- Так вот, комитет решил предоставить вам в пользование квартиру на четвертом этаже дома номер 16 по Боуэн-стрит, сроком на три года, за плату один доллар в год. Четыре из окон квартиры выходят на озеро. Предложение это делается без каких-либо оговорок или условий. Оно продиктовано исключительно заботой о вашем благополучии и дальнейшей полезной деятельности. Вы можете переехать сейчас же. Вот ключи. Вот расписка, где вы поставите свою подпись.
Роджер все смотрел на него не мигая. Наконец он раскрыл рот, готовясь заговорить, но мистер Биттнер предостерегающе поднял руку.
- Имена членов комитета останутся для вас неизвестны. Никаких благодарностей им не нужно. Десятеро из двенадцати - люди состоятельные, очень состоятельные. Они чикагцы. Они любят свой город. Они рады сделать все возможное для того, чтоб Чикаго стал величайшим, прекраснейшим, цивилизованнейшим городом в мире, самым близким к гуманистическому идеалу. Их усилиями в городе увеличена площадь парков, сооружены фонтаны, расширены улицы. Они щедро жертвуют на университеты, больницы, приюты, на помощь бывшим заключенным. Вы в своих статьях призывали сажать деревья. Комитет насадил новые дубовые аллеи в парках и не раз препятствовал вырубке старых. - Он понизил голос; легкая улыбка тронула его губы - так улыбается человек, сообщая тайну другому, кого он считает способным оценить ее важность. - Они мечтают, что здесь когда-нибудь будет новый, свободный Иерусалим. Или новые Афины… Вы, мистер Фрезир, делаете то, чего никто, кроме вас, делать не может. Вы с участием писали о чикагцах иностранного происхождения. Вы научили многих сыновей и дочерей больше уважать своих престарелых родителей. Вы привлекли внимание читателей газет к прискорбным явлениям, которые они в силах искоренить. Все это вы делали, используя свои средства. Наш комитет опасается одного: как бы вы вдруг не захотели уехать из Чикаго и продолжать свою плодотворную деятельность в Нью-Йорке или в другом каком-нибудь городе.
Он медленным движением водворил на место часы и брелок.
Распахнулась дверь в кабинет главного редактора. Старый Хиксон появился на пороге с пачкой желтых листков в руке и сердито закричал:
- Трент! Трент! Эту сентиментальную ерунду мы печатать не будем! Кого к черту интересует старая кляча, когда-то возившая конку? Нельзя ли найти тему повеселее? Жизни побольше, жизни!
Тут только он заметил, что Роджер беседует с посетителем солидного вида. Он вернулся в свой кабинет, с силой хлопнув дверью.
Роджер накрыл ключи рукой.
- Я вам очень признателен, мистер Биттнер, за ваши добрые слова. Я признателен также членам вашего комитета. Но я… мне как-то непривычно получать подарки. Извините меня, мистер Биттнер, таков уж я есть. - Он тихонько пододвинул ключи к тому краю стола, где сидел мистер Биттнер. - Спасибо, и простите меня.
Мистер Биттнер встал и с улыбкой протянул Роджеру руку.
- В ноябре я зайду к вам опять.
Два вечера спустя Роджер, выйдя из дому, направился по указанному адресу на Боуэн-стрит. В четвертом этаже не видно было света. Но он легко представил себе расположение комнат по соответствующей квартире первого этажа, где окна были раскрыты и освещены. Софи имела бы здесь свою отдельную комнату; мать могла бы приезжать в гости. Он долго стоял и смотрел на озеро. Ему только-только исполнилось девятнадцать лет. Эта квартира подошла бы вполне взрослому человеку. А он еще не хотел быть вполне взрослым. В ноябре мистер Биттнер повторил свое предложение и снова получил отказ. Эшли не принимают подарков. Но у Роджера осталось смутное, глубоко внутри притаившееся чувство, что кто-то мудрый и добрый следит за его судьбой. Люди, которые сняли с его отца наручники и дали ему лошадь, тоже себя не назвали.
Он попытался припомнить надпись, вырезанную на агате… что-то о степи… о стезях…
От чикагского архиепископа пришло письмо, в котором он благодарил Трента за очерк об открытии приюта св. Казимира. В письме говорилось также, что "Чепец Флоренс Найтингейл" он послал своей сестре, заведующей большой больницей в Тюрингии. После появления очередной "изюминки" Роджера, где описан был крестный ход в одной чикагской церкви накануне дня ее святого патрона ("Тысяча огоньков, тысяча голосов"), пришло новое письмо с приглашением к обеду. Роджер предпочитал уклоняться от приглашений особ богатых и влиятельных ("Не переношу застольных разговоров", - так он говорил себе), но из письма можно было понять, что кроме него гостей не ожидается. Роджер обещал быть.
Молодой священник, отворивший Роджеру дверь, вытаращил глаза от удивления. Им не раз приходилось встречаться в больнице.
- Здравствуйте!
- Здравствуйте, отец Берс.
Они пожали друг другу руки.
- Э-э… Вы по какому-то делу из больницы?
- Нет. Архиепископ Крюгер пригласил меня обедать.
- О, входите, пожалуйста… Но - вы уверены, что не ошиблись днем? Сегодня архиепископ ждет к обеду одного человека, который пишет в газетах.
- Это я и есть.
- По фамилии Фрезир.
- Именно так.
Роджер привык к подобным недоразумениям.
Архиепископу говорили, что Трент молод. Он предполагал встретить человека лет сорока. А Роджер предполагал встретить внушительной наружности прелата. И тот и другой ошиблись. Архиепископ оказался сгорбленным старичком; у него был странный скрипучий голос (точно сверчок стрекочет, отметил мысленно Роджер) - последствие горловой операции. Обоим присущ был такт в обращении с людьми, Роджеру особенно со старыми, архиепископу особенно с молодыми. Архиепископ наслаждался, развлекался и умилялся. Роджер наслаждался и умилялся.
- Вы с отцом Берсом были знакомы раньше? Я так понял, услышав ваш разговор в прихожей.
- Да, отец мой. Мы часто встречались в больнице на Южной стороне. Я там работал санитаром.
- Вот как! - Архиепископ - когда был хорошо настроен - любил пересыпать разговор невнятными бормотаниями вроде "Ну-ну", "В самом деле?", "Скажите на милость".
Мурлыча себе под нос, приподняв подбородок, приходившийся чуть ли не ниже уровня плеч, старик повел гостя в столовую. Там он произнес несколько слов по-латыни, перекрестился и, воздев обе руки, пригласил Роджера сесть.
- Очень любезно с вашей стороны… гм, гм… что вы, человек занятой, дали мне эту возможность выразить удовольствие… неизъяснимое удовольствие… которое я получил от ваших исполненных участия и понимания отчетов о… Почтенные монахини из общины святой Елизаветы… пришли в восторг… да, да, в восторг… читая ваш рассказ о выпускных экзаменах молоденьких сестер милосердия. Вы умеете видеть… да, видеть то, чего не видят другие. Вы не просто сообщаете нам что-то новое, вы расширяете наш кругозор. Именно, именно так.
Роджер рассмеялся. Он смеялся редко и больше тогда, когда никаких поводов для смеха не было. А сейчас он смеялся, потому что заметил веселые искорки, которые то вспыхивали, то гасли в глазах хозяина дома. Он вдруг подумал, как хорошо, наверно, иметь то, чего у него никогда не было - дедушку.
Была пятница, только что начался великий пост. Им подали по чашке супа из овощей, форель, картофель, немного вина и хлебный пудинг. С Роджером произошло еще нечто, для него необычное. Он разговорился. Он подробно стал отвечать на вопросы хозяина. А тот расспрашивал о его детстве.
- Мое настоящее имя - Роджер Эшли. Я родился в Коултауне, у южной границы штата.
Он сделал паузу. Архиепископ, затаив дыхание, молча смотрел ему в глаза.
- Вы ничего не слыхали о суде над Джоном Эшли и о его побеге, отец мой?
- Слыхал в свое время… Но буду вам благодарен, если вы освежите мою память.
Рассказ Роджера длился целых десять минут. Архиепископ прервал его лишь однажды - чтоб позвонить в ручной колокольчик.
- Миссис Кигэн, будьте добры принести мистеру Фрезиру еще форель… У вас, у молодежи, хороший аппетит. Я этого не забыл. И доешьте, пожалуйста, свой картофель.
- Благодарю, - сказал Роджер.
- А теперь я готов слушать вас дальше, мистер Фрезир.
Когда Роджер кончил говорить, архиепископ с минуту глядел молча на картину, висевшую на стене за спиной гостя. Невнятного бормотания давно не было слышно. Наконец он сказал вполголоса:
- Удивительнейшая история, мистер Фрезир. И вы так и не знаете, кто были эти люди, освободившие вашего батюшку?
- Нет, отец мой.
- Даже не догадываетесь?
- Нет, отец мой.
- А что сейчас делает ваша добрая матушка?
- Она содержит в Коултауне меблированные комнаты со столом.
Пауза.
- И вы ничего… никакой весточки не получали от отца за все это… почти за два года?
- Нет, отец мой.
Пауза.
- Ваши родители - протестанты?
- Да. Отец возил нас по воскресеньям в методистскую церковь. И еще мы посещали воскресную школу.
- А дома… Простите, дома у вас не принято было читать молитвы?
- Нет, отец мой. Родители никогда не заговаривали о подобных вещах.
- Вы решили стать писателем? Думаете посвятить этому всю свою жизнь?
- Нет, отец мой. Я пишу только для того, чтобы зарабатывать деньги.
- А какую же вы намерены избрать для себя профессию?
- Сам еще пока не знаю. - Роджер медленно поднял взгляд так, что он встретился со взглядом старика. - Отец мой, - сказал он почти шепотом, - мне кажется, у вас есть что сказать по поводу всего происшедшего в Коултауне.
- Да?.. Вы так думаете?.. Мистер Фрезир, вы мне рассказали необыкновенную историю. Необыкновенен и сам ваш рассказ о ней. Необыкновенно поведение вашего отца. Но то, что мне представляется столь необыкновенным во всем этом ускользает, быть может, от вашего взгляда.
Роджер выжидательно молчал.
- Чтобы сделать более понятной свою мысль, позвольте и мне рассказать вам одну историю. Просто одну историю. Много лет назад в одной из южных провинций Китая вспыхнула вдруг непримиримая вражда к иностранцам. Многих живших там иностранцев убили. А весь персонал нашей миссии был захвачен в плен - епископ, четыре священника, шесть монахинь и двое китайцев-слуг. Все, кроме этих слуг, были немцы. Их рассадили поодиночке в тесные камеры в длинном низком глинобитном бараке. Общаться друг с другом им было запрещено. То одного, то другого уводили и подвергали пыткам. Каждый ждал со дня на день, что ему отрубят голову. Но по каким-то причинам казнь все откладывалась, и через несколько лет всех выпустили на свободу. Вы меня слышите?
- Да, отец мой.
- Епископ помещался в средней из тринадцати камер. Как вы думаете, мистер Фрезир, что он стал делать, попав в заключение?
Роджер на минуту задумался:
- Он… он, верно, начал перестукиваться с соседями. Высчитал порядковый номер каждой буквы алфавита.
Архиепископ пришел в восторг. Он встал, подошел к стене и быстро отстучал сперва пять ударов, потом еще пять, потом два.
Снова Роджер на минуту задумался.
- "L", - сказал он.
- В немецком алфавите "I" и "J" считаются как одна буква.
- Тогда - "М", - сказал Роджер.
Архиепископ возвратился на место.
- Делать это можно было только глубокой ночью, и слышен был стук только в камере рядом. И вот, в ночной тишине стали передаваться из камеры в камеру слова любви, мужества, веры. Я не сказал вам, что обоих узников-китайцев тюремщики посадили в крайние камеры. Их предварительно ослепили, чтобы они не пытались бежать, воспользовавшись местоположением своих камер. Эти китайцы исповедовали христианство и понимали по-немецки, но не умели ни читать, ни писать. А китайских иероглифов не передашь стуком в стену. Как же, по-вашему, епископ сносился с этими людьми?
- Ума не приложу, как, отец мой.
- Китайцы все очень музыкальны. Вот он и научил их непосредственных соседей отстукивать на стене ритмы известных им псалмов и простейших молитв - как "Отче наш", например. И они поняли и ответными стуками выразили свою радость. Они больше не чувствовали себя одинокими и забытыми. Но шло время, несколько заключенных умерли. Часть камер опустела, и в цепочке общения образовались разрывы. Потом в пустые камеры китайцы посадили других узников - торговца шелками из Англии, американского бизнесмена и его жену. Они по-немецки не понимали. Но епископ немного знал английский язык и немного - французский. Он стал передавать по цепочке послания на этих языках и в конце концов получил ответ по-английски. Тогда он обратился к новичкам с просьбой передавать дальше то, что им станут выстукивать по-немецки, заверив, что то будут лишь слова религиозного утешения. Для них выделили особое время. Американцы дали понять, что им нет дела до религиозных материй, но через восемь камер, разделявших их, муж ободрял жену, а жена мужа. Сколько же теперь человек передавали другим слова, которых не понимали сами?
- Все, кроме епископа.
- За первые месяцы в тюрьме, из-за голода, помутившегося сознания и разных других причин узники-немцы потеряли счет дням. Английский торговец вернул им представление о месяцах, числах, неделях. Теперь они снова могли соблюдать воскресенья, пасху и прочие праздники - весь тот календарь, что размеряет наш шаг и греет радостью душу. Но вот опустела еще одна камера. В нее попал португалец, лавочник из Макау. Он говорил только по-португальски, по-испански и на кантонском диалекте. Но он оказался человеком добрым и сообразительным. Ночи напролет он отстукивал налево то, что слышал справа и направо то, что слышал слева. Может быть, он думал, что его товарищи по заключению сговариваются о побеге - о том, как убить дежурного тюремщика и поджечь караульное помещение. Как вам кажется?
Роджер помедлил с ответом.
- Пожалуй, если бы он думал так, ему бы за несколько недель надоело его занятие.
- Зачем я вам рассказал эту историю, мистер Фрезир?
- Вы хотели сказать, что мои мать и отец похожи на этого португальца.
- Мы все на него похожи. И вы, мистер Фрезир. Надеюсь, что и я тоже. Жизнь полна тайн, недоступных нашему ограниченному разуму. Ваши родители сталкивались с этим, как и вы и я. Мы передаем другим (надеемся, что передаем) многое, чего сами не можем оценить во всем его значении.
Пауза.
- Это на самом деле было, отец мой?
- Разумеется. Мне довелось беседовать с одной из тех монахинь.
- Какой она вам показалась, отец мой?
- Какой она мне показалась?.. Видите ли… Нет большего счастья для человека, чем получить подтверждение своей веры - пусть в самом незначительном ее проявлении, - веры в приют святого Казимира, в чью-то дружбу, в прочность и целостность одной семьи. Сестра Бенедикта была счастлива.
Роджер подумал про себя: "Может быть, и мой отец счастлив".
Уже прощаясь, Роджер испросил у архиепископа разрешение пересказать рассказанную им историю своим читателям. Месяц спустя она появилась в газете под заголовком "Стучите в стену". В конце был рисунок: прерывистый ряд вертикальных штрихов, похожий на ломаную изгородь. Тысячи жителей Чикаго пытались прочитать зашифрованную в нем фразу. Получалось нечто вроде "УТИТЕ НЕ ЕНУ". Статью перепечатали в самых отдаленных концах страны. И даже за океаном.
Ледяной пласт, намерзший на сердце Роджера, понемногу подтаивал - или скажем так: стальные чешуйки его брони начали распадаться. Знакомство с несколькими молодыми женщинами и девушками помогло ему разомкнуть круг одиночества, в котором он жил.
Детей из семьи Эшли привыкли считать "скороспелками". Из четверых трое уже к двадцати четырем годам успели составить себе имя. По сути дела, все они чуть запаздывали в своем физическом и духовном развитии, но когда годы наконец брали свое, упущенное наверстывалось основательно и прочно.
Работа заставляла Роджера целыми днями носиться по городу ("Точно жук-плавунец в пруду", - говорил о нем Т. Г.). На банкетах, спортивных матчах, всякого рода празднествах он встречал много молодых женщин, большей частью одних и тех же. Особенный интерес вызывали в нем те из них, что были иной национальности, цвета кожи, принадлежали к иным слоям общества. Были они постарше его, жили самостоятельно, иногда сами держали служащих. В начале века это еще не стало привычным явлением. Они были из первых в своем роде, и респектабельные дамы смотрели на них косо. Роджер любил вступать с ними в продолжительные разговоры. Говорили преимущественно они, но он был таким внимательным, таким заинтересованным слушателем, что у них создавалось впечатление, будто и они многое вынесли из беседы. Они были не похожи на других молодых женщин, он был не похож на других молодых людей. Лишь много спустя Роджер сумел осознать все, чему научили его Деметрия, Руби и остальные. Лишь сколько-то лет спустя он понял, что общение с ними избавило его от опасных порой самозапретов. Неисповедимы пути полового отбора. Все эти молодые женщины были энергичны, предприимчивы и, главное, самостоятельны. Но для него существовала только одна белокурая, высокого роста. Он боролся со своим воображением, старался - по настоятельной необходимости - изгнать из него победительный образ женщины, которую он так страстно любил, и, не встретив ответа, убедил себя, что никогда не будет любим и сам никогда больше не полюбит. Ни одна из его новых приятельниц не походила на его мать.
Деметрия была гречанка, но с примесью турецкой и ливанской крови, широкобедрая, живая, веселая и непреклонная в деловых вопросах. Ей было двадцать шесть лет; как и Роджер, она быстро сумела пробиться в Чикаго. Начала она в четырнадцать лет с того, что по двенадцать часов в день пришивала цветы к шляпкам в потогонной мастерской; в шестнадцать сделалась старшей мастерицей, в двадцать - закупщицей материалов и агентом по сбыту продукции. Когда ей исполнилось двадцать один, она открыла свою потогонную мастерскую. В мастерской шили уродливые домашние платья, спрос на которые постоянно возрастал. По воскресеньям она ездила навещать своего ребенка, воспитывавшегося на ферме близ Джолиета. Там и познакомился с нею Роджер. (Так возник очерк Трента "Стойла для младенцев".)