- Да! И вы возьмете другого слугу, который плохо будет вам служить, не будет заботиться о вашем сыне и стеречь ваше добро, он будет, может быть, вас ненавидеть, потому что господин Бланшэ прикажет ему не слушаться вас, и он будет доносить ему обо всем добром, что вы делаете, переводя это на плохое. И вы будете несчастны; а меня уж не будет здесь, чтобы вас защитить и утешить! Ах! вы думаете, что у меня нет мужества, раз я так огорчен. Вам кажется, что я думаю только о себе, и вы говорите, что мне будет выгодно на другом месте! А я совсем не думаю о себе во всем этом. Не все ли мне равно - выиграть или потерять. Я даже не спрашиваю себя, как справлюсь со своим горем. Вуду ли я жив или умру от него, это как богу будет угодно, и это для меня не важно, раз мне мешают употребить мою жизнь для вас. Но что меня удручает и чему я не могу подчиниться, это то, что я вижу, как надвигаются ваши беды. Вы будете растоптаны в свою очередь, и если меня убирают с дороги, это для того, чтобы лучше наступить на ваши права.
- Даже если бы господь и допустил это, - сказала Мадлена, - нужно уметь переносить то, чему нельзя помешать. И особенно не нужно ухудшать свою злую судьбу, сопротивляясь ей. Представь себе, что я уж очень несчастна, и спроси себя, насколько еще несчастнее я буду, если узнаю, что ты болен, что тебе опротивело жить и ты не хочешь утешиться. А вместо этого я получила бы некоторое облегчение в своих горестях, если бы узнала, что ты ведешь себя хорошо и поддерживаешь в себе мужество и здоровье из-за любви ко мне.
Этот последний удачный довод помог Мадлене. Подкидыш поддался ему, и, встав на колени, как во время исповеди, обещал сделать все возможное, чтобы бодро нести свое горе.
- Ну, полно, - сказал он, вытирая свои влажные глаза, - я уйду рано утром, и я прощаюсь с вами здесь, мать моя Мадлена! Прощайте на всю жизнь, быть может; ведь вы ничего мне не говорите, смогу ли я еще когда-нибудь вас увидеть и поговорить с вами. Если вы думаете, что этому счастью не суждено вовсе случиться, не говорите мне этого, иначе я потеряю мужество жить. Оставьте мне надежду - когда-нибудь опять найти вас у этого светлого источника, где я встретился с вами в первый раз, тому же около одиннадцати лет. С этого дня до сегодняшнего у меня все было радостно; и то счастье, которое бог и вы мне дали, я не должен его забыть, но хорошо его помнить, чтобы принимать, начиная с завтрашнего дня, время и судьбу, какими бы они ни пришли. Я ухожу с сердцем, истерзанным от отчаяния, думая о том, что не оставляю вас счастливой и что, уходя от вас, я отнимаю у вас лучшего вашего друга; но вы мне сказали, что, если я не постараюсь утешиться, вам будет еще тяжелее. Я буду стараться утешиться, как могу, думая о вас: я чересчур предан нашей дружбе, чтобы потерять ее, становясь слабым. Прощайте, мадам Бланшэ, дайте мне побыть здесь немного одному; мне будет легче, когда я выплачусь досыта. Если мои слезы упадут в этот источник, вы будете думать обо мне каждый раз, как придете стирать. Я хочу также нарвать мяты, чтобы надушить мое белье, так как сейчас я сложу свой узел; а пока я буду чувствовать на себе этот запах, я буду представлять себе, что я здесь вас вижу. Прощайте, прощайте, дорогая моя мать, я не хочу возвращаться домой. Я, конечно, мог бы поцеловать моего Жани, не разбудив его, но я не чувствую для этого достаточно мужества. Вы поцелуйте его за меня, прошу вас, а чтобы он не плакал, вы скажите ему завтра, что я скоро вернусь. И так, ожидая меня, он меня немного забудет; но со временем вы будете говорить с ним о его бедном Франсуа, чтобы он не чересчур меня позабыл. Дайте мне ваше благословение, Мадлена, как в день моего первого причастия. Мне оно нужно, чтобы получить божью благодать.
И бедный подкидыш встал на колени и сказал, что, если когда-нибудь, против своей воли, он ее как-нибудь обидел, она должна простить его.
Мадлена поклялась, что ей нечего было ему прощать и что, давая ему благословение, она хотела бы, чтобы оно было столь же благоприятно по своим последствиям, как и божье.
- А теперь, - сказал Франсуа, - когда я опять должен сделаться подкидышем и никто меня больше не будет любить, не поцелуете ли вы меня, как поцеловали из милости в день моего первого причастия? Мне очень нужно все это запечатлеть в памяти, чтобы быть вполне уверенным, что вы продолжаете в своем сердце быть мне вместо матери.
Мадлена поцеловала подкидыша в том же духе благочестия, как и тогда, когда он был маленьким ребенком. Однако, если бы люди это увидали, они оправдали бы господина Бланшэ в его злобе и осудили бы эту честную женщину, которая не думала ни о чем плохом и поступок которой и дева Мария не сочла бы за грех.
- И я также нет, - сказала служанка кюрэ.
- А я и еще того меньше, - возразил коноплянщик и продолжал:
Она вернулась домой и всю ночь ни на минуту не уснула. Она хорошо слышала, как возвратился Франсуа и складывал свои вещи в соседней комнате, и она слышала также, как он ушел на самом рассвете. Но она не пошевельнулась, пока он не прошел довольно далеко, чтобы не ослабить его решимости, а когда она услыхала, что он идет по маленькому мосту, она внезапно приоткрыла свою дверь, не показываясь сама, чтобы увидеть его еще раз. Она видела, как он остановился и посмотрел на реку и мельницу, будто с ними прощаясь. А затем он пошел очень быстро, после того как сорвал листочек тополя, который прикрепил у себя на шляпе, как это было в обычае, когда шли наниматься, для того чтобы показать, что ищешь места.
Хозяин Бланшэ пришел к полудню и не проронил ни слова, пока жена не сказала ему:
- Ну, что же, нужно итти нанимать другого работника, ведь Франсуа ушел, и вы без слуги.
- Хватит, жена, - ответил Бланшэ, - я сейчас пойду, но предупреждаю вас, чтобы вы не рассчитывали на молодого.
И это была вся его благодарность за покорность ее; она почувствовала себя такой огорченной, что не могла этого не показать.
- Кадэ Бланшэ, - сказала она, - я подчинилась вашей воле: я рассчитала без всякого повода хорошего человека, и с большим сожалением, от вас я этого не скрываю. Я не прошу у вас за это благодарности, но со своей стороны я вам приказываю: не наносите мне оскорбления, так как я его не заслуживаю.
Она произнесла это так, что произвела впечатление на Бланшэ: никогда еще она так с ним не говорила.
- Полно, жена, - сказал он, протягивая ей руку, - давай помиримся и не будем больше об этом думать. Может, я был чересчур опрометчив в своих словах, но, видите ли, у меня были причины не доверять этому подкидышу. Дьявол порождает этих детей на свет и всегда им сопутствует. Если они с одной стороны и хороши, то с другой, наверное, негодяи. Итак, я прекрасно знаю, что с трудом найду такого неутомимого в работе слугу, каким был он; но дьявол, а он хороший отец, нашептал ему распутство в ухо, и я знаю женщину, которая на это жаловалась.
- Эта женщина не ваша жена, - ответила Мадлена, - и возможно, что она лжет. А если бы даже она и говорила правду, меня из-за этого нечего подозревать.
- А разве я тебя подозреваю? - сказал Бланшэ и пожал плечами, - я имел в виду только его, а теперь, когда он ушел, я и не думаю больше об этом. Если я сказал тебе что-нибудь, что тебе не понравилось, прими это за шутку.
- Такие шутки не по моему вкусу, - возразила Мадлена. - Сберегайте их для тех, кто их любит.
XI
Первые дни Мадлена Бланшэ переносила довольно хорошо свое горе. Она узнала от своего нового работника, который встретился с Франсуа при найме, что подкидыш сговорился за восемнадцать пистолей в год с одним из эгюрандских земледельцев, у которого была хорошая мельница и земли. Она была довольна, что он получил хорошее место и сделала все возможное, чтобы приняться за свои дела без чересчур большого сожаления. Но, помимо ее воли, горе ее было велико, и она долго болела небольшой лихорадкой, которая подтачивала ее совсем потихонечку, так что никто не обратил даже на это внимания. Франсуа правильно сказал, что, уходя от нее, он уводит с собой ее лучшего друга. Ей скучно было быть совсем одной и не иметь даже с кем поговорить. Потому-то она еще больше возилась со своим сыном Жани, который, действительно, был славным мальчиком и не злее ягненка.
Но кроме того, что он был еще мал, чтобы понять все, что она могла сказать Франсуа, он не выказывал к ней той заботливости и того внимания, которые проявлял подкидыш в его лета. Жани любил свою мать больше даже, чем большинство детей, потому что она была матерью, какую не встретишь каждый день. Но она его так не трогала и не удивляла, как это было с Франсуа. Ему казалось совсем обыкновенным, что его так любят и ласкают. Он пользовался этим, как своим добром, и рассчитывал на это как на должное, в то время как подкидыш был благодарен за самую маленькую ласку и так благодарил за нее всем своим поведением, тем, как он говорил, смотрел, краснел и плакал, что Мадлена, находясь с ним, забывала, что никогда не имела ни отдыха, ни любви, ни утешения в своей семейной жизни.
Оставшись в одиночестве, она снова и снова думала о своем несчастливом браке и долго перебирала все свои горести, которые, благодаря этому общению и этой дружбе, оставались как бы в тумане. Ей не с кем было больше почитать вместе, некому было поинтересоваться вместе с ней человеческой нуждой, помолиться вместе единым сердцем и даже посудачить и пошутить простодушно и честно. Все, что она видела, все, что она делала, потеряло для нее вкус и напоминало ей те времена, когда был с нею этот добрый товарищ, такой спокойный и дружелюбный. Шла ли она на свой виноградник или к фруктовым деревьям, или на мельницу, не было местечка, хотя бы в ладонь величиной, где бы она не проходила десятки тысяч раз с этим ребенком, повисшим на ее платье, или с этим усердным слугою, хлопочущим рядом с ней. Она чувствовала себя так, будто потеряла сына, замечательного и подающего большие надежды; как бы она ни любила того, который оставался, с другой половиной своей привязанности она не знала, что делать.
Ее муж видел, что она хиреет, и, сжалившись над угнетенным и печальным видом ее, он испугался, что она может сильно заболеть, а у него совсем не было охоты ее терять, так как она держала в порядке его добро и сберегала то, что он расточал на стороне. Севера не хотела, чтобы он был связан с мельницей, а он хорошо чувствовал, что все там пойдет плохо, если Мадлена не будет больше смотреть за ней; он по привычке попрекал ее и жаловался, что она недостаточно старательна, но совсем не мог рассчитывать на лучшее со стороны кого-либо другого.
Чтобы ухаживать за ней и развлекать ее, он постарался найти ей подходящую компанию; как раз в это время дядя его умер, и самая младшая из его сестер, находившаяся под его опекой, свалилась ему на руки. Сначала он думал поселить ее у Северы, но другие родные устыдили его; да, впрочем, когда Севера увидела, что этой девчурке было уже пятнадцать лет и она обещала быть красивой, как день, у нее отпала охота пользоваться выгодами от этой опеки, и она сказала Бланшэ, что считает присмотр и заботу за молодой девушкой чересчур рискованным для себя делом.
По этой причине Бланшэ, который видел выгоду в том, чтобы стать опекуном сестры, - так как дядя, воспитавший ее, одарил ее в своем завещании, - и который никак не хотел поручать ее другим родным, привел ее на мельницу и предложил своей жене принять ее как сестру и подругу; нужно было научить ее работать и помогать по хозяйству и, однако же, не обременять ее работой, чтобы у нее не явилось желания уйти в другое место.
Мадлена охотно согласилась на это семейное решение. Мариета Бланшэ понравилась ей прежде всего за ту самую красоту, которая не понравилась Севере. Она подумала, что ум и доброе сердце всегда соединены вместе с прекрасным лицом, и приняла это юное дитя скорее как дочь, чем как сестру, которая могла, может быть, заменить ей бедного Франсуа.
В это самое время бедный Франсуа старался переносить свое горе терпеливо, но это плохо ему удавалось, так как никогда еще никакой другой мужчина или ребенок не был обременен такой тяжестью. Сначала он сильно заболел от всего этого, и это было, пожалуй, счастьем для него, так как он испытал доброе сердце своих хозяев, которые не отправили его в больницу, а оставили у себя и хорошо за ним ухаживали. Этот мельник ничуть не походил на Кадэ Бланшэ, и его дочь, которой было за тридцать и которая еще не была пристроена, славилась своей благотворительностью и хорошим поведением.
Эти люди, впрочем, видели, что, несмотря на болезнь, подкидыш был для них хорошей находкой.
Он был такой крепкий, такого хорошего сложения, что справился с болезнью скорее, чем всякий другой, а кроме того он начал работать прежде, чем по-настоящему выздоровел, но не разболелся от этого вновь. Совесть его мучила за потерянное время, и, кроме того, он хотел вознаградить своих хозяев за их доброту. Больше двух месяцев он продолжал чувствовать недомогание и, начиная утром работать, ощущал такую тяжесть в теле, будто упал с крыши. Но мало-по-малу он согревался и никому не говорил, как трудно было ему приниматься за работу. Им были так довольны, что вскоре поручили ему много более важных дел, которые вовсе не входили в его обязанности. Было также очень удачно, что он умеет читать и писать, и ему доверили вести счета, чего еще никогда не удавалось раньше делать, а это часто вносило путаницу в дела мельницы. Вообще он держался очень хорошо в своем несчастьи; а так как из осторожности он не хвастался тем, что был подкидышем, никто не попрекал его происхождением.
Но ни хорошее обращение, ни дела, ни болезнь не могли его заставить забыть Мадлену и эту милую мельницу в Кормуэ, и маленького Жани, и кладбище, где покоилась Забелла. Сердечные привязанности его были далеко от него, и по воскресеньям он уносился мечтами вдаль и совсем не от дыхал от своей усталости за неделю. Он был так отдален от своих краев, на целые шесть миль расстояния, что не имел оттуда никаких вестей. Он думал сначала к этому привыкнуть, но беспокойство его пожирало, и он придумывал себе всякие способы, чтобы по крайней мере два раза в год узнавать, как живет Мадлена: он ходил по ярмаркам и искал глазами какого-нибудь знакомого из своих прежних мест, и когда он его находил, он расспрашивал обо всех, кого знал, начиная из осторожности с тех, до которых ему было мало дела чтобы дойти до Мадлены, которая интересовала его больше всего, и таким образом он имел немного вестей о ней и о ее семье.
- Но, однако, становится поздно, уважаемые мои друзья, и я засыпаю над своим рассказом. До завтра; если вы хотите, я вам тогда доскажу остальное. Добрый вечер компании!
Коноплянщик пошел спать, а работник зажег фонарь и пошел проводить тетку Монику до дома кюрэ, так как она была пожилая женщина и не очень-то хорошо видела.
XII
На другой день мы все очутились на ферме, и коноплянщик продолжал свой рассказ так:
- Прошло уже приблизительно три года, как Франсуа жил в местности Эгюранд, по направлению к Вильширону, на прекрасной мельнице, которая называлась либо Верхняя Шамполь, либо Нижняя Шамполь, либо Средняя Шамполь, так как в этой стране, как и в нашей, название Шамполь очень распространенное. Я был два раза в этих местах; это красивая и хорошая страна. Деревенский люд там богаче, у них лучше дома, они лучше одеты; там больше занимаются торговлей, и хотя земля менее плодородна, она больше приносит. Почва там, однако же, очень неровная; там пробиваются скалы, и ручьи бороздят землю. Но там все-таки очень красиво и привлекательно. Деревья там замечательно хороши, а обе Крезы бегут там извилистым узором, чистые, как горная вода.
Мельницы там более значительны, чем наши; а та мельница, где находился Франсуа, была одна из самых сильных и лучших. Однажды зимою его хозяин, который звался Жан Верто, сказал ему:
- Франсуа, слуга мой и друг, мне нужно сказать тебе что-то, и я прошу тебя уделить мне внимание.
- Прошло уже некоторое время, как мы знаем друг друга, ты и я; и если я много выиграл в своих делах, если моя мельница процветает, если я получил предпочтение перед всеми моими собратьями, если, наконец, я смог увеличить свое состояние, я не скрываю от себя, что всем этим обязан тебе. Ты мне служил не как слуга, а как друг и родственник. Ты предался моим интересам, как если бы они были твоими. Ты управлял моим имуществом, как я никогда сам не сумел бы этого сделать, ты всем показал, что имеешь больше знаний и способностей, чем я. Господь бог не сделал меня подозрительным, и я всегда бывал бы обманут, если бы ты не проверял людей и все прочее вокруг меня; лица, злоупотреблявшие моей добротой, немного покричали, но ты смело захотел взять на себя ответственность, и это подвергало тебя не раз опасностям, из которых ты всегда выходил с мужеством и кротостью. Мне нравится в тебе, что у тебя сердце такое же хорошее, как голова и руки. Ты предан порядку, а не скаредности. Ты не даешь себя так обманывать, как я, и однако же так же, как и я, любишь помогать ближнему. С теми, кто действительно был в нужде, ты первый советовал мне быть великодушным. С теми же, которые только притворялись, ты быстро мешал мне быть обманутым. И потом ты очень ученый для деревенского человека. Ты хорошо мыслишь и рассуждаешь. У тебя есть выдумки, которые тебе всегда удаются, и все, что бы ты ни затеял, оканчивается хорошо. Так вот, я доволен тобой и хотел бы, чтобы и ты со своей стороны был доволен. Скажи же мне совершенно откровенно, не желаешь ли ты чего-нибудь от меня, так как я ни в чем тебе не откажу.
- Я не знаю, почему вы меня об этом спрашиваете, - ответил Франсуа. - Для этого нужно, чтобы я проявил какое-нибудь недовольство вами, а этого совсем нет. Прошу вас быть в этом уверенным.
- Недовольство, я этого не говорю. Но у тебя обычно такой вид, какой не бывает у счастливого человека. Ты никогда не бываешь весел, ни с кем не смеешься, ты никогда не веселишься. Ты такой тихий, будто носишь всегда траур.
- Разве вы осуждаете меня за это, хозяин? В этом я не могу вас удовлетворить, так как не люблю ни бутылки, ни танцев; я не посещаю ни кабаков, ни вечеринок; я не знаю ни песен, ни шуток, чтобы посмеяться. Мне ничто не нравится, что отвлекает меня от моего долга.
- За что ты заслуживаешь большого уважения, мальчик, и не я тебя буду за это осуждать. Говорю же я тебе об этом потому, что мне кажется, что у тебя есть какие-то заботы, может быть ты находишь, что чересчур много трудишься здесь для других, а тебе от этого никогда ничего не будет?