10
В Галац, в главную квартиру, приехал граф Ксаверий Браницкий навестить своего сына – волонтера при Прозоровском.
Кутузов с тяжелым сердцем отправился на обед, где должен был присутствовать князь Александр Александрович. Фельдмаршал открыто обвинял Михаила Илларионовича во всех грехах, приписывая ему и то, что могло быть, а пуще всего – чего не было. Окончательно превратившись после браиловской неудачи в закоренелого мизантропа, он разогнал всех генералов, которые собирались теперь в доме у Кутузова и там в разговорах не щадили главнокомандующего.
Обменявшись любезностями с Браницким, Михаил Илларионович постарался сесть подальше от князя Сиречь. Тщетная предосторожность! Когда, по польскому обычаю, начали пить здоровье присутствующих и захлопали пробки шампанского, Прозоровский, разгоряченный веселящим напитком, накинулся на Кутузова. Чего только не было в злобных речах старика! Какие только наветы не были пущены в ход! Звенящим старческим альтом Прозоровский кричал о том, что Михаил Илларионович будто бы осрамился в Мачинском сражении 1791 года и даже повинен в кончине князя Репнина, а теперь, проиграв новое сражение, торопит смерть другого главнокомандующего…
Речь была нелепой, длинной, срамящей только самого князя. Генералы переглядывались и пожимали плечами.
"Что же мне, вызвать Прозоровского на дуэль, как это сделал барон Мейендорф с Михельсоном? – грустно усмехнулся Кутузов, слушая весь этот бред. – Вот будет вид! Правда и то, что покойный главнокомандующий был невыносим, почище нынешнего. Можно понять Мейендорфа. Михельсон взрывался по пустякам. Он бросил в Дунай повара, когда кушанье показалось ему недостаточно хорошо приготовленным. А под Измаилом? Приказал посадить проштрафившегося комиссариатского чиновника в мортиру и уже готовился сам приложить заряженный фитиль. Перед ним Прозоровский – просто больной старостью и ошалевший от неудачи пустобрех. Никакой дуэли с ним не будет".
– Вы, сударь, решили, сиречь, оклеветать меня перед государем! Чтобы занять мое место! – кричал фельдмаршал.
Михаил Илларионович тяжело поднялся из-за стола.
Все это время он ни словом не позволил себе осудить действия главнокомандующего, хотя и находил их от начала до конца ошибочными. Равно как и прусские порядки, насаждаемые в армии. Зато прелестный зятек Николай Захарович постарался. Как поздно Кутузов раскусил его! Хитрово, которого Прозоровский после Браилова отставил от должности дежурного полковника, на всех перекрестках срамил князя, а затем, даже не предупредив тестя, отправил в Петербург письмо начальнику канцелярии военного министра, где излил на главнокомандующего самую оскорбительную клевету. Копию этого письма получил Прозоровский. И конечно, увидел в нем интриги Кутузова!..
– Кому-то из нас двоих, сиречь, не место в армии! – Голос князя Александра Александровича сорвался на фальцет.
Михаил Илларионович медленно шел к выходу. Бог свидетель, он желал Прозоровскому только добра.
Уже в Галаце Кутузов разработал план победоносного завершения кампании. Согласно ему, армия сосредоточивались в трех пунктах, овладевала Браиловом правильной осадой, а затем переходила Дунай у Туртукая, Браилова и Галаца. Далее предполагалось поднять болгар, разгромить турецкую армию в поле, если бы она встала на пути, и идти прямо на Адрианополь, чем вынудить неприятеля просить мира. Но Прозоровский, потрясенный поражением, не находил возможным даже форсировать Дунай и вступить в Болгарию. Он жаловался Барклаю-де-Толли , будто Кутузов "порочит его действия, возбуждает недоверие к нему и служит ему не помощником, а помехою".
С этого дня Михаил Илларионович даже не показывался главнокомандующему. Его давно уже грызли хвори, на которые он сетовал лишь в письмах к верному другу Екатерине Ильиничне: "Жесточайший кашель с жаром, кашель непрерывный ночью покажется пресильно и настолько спазматически, мокрота по утрам, слабость. Дают хину. Аппетиту нет"; "Теперь недели две слаб желудком, притом нельзя не простужаться в этой маленькой хатке, в которой живу. Сделай милость, пришли мне: 1-е – пластырь, что на руке ношу, 2-е – чулки теплые, 3-е – магнезии, которой ничего не осталось, 4-е – пипермину и ромашковых капель…" Теперь, когда ушло нервное напряжение от военных забот, хворобы усилились. И конечно, болели, болели глаза…
Между тем в Петербурге были серьезно обеспокоены ссорой. 4 июня 1809 года Александр I обратился к Прозоровскому с письмом: "Желая изыскать лучший и благовидный способ к поручению отделенного от вас поста генералу Кутузову, я избрал за лучшее назначить его командиром резервного корпуса… Полагаю, что такое назначение, отдаляя его неприметным образом от армии, удовлетворит желанию вашему и вместе с тем отдалит всякие заключения, могущие возродиться в сем случае".
Что же фельдмаршал? Ослепленный злобой, он возражал государю, приводя самые фантастические доводы.
"Будучи обращен в резервный корпус, – убеждал Прозоровский Александра, – Кутузов имел бы обширное поле обратить все действие его интриг против меня, так что он принудил бы меня возвратиться из-за Дуная или же, прижавшись к сей реке, послать к нему отряд; сверх того, будучи тонок и зная службу, он мог бы допустить неприятеля сжечь магазины и, некоторым образом, преподать туркам к тому способ, а вину возложить на честного, на посте находящегося генерала, который бы за это пострадал; он же сам всегда был бы прав".
Русский император, конечно, не мог поверить чудовищному и глупому поклепу – будто Кутузов способен даже изменить присяге и долгу, лишь бы насолить Прозоровскому. И тем не менее гнусное обвинение не могло не уронить Михаила Илларионовича в мнении государя, еще переживавшего аустерлицкую неудачу.
Получив письмо Прозоровского, Александр сказал Барклаю:
– Знаю, что Кутузов умен. Но мне кажется, ему нет смысла ссориться с умирающим начальником…
В действительности же, как замечает граф Ланжерон, далеко не всегда справедливый к Михаилу Илларионовичу, "если бы Кутузов не покинул армии, он мог бы заместить Прозоровского, что, быть может, было бы счастьем и для нас…".
7 июня 1809 года последовало назначение Кутузова литовским военным губернатором. Вся Молдавская армия сожалела об уходе любимого полководца; многие солдаты плакали.
Как и девять лет назад, Михаил Илларионович снова ехал в Вильну.
Глава вторая
Веселый град Вильна
1
После пышного бала у графа Фитценгауза, виленского магната, где надо было улыбаться, острить, сыпать комплиментами, принимать ухаживания неотразимых и ветреных полячек, Михаил Илларионович далеко за полночь воротился в свой нарядный генерал-губернаторский дворец. Глаза нестерпимо болели, но сегодня их не ломило, а зудило, и Кутузов отказался от шпанских мух, велев подать себе маленькую скляночку воды и салфетку. Он сам открыл новый способ лечить глаза – не мочить ничем, а легонько их обтирать.
В ушах его еще стояло щебетание гордых панночек, наделенных всевозможными титулами, которые кичились одна перед другою богатством и роскошью, доставшимися им по одному праву рождения. Сероглазые красавицы, с правильными и мелкими чертами лица, в пышной короне светлых волос, с гибкими талиями, покатыми плечами и превосходно вылепленной грудью, чаровницы, самые пленительные женщины Европы! Но как горды, самонадеянны! Лишь юная дочь Фитценгауза, племянница княгини Радзивилл, виленской воеводши, вела себя скромно, выполняя роль молодой хозяйки: граф был вдов.
Особенно громко хвасталась графиня Шуазель, урожденная княжна Потоцкая, воротившаяся недавно из Петербурга, где она состояла фрейлиной их величества. "В отличие от сестры Фридриха II Прусского, – говорила она, – я хоть и тоже королевской крови, но никогда не получала пощечин, не ела супа с волосами, не сидела под арестом и вместо мелкого, грязного немецкого княжества живу в одном из великолепнейших замков на континенте…"
Сколько спеси и гонора! Михаил Илларионович улыбнулся, перемогая боль, вспомнив, как Шуазель-Потоцкая рассказывала, что привыкла дома держать диету, но в петербургском дворце ей приходилось поневоле есть помногу – от голоду…
Он взял скляночку, завернутую в салфетку, и поднес к глазу, потом к другому. Через некоторое время боль стала отпускать. Мыслями Кутузов был там, в Петербурге, где маялась Екатерина Ильинична: уплата процентов под банковские ссуды, кредиторы, векселя… Больше, чем глаза, мучили заботы о ней и о пятерых дочерях. Военные и административные дела по генерал-губернаторству отнимали столько времени, что на упорядочивание собственного хозяйства ничего не оставалось. Между тем без собственного надзора имения в Подольской губернии Горошки и Райгородок почти не приносили доходу, очередной управляющий Ведерников оказался пьяницей и плутом. Михаил Илларионович не мог даже получить мало-мальски внятного отчета: Ведерников ссылался на огромные траты и писал, чтобы от него денег не требовали. К генерал-губернатору, в Вильну, приходили многочисленные жалобы крепостных на непосильные поборы и притеснения. В письмах говорилось, что Ведерников сильно пьет и, пьяный, сечет мужиков без милости…
"Надо управляющего переменить. И жесток, и служит в убыток… – решил Кутузов. – Но какая здесь, в Вильне, дороговизна! Разорение! Все, что в Петербурге медный рубль, здесь, право, серебряный. А жена умоляет, просит, требует…"
Взяв синеватый, с водяным двуглавым орлом, узкий листок, Михаил Илларионович стал заполнять своей привычной скорописью:
"Я, мой друг, был иногда в отчаянье, думая о твоем положении; даже с горестию всегда принимал твои письма; а иногда не мог собраться и писать к тебе, и беспокоюсь день и ночь. Наконец вот мог сделать для тебя: посылаю за поташ жемчугу, тысяч на тридцать ассигнациями. На всякой связке написана цена, сверх того, два векселя Комаровскому, из которых он один тотчас заплатит, а другой погодя, как получит деньги. Обоих векселей будет на двадцать две тысячи, а потому и нечего жемчуга бросать за бесценок и торопиться продавать. По-здешнему щитают, жемчуг этот недорог, и цена сходная, для того, что я уступил по полтора серебряных рубля с берковца . Всего у тебя сберется пятьдесят и несколько тысяч, и когда изворотишься, то отдай из них Парашеньке, Катеньке и Дашеньке по три тысячи. Аннушке и Лизоньке уже я отправлю. Ты видишь, мой друг, что это, что я тебе послал, гораздо больше моего полугодового дохода…"
Как это только и бывает, невесть почему вдруг вспомнилось совсем иное: 1808 год, Киев, очаровательная актриса Филис, а потом эта миленькая ветреная женщина, которую он звал Дудусей. Какая у нее была фамилия? А, госпожа Зубкова. Она приехала из Вены, оставив там мужа, ссорилась с целым светом, нападала на всех женщин подряд, – то-то было весело! Болтунья, немного сумасбродная и с сильным желанием нравиться. С такими склонностями можно далеко пойти…
Михаил Илларионович снова подержал у глаза влажную салфетку и вернулся к письму:
"Уведомь, все ли в банк внесены проценты. Ежели мало чего недостает, то доплатишь. Я взял еще две тысячи за поташ, но должен был на контрактах заплатить долгу князю Долгорукову две тысячи червонных за долг, который сделан, едучи в армию, тысячу червонных за хлеб, что в деревне куплен на фабрики, да плутовской процесс проиграли без меня на полторы тысячи червонных; да на перевод банкира виленского также заплатил. Да Лизонька что-нибудь стоит. Этого не жаль, только бы было ей в пользу…"
Лизонька, Лизонька!.. Это его главная боль; вспомнишь – словно сердце вынимают. Все эти годы после гибели Фердинанда она страдала нервами, и он порой страшился за ее рассудок. Старался, как мог, успокоить любимую дочь, предупреждал каждое желание, снабжал деньгами раньше прочих детей. Как он мечтал о ее вторичном замужестве, но, зная деликатность Лизиной натуры, не решался даже сказать об этом. Послал как-то роман Коцебу "Леонтина", где изображалась героиня, которая, овдовев, страдала тем же недугом, но выздоровела после второго брака. А уж потом и написал: "Лиза моя, надо, пожалуй, встретить счастливого смертного, соединиться, после чего нервы замолчат". Но нет, пока мало, мало надежды на ее новое счастье…
Тяжело, всем животом вздохнув, почувствовал, как навернулись слезы. Долго сидел, прикрыв здоровый глаз, слушая свою боль: в голове проносились огненные змеи, отчего приступы шли толчками. Наверное, придется опять будить Малахова. Или нет, сперва закончить письмо, а там потерпеть еще немного, авось само собой утишится…
Михаил Илларионович вперил левый глаз в бумагу, сквозь плывущие фиолетовые пятна и радужный туман проступили последние строки: о Лизоньке. Перо в пухлой ладони ходило уже медленнее, буквы сделались крупнее, и жирнее – линии:
"А за всеми этими расходами, Бог знает, как буду жить целый год. Может быть, мой друг, тебе не будет нужды, как мне кажется, закладывать дом. Обо всем меня уведомь…"
Кутузов еще раз тяжко вздохнул, и сверху легла дата: 8 мая 1810 года.
2
Вице-губернатор давал в своей уютной гостиной домашний спектакль, где выступала приезжая знаменитость – мадемуазель Франк.
Не часто артисты такого ранга посещали Вильну, и Михаил Илларионович старался не пропустить ни одного ее концерта. Какое сопрано! Какая колоратура! И какой диапазон голоса! Нижнее "ля" звучит, словно это чистое меццо, – густо, точно у виолончели. А только что взяла "фа" из третьей октавы, да с такой легкостью, каковая под силу редкому колоратурному сопрано, чем вызвала восторг публики. А что за композиторы: Скарлатти, Перголези, Чимароза и, конечно, Моцарт…
Черная, гибкая, с влажно блестящими большими южными глазами и порывистыми движениями – настоящая итальянка! – Франк в этот вечер была в особом ударе, исполняя свои коронные вещи. Сейчас она пела прелестную пастораль Перголези: "Если любишь, если жаждешь, пастушок ты милый мой…"
Вице-губернаторша Анна Михайловна, миловидная крупная блондинка, сидела с мужем напротив Кутузова и время от времени посылала ему исполненные значения взгляды. Словно она и была этой резвуньей-пастушкой, ну, а пастушком, беззаботно порхающим со свирелью по зеленым муравам, – сам убеленный сединами, израненный и отучневший в продолжение своей 45-летней воинской службы Михаил Илларионович…
"В Вильне идет своя, беззаботная и веселая жизнь, – размышлял Кутузов, слушая быстро сыплющиеся виртуозные пассажи. – Что и говорить, она, конечно, имеет свои преимущества, особенно перед походной. В шестьдесят пять лет куда как легче заниматься разбором обывательских жалоб, предупреждать пожары, ездить на вахтпарады двух вверенных мне гарнизонных батальонов, мирить вздорных дам, чем трястись от малярии в палатке посреди гнилого поля и ломать голову над тем, как перехитрить великого визиря Юсуфа Зию-пашу. Да, и здесь есть свои редуты, но таковыми именуются не земляные укрепления, а танцевальные залы. Много и очень хорошо танцуют в Вильне! Даже в Великий пост продолжаются карнавалы. А среди прочих развлечений – театр, театр!.."
В молодости Михаил Илларионович сам мечтал попробовать себя на любительской сцене. Желал потягаться с Васенькой Бибиковым, своим однокашником по Инженерной школе. Но, видно, не судьба! Ему по жребию выпал Марс, а Василию Ильичу – Мельпомена и Талия. По личному выбору покойной императрицы велено было Бибикову заведовать русской актерской труппой, и он тут преуспел: основал в Петербурге театральное училище, да и сам написал знатную пьесу "Лихоимец". От него, от братца, передалась, видно, страсть к театру Екатерине Ильиничне: своя ложа в Петербурге, не пропускает ни одной премьеры. В Василия Ильича она и небережливостью: тот никогда не считал денег.
В кого же еще? Отец – Илья Александрович – всю долгую жизнь был трудолюбив и рачителен; на Тульском ружейном заводе шутили, что их генерал-инженер каждому оброненному гвоздю поклонится. Старший брат – Александр Ильич, усмиритель Пугачева, и того более: не только приметно бережлив, но даже скуповат. А Екатерина Ильинична обладает сказочной способностью тратить и тратить невесть куда. Может, просто сорит деньгами по-женски? Но сколько на свете хороших хозяек…
Михаил Илларионович был уже слишком стар, чтобы переменять привычки: выступал медленно, ездил в покойном экипаже, редко садился на лошадь по причине тяжести тела, любил вкусные блюда, великолепные палаты, мягкое ложе. Никогда не обедывал один, но приглашал за стол по десятку и более офицеров, много тратил на увеселения и празднества. Однако главных трат требовало его большое гнездо.
Проклятые деньги! Он с беспечной расточительностью относился к ним, если они появлялись, и бесконечно мучился, когда деньги иссякали и приходилось изыскивать самые головоломные средства, чтобы их раздобыть. Удивительно сочетались в Кутузове трезвость с беззаботностью, хитрость с простодушием, тонкий расчет с безоглядной русской широтой.
В Киеве, Бухаресте, Яссах, а затем в Вильне кроме бесчисленных забот рачительного военачальника, отца солдатам, генерал-губернатора Михаила Илларионовича ни на день не отпускали мысли: где раздобыть для семьи денег?
А еще важнее – как помочь дочерям быть счастливыми?
Нет, недаром говорил он в письме к Лизоньке: "Я твоя матушка". С материнской нежностью заботился он о каждой из пятерых дочек. Старшая – Парашенька замужем за сенатором Матвеем Федоровичем Толстым, человеком почтенным и чиновным. Но сама ветрена и непостоянна. И умением сорить и жечь деньги вся в Екатерину Ильиничну. Много серебра оставляет в модном магазине на Кузнецком мосту, у мадам Обер-Шальма, которую москвичи иначе и не называют как Обер-Шельмой. Да, влюблена в театр и, как матушка, имеет в Москве собственную ложу. Все бы ничего, если бы не легкомыслие. Позволяет за собой открыто ухаживать. Вот хоть этому пииту князю Ивану Михайловичу Долгорукову , который при всем своем известном безобразии пользуется успехом у многих светских красавиц…
Михаил Илларионович невольно улыбнулся, вспомнив давний уже случай, происшедший с этим московским донжуаном. В первопрестольной рассматривалось дело о побоях, причиненных прокурором Улыбышевым князю Долгорукову, тогда вице-губернатору, за привлечение его, Улыбышева, жены к распутству. Нет, одними стихотворными посланиями, которые посвятил князь Иван Михайлович Парашеньке, поползновения этого волокиты, верно, не ограничились…