Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами "Мирович", "Княжна Тараканова". Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают "Четыре времени года украинской охоты", где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Содержание:
ЧЕТЫРЕ ВРЕМЕНИ ГОДА УКРАИНСКОЙ ОХОТЫ 1
I. ЗИМА. 1
II. ВЕСНА. 4
III. ЛЕТО. 7
IV. ОСЕНЬ 9
Примечания 11
ЧЕТЫРЕ ВРЕМЕНИ ГОДА УКРАИНСКОЙ ОХОТЫ
I. ЗИМА.
Охота на волков "на заседке". - Охотники. - Пономарь. - Охотницкая старина. - Легенда о "Лесном голосе". - Оклик зверя. - Охота с облавой. - Куропатки и дрофы. - Стрельба зайцев ночью на гумнах. - Охота на волков с поросёнком.
Зима стояла студёная. Это лучшее время для степной охоты на волков и, в особенности, для так называемой охоты "на заседке" - когда охотники подманивают голодающего зверя на приваду, а сами на ночь заседают с ружьями в какой-нибудь глуши, в старом заводе, в одинокой лесной хатке, или в земляной копанке, и стреляют подошедшего к приваде зверя в окошко, по свету месяца, иногда почти в упор.
В 1860 году на юге России выпал, небывалый в степях, глубокий снег. Сначала, когда он еще не улёгся, разыгралась-было метель пешая, а потом хватила "верховая" и намела стекольчатого, точно хрустального, снега такие вороха, что неожиданно овраги сравнялись, а хутора очутились в ямах, и едущие по улицам увидели крыши хат у своих ног, в ворота же стали въезжать, как через стены крепостных валов. Тут уже зверь всегда разгуливается и становится особенно злобен. Двери овечьих сараев и скотских загонов запираются плотнее. Мелкие дикие зверюшки забиваются в норы поглубже. Поживиться нечем. И так иногда метет суток пять, шесть. Тут волки просто остервеняются. Ворвавшись в одинокий хутор, иногда чуть смеркнется, им нипочем бывает прямо вскочить на ветхую клетушу, прорвать лапами соломенную крышу и в полчаса передушить, до одной стадо овец. В такую пору часто в степях выгоняют волков из теплых сеней, где носится пар от вкусного ужина. И уж это не новость: чуть настанут такие волчьи набеги, только и слышно, что там порвана лошадёнка, там унесен телёнок, там в панском овечьем заводе передушено триста голов мериносов, а там горячкой от перепуга заболели барыня-хуторянка и юнкер, за тройкой которых целый час гналась в степи стая волков и, удерживаемая одним колокольчиком, влетала в самую околицу их хутора...
Едва улеглась метель, я поехал из дому и случайно, в соседней усадьбе старика-помещика, встретился с приятелем моим, пономарем-охотником, Иваном Андреевичем Михайловским, который приехал туда покупать лошадь и кое-какую хлебную провизию в город.
- А что, Иван Андреевич ведь пороша? - начал я, едва увидев приятеля.
- Нет, уж если охотиться на что, так на волчков на заседке-с, а кольми паче я еще и привадку-с тут же положил, и это еще дело дивное-с: приезжаю вчера, купил лошадку-с за три целковых, завалящую уже вовсе, на шкуру одну; она и пала в ту ночь. Ну, я шкуру-то снял, а мясо и выволок за кузницу; в нынешнюю ночь будем бить серого...
Почтенный пономарь, в лисьей папахе, в черной барашковой шубе, крытой зеленою нанкой, а под шубой в куртки, переделанной из жениной кофты, был бодр и весел.
- А ружье же с вами есть?
- Есть мой швед! - отвечал пономарь: - не укрых души моея от страсти плотоугодия! С детства постреливал, аки Немврод , и ныне предан охоте и есмь ловец...
Я уже знал сноровки своего приятеля и, признаюсь, следил за ним и не упускал случая поохотиться с ним на что бы то ни было. Старик-помещик, у которого мы оба съехались с ним, был в параличе, и гости его не стеснялись, занимаясь каждый чем хотел.
Вечера я поджидал неравнодушно. Тихо шмыгнул пономарь в топленую баню, зажег там свечку, убедил меня не звать более никого и стал готовить картечь.
- Бога Господа ради, сидите смирно, да не смейтесь! - толковал он, разрывая хлопки на пыжи и принимаясь в засаленном горшочке, в печи, растапливать свинец на картечи: - тишина первое дело; зверь хитёр и чует по воздуху, где готовится охота!
Скоро щепки загорелись, и горшок стал чадить немилосердно. Закоптелые и промасленные картечи скоро улеглись кучею на столе. Мы зарядили ружья, взглянули на часы и вышли из бани в сад. Было половина десятого ночи. Месяц светил ярко, но в воздухе стояла туманно-серебристая мгла. Пройдя по непротоптанным дорожкам сада, мимо обледеневших, точно стеклянных и тихо скрипевших от ветра дерев, мы перешли по льду реку под садом, уже за хутором, и стали взбираться на гору. Я оглянулся. Огни на хуторе погасли. Острый морозный ветер изредка обхватывал в тиски уши, нос и щеки. Собаки молчали, видно тоже пораньше забившись в теплые углы дворов. Мы еще прошли по горе и опять склонились к стороне хутора. Пономарь шел впереди, держа своего шведа на руке, на-перевес. На снегу отражалась его шагающая тень, с поджарыми ножками, утлою бородкой и с торчавшею из-под шапки косичкой...
- А вот и кузница, тут мы засядем на заседку! - сказал он, остановившись на косогоре, у какой-то отдушины.
Я огляделся. Перед моим носом обрисовалась низенькая, вся заметенная землянка хуторянской кузницы, с крошечною дверкой, трубой и окошечком. Окошечко было в поле, к стороне близко чернеющего леска. Вся поляна в лесу белела и отливалась блестками. Ниже, у ног, и далее к холмам, за рекой, будто висел туман и стояла свинцовая, непроглядная тьма.
- Полезайте! - шепнул мне пономарь.
Я нагнулся и вошел в дверку.
- Ну, теперь можно зажечь огарочек! Еще рано!
Пономарь зажег свечку и поставил в печь. Я осмотрел землянку. На полу уже лежала припасенная солома. Окошечко было завешано тряпицей. Все щели и дырки в стенах были также тщательно заткнуты соломой.
- Серый чует за версту и вблизи узрит даже в такую щелку, что и булавки не продеть! - говорил пономарь: - ну, коли есть тоже хотите, закусывайте, ваше благородие, - сказал он, уставив ружья у наковальни: - а там уже, как окликну их, то лежите смирно; запахов нельзя пускать, - разве только пошушукаем о чем, от скуки, с собою...
Я вынул хлеб и сыр и предложил товарищу.
- А который час?
- Одиннадцатый...
- Еще рано. Скажите, как будет двенадцатый. Им самая пора - глухая полночь.
- Где же у вас тут падаль, ваша лошадёнка?
Пономарь поднял тряпицу тихо и бережно, запустил в отверстие сперва один глаз, а потом другой, посмотрел и вдруг схватил себя руками за голову.
- Что вы?!
- Ай-ай-ай! Глянете...
Я посмотрел в окошечко из-за его бороды. Что-то черненькое и крошечное, как мышь, быстрыми лапками бежало по снегу от падали и, будто слыша что-то, останавливалось и спускалось в овраг к реке.
- Что это, мышь, или ласочка? - спросил я.
- Какая тут мышь! - прошипел от досады пономарь, все еще держась за озадаченную голову и приседая к земле: - это лисовин , да еще матерый, - здоровенная лисица...
- Что же она?
- Как что? А, не люблю я расспросов! Нюхнула, значит, привадку, да и наш след нюхнула, ну и драла... Значит, сыта, расподлющая душа! А то бы я бухнул с почину-то! А каковы малы лисички-то кажутся по ночам? Оно и правда теперь - сущее мышатко...
Мы сели. Свечка в печи едва мерцала, прикрытая, для большей осторожности, кувшином с пробитым дном. Ветер не стихал, а еще будто его разбирало, и по временам перекатывал поверх кузницы те же полосы стекольчатой, точно составленной из битого хрусталя, снеговой блуждающей пыли...
- А что, Иван Андреевич курить еще можно?
- Вот опять и курить! Ну, где же это слыхано? Нет, в старину не такие бывали охотники!
- Какие же, расскажите...
- Вам все расскажи! Разумеется, что не такие. Вот ваш лес: что он теперь? Так, плёвое дело! Иному и зайцу в нем уж негде спрятаться. А у вашего дедушки там дикие козы травились; забегали, значит, говорят, из черниговских боров; олений зверинец был там у вашего дедушки, голов по полсотни, да волки выдушили. Одних собак у него было двести борзых, да сто гончих; борзых от Архарова из Москвы купил... Я застал еще его доезжачего - Комаром звали. Говорит, по тысяче за собаку платили; везли, говорит, два месяца из столицы, караваном, на конных и воловьих подводах. На каждой подводе, на кибитке, лосьи рога красуются привязаны, На ловчих желтые и зеленые курточки; рога за плечами. Отъедут двадцать пять верст, и привал. Это сейчас котлы на треножцы; валят туда целых баранов, пшена да муки. Костры горят; водку пьют, в трубы трубят; песни играют... Чудеса! А теперь? Так как-то живут, больше все в карты продуваются... Нет, прежде не так и здоровьем хворали. Такие помещики барбосы были, что на поди. Как отхватает иной верхом с борзыми дней десять, пятнадцать сразу, в отъезжих полях, или пешочком по десяти, пятнадцати верст в день, так больных тех и в помине не было... А теперь, опять-таки скажу: сам сидит, а на охоту за себя других посылает... Я у одного такого пять лет при церкви был! Да что, тоска взяла, глядючи на эту мертвечину, а еще из богатых был, землю на аренде держал под Ростовом...
- Вы, Иван Андреевичу как будто псовую охоту предпочитаете ружейной?
- Я?! Сохрани Бог! Псовая хороша мне только со стороны глянуть, да и не всякому по средствам. Что нынешние собаки? Дрянь! Здесь гончие в старину-то были, так уж непременно либо агары, либо параты; лисицу и волка сами, без борзых, травили в угон; а коли борзые, так псовые, вон такие, с волка величиной от земли, и с гривками такими, шельмы, точно львята; на перемычке, зверю и дохнуть, бывало, не дадут. Вот то и охота была, а теперь все, поджарые крымки, да степные! Нет, не променяю я ружья на псовую охоту! Эх, весна, весна, сударь, да мокренькая осень. Скоро ли вы воротитесь? Вы, сударь, не поверите, как за живое берет, чуть повеет весенним-то ветерком... Слышите, как студёная позёмка-то теперь разбирает над нашими головами? А весенним теплым деньком? Крест положил на себя, взял краюшку хлеба, да ружье, и гайда по лузям, да но болотам! Пришел, сел под овражком. у опушки леса, положил ружье наземь, и стрелять не хочется - все глядишь... Козявочки там ползают, тмином долевым, да чабрецом пахнет, а тут мотыльки, бабочки такие большущие летают, - точно с птичьими крыльями. Бабочка - Пава прозывается и Адамова-голова есть бабочка; тех я особенно люблю. Пава вся голубая, а величиною с ладонь и с сизым, будто шелковым отливом; как взлетит, ну, точно кусок голубого бархата, либо птица сизая мелькает. Адамова-голова еще больше, с голову ребенка, коричневая, а внизу крыльев темные, с белыми ободками, пятна, будто глаза мелькают! как поднимется из-за куста, да станет этак, по мотыльковому обычаю, в воздухе повиснет, ну, вот точно голова стоите и на тебя оттуда посматриваете. А мелкие бабочки? Иная с усиками, другая вся золотая, третья алая, с черными оборочками; иных крохотных стадо налетит, точно зелененькие листочки посыплются с дерева...
Пономарь замолчал. Я свободнее растянулся по соломе. Он сидел, обхватя колени руками. Было еще далеко до полночи.
- Слышал я, - начал он опять: - что мотыльки - это души младенцев, умерших у честных и праведных родителей... Дети грешных так и лежат в могилках, а эти порхают по свету и любуются всем, что есть на земле, и наряды самые красивые носят. Как лето настанет, они выпорхнут на травы, да на цветы; осень пришла, их уже и нет - попрячутся в куколки гусениц...
Я поправил свечку в кувшине.
- А слыхали вы, что такое Лесной-голос, отклик, или эха, как оно у господ прозывается?
- Нет, не слыхал.
- Это я и сам иной раз приду, бывало, в самую трущобу и крикну; оно и аукнется в разных местах, сама себя будто передразнивает. И стал я стариков спрашивать... А один мне; по прозвищу Тарас Нечестный, и говорите: Ауканье - это Лесной-голос. Ты как крикнешь, и пойдет будто волна но лесу; это сила такая, говорит, перекликается. Что будто в самые старые, первоначальные годы, какой-то старый ангел. видя, что сын его, молодой ангел, влюбился в землю и все с облаков лазуревых день-деньской приляжет и смотрит на нее, взял и бросил - его оттуда на наш свет... Говорит: "коли не веришь ты мне, что земля не нашему брату место, лети туда и поживи там, авось одумаешься!" Вот, и упал этот ангел с облаков прямо в рощи зеленые и стал Лесным-голосом... Все ему весело; на что ни глянет, все занимает его. Шалит он с зари до зари, все перекликает, птицу ли, зверя ли какого, шум листьев, говор вод и шелест ветров всяких. И так он это летал, и жил по земле целые века. Только, сударь мой, взял да напоследок и пригляделся: веточки отражаются в воде, горы глядят, точно опрокинутые, из воды; птица пролетит - и та видна в воде. А он только, значит, голосом одним живет. Сорока крикнет на березке, и он сорокою крикнет; та только оглядывается. Соловей свистнет, и он за ним рассыпается свистами по долинам. Все хорошо - только не видит ни сам себя Лесной-голос, ни его не видно в водах и на тени. Так он маленько было задумался об этом, а потом и позабыл; опять стал порхать по кустам, да по пригоркам, шалить по-старому. Только раз он и налетел, с ветром в перегонку, на холмик... а под холмом, под орешником, спала красавица, как есть, значит, живая душа человеческая, женщина... Раскинула так волосы; руки по локоть нагие открыты, и жарко дышит эта молодая грудь, ждет ветерка свежего. Ветер и давай около нее, заходился обвивать, да ласкать ее, нежить и холить волосочки и всякую складочку ее одежды. Лесной-голос-то и влюбился в красавицу... Повис над ней, замер на воздухе и ни с места... И ветер давно улетел, и облачко на солнце нашло, заслонило лучи его, и день стал клониться к вечеру, - а Лесной-голос все стоит - висит в воздухе, воззрился в красавицу и не летит далее. Она молчит, и он молчит; молчат листья, птицы присмирели, и ему не откликнуться, нечем, значит, разбудить ее, подать знак о себе. Кинулся он к ней, обнимает, целует ее... а она и не чувствует... И увидел тут Лесной-голос, что у него тела нет, и впервые пожалел о теле... Еще порхал вокруг красавицы, еще полетал над нею. Она встала, любуется на зорю вечернюю, на лес и на воды... Он и вперед забежит, и сбоку, а его она и не видит... И понял он тут, что не брат он на земле, не земляной жилец, и воскликнул он: "вскую оставил мя, отче ангел небесный? Возьми опять меня на крыле твои, в подоблачныя жилища!" "Нет, - провещали ему облака тогда: - нет уже ни твоего отца в небеси, никого из родичей; другие уже заступили их место, - и тысячелетия прошли с тех пор! А тебе, видно, до конца века шататься по земле" - Тут Лесной-голос, а по вашему эха (значит, ауканье наше), осталось на земле, и летает с той поры везде, незримое, перекликает всякие голоса, тем и забавляется... Только с той поры уже как будто скучно ему все, и в голосе его, сударь, точно что-то печальное есть. Прислушайтесь. Крикните иной раз над рекой, или в лесу, или в пустыньке какой, крик ваш как будто и тот же слышится в перехват, только будто немного тише, печальнее, по глуше... Это ауканье так тоскует, сударь, вспоминаючи о прежней жизни и об облаках...
Рассказ пономаря был прерван глухим шумом над нашими головами, точно кто пробежал или перебросил что-нибудь через крышу кузницы. Мы привскочили оба на соломе. Пономарь перекрестился.
- Что это, Иван Андреевич?
- Не знаю...
- Не пришел ли кто сюда, или ветер усилился, и вьюга началась?
- Постойте, посмотрю...
Пономарь встал. запахнулся в шубу плотнее и со словами: "О, Господи! Чудны дела твои, Боже!" - вышел на воздух. Пар клубом ворвался в низенькую дверку. Пономарь долго не входил, а мне, на пригретом месте, особенно лениво и уютно сиделось. Я слышал над кузницей перекаты ветра.
- То вьюга-с как будто курит, поднимается! - сказал пономарь, входя снова:- ну, да опять яснеет, и, кажется, стихнет... А который-то час. ваше высокоблагородие?
- Двенадцать...
- Ну, подождем еще маленько, да и к делу.
Он опять сел и взял ружье на колени. Помолчав с минуту, он вздохнул и усмехнулся.
- Скажу вам.- начал он: - что как не завидовать ребятишкам! Вот хоть бы и я. Какую сторию вы ни говорите мне, а лучше я не люблю сказок. как детских, про зверюшек всяких. Одни охотники только и знают, по-моему, настоящие обычаи всякой зверятины. Знаете вы,- извините, сударь, за такой вопрос.- нашу мужицкую сказку про петуха, про котика и про лисичку?
- Нет, не знаю...
Пономарь опять усмехнулся.
- Вот, пришли в мороз волков бить, а какие речи с вами ведем; даже смешно, право!
- Расскажите пожалуйста!
- Нет, пора уже за дело... - Он вскочил.
- Сидите вы тут, или выходите потихоньку на крышу, а я пойду к лесу; надо прежде зверя окликнуть! - сказал пономарь.
С ружьем в руках пошел он к лесу, странно мелькая на ярко освещенной снежной поляне. Ветер стих, но морозило сильно. В стороне, шагах в тридцати от кузницы, чернела полузаметенная куча привады.
- Вам не страшно? - тихо крикнул я вслед пономарю.