала в Египте. Ему не удалось ни возбудить второго восстания, ни создать для Рунджет-Сингха роли Типо-Сагиба. Между тем начались наши неудачи, и я упустил Индию из вида. Но, очутившись здесь, я получил от моего верного посла известие. Он поступил на службу к индийскому князю, но в душе остался моим преданным слугою. Если тебе придется бежать, Сарранти, – беги к той общей кормилице и воспитательнице рода человеческого, которую называют Индией. Деньги, которые у тебя, может быть, останутся от этих трехсот тысяч, раздели с Лебастардом пополам. Этот честнейший человек был небогат и, кажется, оставил во Франции маленькую дочку. Будь я еще императором, мне следовало бы самому позаботиться о ее воспитании… Так вот почему я донес на тебя, Сарранти, вот почему прогоняю тебя, вот почему прошу, чтобы тебя отослали обратно во Францию! И чем скорее, тем лучше, – пони маешь ли ты, злодей? Так пусть же с этой минуты не будет между нами ничего общего до тех самых пор, пока ты не очутишься там!
Он протянул мне руку, и я горячо поцеловал ее.
На другой день я уехал.
Через некоторое время я очутился во Франции. Я знал, что мне, как и всем, приезжающим с острова Святой Елены, предстоит самый тщательный полицейский надзор.
Все знали, что я беден. Триста тысяч франков, которые были у меня, могли возбудить подозрение. Я разыскал вашего брата и рассказал ему о моем положении. Он вы дал меня за воспитателя своих детей и посоветовал обратиться к вам, чтобы вы поместили мои триста тысяч франков. Что было между нами, вы уже знаете.
С тех пор, как я возвратился со Святой Елены, про шло уже четыре года, и я все жду возможности служить императору, как он сам того пожелает. Восстание уже подготовлено и организовано. Вспыхнет оно не сегодня – завтра. Назвать вам вождей его я не могу, потому что их тайна мне не принадлежит, – но могу вас уверить, что это одни из самых блистательнейших имен империи, и завтра они поднимут руку на восстановленное величие Бурбонов!.. Удастся нам или нет, – это ведает судьба… Если удастся, – бояться нам нечего, потому что тогда властителями будем мы; а не удастся, – нас ждет тот самый эшафот, на котором погиб Дидье. Вот поэтому-то я и просил вас взять те триста тысяч франков от нотариуса обратно и, если можно, не золотом, а бумагами.
Если вы боитесь, что будете скомпрометированы, то я сегодня же напишу вам, что важные дела вынуждают меня расстаться с вами, и, если восстание не удастся, я стану спасаться, как сумею.
Если же, наоборот, вы захотите быть мне полезны до конца, то дайте мне Жана. Он человек честный и верный. Пусть завтра он весь день держит наготове двух оседланных лошадей и на каждую из них положит по мешку со ста пятьюдесятью тысячами франков. По всей дороге до Бреста у нас есть друзья, которые нас спрячут. В Бресте я сяду на корабль и, по приказанию моего государя, уеду в Индию, в Лахор к генералу Лебастарду де Премон.
Вот все, что я хотел сказать вам, добрейший Жерар. Теперь жизнь моя в ваших руках. Не торопитесь отвечать мне. Я пойду теперь к себе привести свои дела в порядок, сожгу бумаги, которые могли бы компрометировать меня, а через четверть часа вернусь за вашим ответом.
Говоря это, он встал и затем ушел.
В то мгновение, когда за ним затворилась дверь, из соседней комнаты вышла Орсола. Само собою разумеется, что она слышала каждое слово нашего разговора.
Я знал, что она и Сарранти ненавидят друг друга, и совершенно приготовился к тому, что она не захочет ему помочь.
– Ты слышала, Орсола? – спросил я ее.
К моему величайшему удивлению, она тотчас же мягко ответила:
– Разумеется, и, по моему мнению, надо сделать то, о чем он просит.
– Как? – озадаченно спросил я.
– Очень просто. Я хочу этим сказать, что надо дать Жану двух лошадей и молить…
Она хотела сказать Бога, но запнулась и тотчас же поправилась:
– Надо молить черта, чтобы ему его дело не уда лось, потому что никогда не представится нам лучшего способа сделаться миллионерами.
Я задрожал и побледнел.
– О! – вскричала она. – Я думала, что это дело решенное и что нам о нем и разговаривать нечего.
С некоторых пор она начала употреблять со мною повелительный, не терпящий возражений тон и теперь заговорила именно этим тоном.
– Вы должны побеспокоиться только об одном, – сказала она, – возьмите у него вашу расписку. Времени терять нечего. Я сейчас найду и пошлю его к вам, а остальное – мое дело.
Она повернулась и ушла.
Несколько минут спустя ко мне вошел Сарранти.
– Вы меня звали? – спросил он.
– Да.
– Значит, вы обдумали?
– Жан в вашем распоряжении, а завтра с рассветом в конюшне будут стоять две оседланные лошади.
Сарранти открыл свой портфель и достал из него какую-то бумагу.
– Вот ваша расписка на триста тысяч франков. Тем, что она в ваших руках, доказывается, что я получил их от вас, хотя они и лежат еще у нотариуса. Если мне не удастся попасть в Вирге, то я сообщу вам, попал ли я в плен, а если буду на свободе, то дам знать и то, куда доставить мне деньги.
Я взял расписку дрожащими руками. Лицо мое после разговора с Орсолой было все еще так бледно, что ваш отец заметил это и подумал, будто я боюсь помочь ему:
– Послушайте, дорогой Жерар, – сказал он, – обдумайте еще раз: ведь еще есть время отказаться от вашего обещания. Я могу сейчас же уйти из замка и никогда не возвращаться сюда больше. Перед уходом я напишу вам письмо, которое всякому докажет, что вы не принимали в моих планах ни малейшего участия. Скажите мне одно слово, и я откажусь от вашего обещания.
Я колебался. Но эта женщина до того овладела мною, что я мог делать только то, что она захочет.
– Нет, – сказал я, – это дело решенное, и изменять в нашем плане я ничего не стану.
Сарранти подумал, что я настаивал из преданности ему, и с чувством пожал мне руку.
– Меня ожидают в Париже, – сказал он. – Может быть, мне предстоит проститься с вами навсегда, а может быть, удастся попасть сюда, чтобы еще раз пожать вашу руку. Но, во всяком случае, верьте, что я останусь вам благодарен на всю мою жизнь.
Он обнял меня и ушел.
Вечером я ужинал, по обыкновению, с Орсолой. У меня не хватает духу сказать вам, что я ей обещал в чаду опьянения и какое страшное злодейство порешили совершить мы с нею.
Одним словом, употребляя выражение Орсолы, к утру 19-го августа 1820 года было решено, что в этот же вечер, несмотря ни на что, мы станем миллионерами.
IV. 19-е августа 1820 года
Следующий день я провел в страшнейшем нервном возбуждении и, несмотря на все мое безразличие к поли тике, горячо молил Бога, чтобы восстание удалось, потому что мне казалось, что Орсола намеревалась совершить свое злодейство только в том случае, если Сарранти бу дет вынужден бежать.
До четырех часов вечера я считал буквально каждый удар маятника, и каждый из них мучительно отдавался в моем сердце. День проходил, а ничто необыкновенное не нарушало монотонной тишины нашего уединения.
Наконец, в четыре часа, когда мы собирались сесть обе дать, я заметил, что приборов для детей на столе не было. Орсола решила, что они будут обедать отдельно.
Вдруг послышался конский топот. Я выбежал из столовой. Во двор на взмыленной лошади въезжал ваш отец. У подъезда она свалилась с ног.
– Нам изменили… Продали… Донесли! Мне остается только бежать! – проговорил Сарранти. – Все готово?
– Да, все! – ответила Орсола.
Я между тем не мог выговорить ни слова. В глазах у меня стояло какое-то кровавое облако.
Сарранти подошел ко мне и сжал мою руку.
– Да, да, нас предали! – повторил он. – А восстание было так хорошо задумано и организовано!
Ореола позвала Жана, и тот подвел двух оседланных лошадей.
Языком своим я все еще не владел и только молча указал на них Сарранти.
– Бегите, бегите скорее! – твердила Орсола. – Теперь главнее всего – ваша собственная безопасность!
Он вскочил на одну лошадь, Жан – на другую, оба направились по одной из окольных дорог в Орлеан.
– Отлично! – прошептала мне на ухо Орсола. – Садовник каждый вечер уходит ночевать к своему зятю в Морсан. Мы будем совершенно одни!
– Одни! – повторил я почти бессознательно.
– Да, одни! – подтвердила Орсола. – Одни, потому что как люди предусмотрительные, мы заранее позаботились избавиться от Гертруды.
Это слово "мы" напоминало мне о другом преступлении и сделало меня его сообщником. На лбу у меня вы ступил холодный пот. Я понимал, что теперь настал момент собрать все мои силы и начать борьбу. Но силы исчезли уже давно! Я уже давно привык не к борьбе, а к беспрекословной покорности.
– Ну, давай обедать, – сказала Орсола. – Теперь все дело в том, чтобы не упустить такого удобного случая. Подкрепимся и сделаем свое дело.
Я уже знал, что именно называла Ореола моим подкреплением. Она спаивала меня до такой степени, что я становился сам не свой и мною овладевал какой-то демон безумия и насилия. В этих случаях Орсола обыкновенно подмешивала в мое вино какого-то зелья, от которого я совершенно терял рассудок. Читала ли она у Светония, что сестра Калигулы делала с ним то же самое, когда хотела толкнуть его на какое-нибудь пре ступление, или же просто в ней самой был инстинкт, открывший ей все пути к злодействам, – я не знаю.
В ночь смерти Гертруды я чувствовал совершенно такое же опьянение, смешанное с неистовством, какое овладело мною и после обеда 19 августа. Я встал из-за стола в восемь часов, когда уже начинало смеркаться. Единственно, что я помню, так этот голос, который беспрестанно повторял мне:
– Ты возьмись за мальчика, а я расправлюсь с девчонкой.
Я едва держался на ногах и бессмысленно твердил:
– Да, да, хорошо, хорошо…
– Но прежде всего, – продолжал голос, – надобно устроить так, чтобы можно было свалить все на Сарранти.
– Да, да, на Сарранти! – повторял я.
– Ну, так пойдем же! – произнес голос.
Я почувствовал, что меня повели в кабинет, где стояло бюро, на котором я обыкновенно писал и в ящике которого лежали триста тысяч франков, привезенные мною от нотариуса для Сарранти. Орсола замкнула ящик на ключ, потом взяла клещи и сломала замок.
– Понимаешь? – спросила она.
Я продолжал смотреть на нее совершенно бессмысленно.
– Он украл у тебя деньги, которые ты получил от нотариуса; и, чтобы украсть их, взломал замок. Но в это время в кабинет вошли дети. Чтобы избавиться от свидетелей своего преступления, он убил их.
– Да, да, убил, – повторял я…
– Да ты понимаешь меня? – спросила Орсола, и сердясь на мою тупость, и радуясь, что довела меня до такого состояния.
– Понимаю!.. Только он станет отпираться…
– Да разве же он может сюда вернуться? Или разве поедут его разыскивать в Индию? Ведь после того, что его приговорят к смерти как заговорщика, как вора и как убийцу, он сюда и носа показать не посмеет.
– Не посмеет…
– Кроме того, мы будем миллионерами, а с такой силой чего на свете не сделаешь!
– Как же это мы будем миллионерами? – спросил я заплетающимся языком.
– А так, что я разделаюсь с девчонкой, а ты с мальчишкой, – ответила Орсола.
– Да, правда…
– Ну, пойдем вниз.
Помню, что я не хотел идти, если не по разуму, то по инстинкту, но она свела-таки меня с крыльца.
Дети сидели вместе и любовались закатом.
– Как странно! – проговорил я. – Мне кажется, что все небо в крови!
Дети увидели меня и подошли, держа друг друга за руку.
– Что, домой пора, дядя? – спросили они.
Голоса их показались мне такими странными, но отвечать им я был не в силах, – я задыхался.
– Нет, еще, – сказала Орсола, – поиграйте еще, мои милые…
– О! Этого я никогда не забуду, – продолжал умирающий. – Я и теперь вижу их, вижу розовенькое, свежее личико мальчика с его белокурыми кудрями и умные черные глаза девочки, которая пристально смотрела на меня, не смея спросить, отчего я так дрожу и шатаюсь?
В это время пробило восемь часов. Где-то невдалеке хлопнула калитка. То уходил садовник. Я осмотрелся. Орсолы с нами не было. Я вздохнул свободнее. Мне хотелось взять детей на руки и убежать с ними. Вероятно, я так бы и сделал, но почувствовал, что один едва держусь на ногах. Кроме того, я еще невольно лепетал:
– Ах вы мои бедные, бедные дети!
Возле меня очутилась Орсола. В руках у нее было мое ружье.
– Вот вам ружье, сударь, – сказала она.
Она подавала его мне, но у меня не поднимались руки.
– Ах, дядя, ты на охоту идешь? – спросил Виктор.
– Да, у нас будут завтра гости, и дядя хочет убить штуки две или три кроликов, – ответила за меня Ор сола.
– Так возьми и меня с собою! – просил мальчик.
Я задрожал.
– Да бери же ружье! Трус! – прошептала Орсола.
Я покорился.
– Дядя, голубчик, я буду стоять сзади за тобой и не стану шуметь, – продолжал упрашивать мальчик.
– Слышите вы, о чем он вас просит? – спросила Орсола.
Я взглянул на племянника.
– Так ты хочешь идти со мною? – спросил я.
– Да, дядя! Ты ведь сам обещал, что, если я не буду шалить, то возьмешь меня с собою.
– Это правда! – подхватила Орсола. – А ты был умницей, Виктор.
– Да, да! Если бы Сарранти был здесь, он, наверно, сказал бы вам, что очень мною доволен! – простодушно отвечал мальчик.
Дети еще не знали, что воспитатель уехал навсегда.
– Ну, вот видите, господин Жерар, он был умницей, и вы должны взять его с собой, – сказала Орсола.
– Если пойдет Виктор, то пойду и я, – объявила Леони.
– Нет, нет, не надо! – вскричал я – И одного довольно!
– Слышите, что сказал дядя? – подхватила Орсола. – Пойдемте спать.
– Зачем же мне ложиться? – возразила девочка. – Я хочу лучше подождать, пока они вернутся, и лягу в одно время с братом.
– Да скажите же, наконец, этой девочке раз и навсегда, что она должна слушаться, а не твердить беспрестанно: "я хочу"!
– Ступай с Орсолой, Леони! – сказал я ребенку.
– А я ведь с тобою пойду, дядя? – спросил мальчик.
– Да, пойдем.
Он протянул мне ручку, но у меня не хватило духу прикоснуться к ней.
– Пойдем так, рядом, – сказал я.
– Нет, нет! Лучше идите вперед, Виктор, – посоветовала Орсола, уводя Леони, которая беспрестанно оглядывалась и кричала нам:
– Возвращайтесь скорее, дядя! Виктор, приходи скорее домой!
Я тоже оглянулся и видел, как девочка исчезла за дверью замка. С чувством какого-то глухого отупения я пошел вдоль берега пруда в парк. Виктор добросовестно исполнял приказ Ореолы и шел шагов на двенадцать впереди.
Солнце уже село. Сумерки заметно сгущались, а в чаще парка было совершенно темно. По лбу у меня текли крупные капли пота, сердце билось так сильно, что я несколько раз останавливался.
Оба ствола моего ружья были заряжены. Перед этим целых две недели стояла невыносимая жара. Поговаривали, что в окрестностях бегают бешеные собаки. И вот из опасения, что они как-нибудь проберутся и к нам в парк, я и зарядил оба ствола своего ружья. Ореола знала об этом и потому принесла мне его. Мальчик продолжал идти впереди, следовательно, мне оставалось только приложиться и выстрелить.
Боже великий и беспредельно милосердный, ты заранее возмутил мою совесть против такого злодейства! Я прицеливался три раза или четыре, но каждый раз опускал ружье, не прикоснувшись к курку.
– Нет, не могу, не могу! – лепетал я.
Один раз, хоть и быстро опустил я ружье, Виктор оглянулся и заметил мое движение.
– Ай, дядя, что ты делаешь! – вскричал он. – Ты ведь сам говорил мне, что не следует целиться в кого-нибудь, даже шутя, потому что один мальчик так убил свою сестру.
– Да, да, мой милый! – подхватил я. – Я действительно хотел пошутить, но это было с моей стороны глупо.
– Понятно, что ты шутил, – сказал мальчик. – За что же тебе убивать меня? Ты ведь так любил нашего бедного папу.
Я вскрикнул. В мозгу точно сверкнула молния. Мне показалось, что я схожу с ума.