Ему стали надоедать приставания излишне пылкой вдовушки. Сказав Пупар еще несколько ничего не значащих любезностей, Михаил Илларионович подошел к Котцевич, которую тотчас покинули ухаживавшие за ней молодые офицеры, и принялся хвалить ее по-польски и по-французски. Кутузов постарался говорить комплименты так громко, чтобы их слышала Пупар. Он добился своего: в гневе она покинула бал.
Но в последующие дни Михаилу Илларионовичу снова пришлось спасаться от темпераментной вдовушки. Наконец он осерчал не на шутку и дал понять этой сумасбродной особе, что ее приставания смешны. Теперь оставалось только ожидать какой-либо неосторожной выходки с ее стороны.
Через неделю, снова обедая у Милорадовича, Михаил Илларионович услышал о разразившемся в обществе скандале.
Считая, что Котцевич – виновница ее неудачи, Пупар употребила все свое влияние, чтобы сделать ее смешной в свете. Она убедила простодушную польку встретиться с адъютантом государя князем Голицыным, давно уже искавшим свидания с Котцевич. Они отправились кататься по Киеву в открытой карете как раз в те часы, когда молодые офицеры возвращались с танцев и могли наблюдать эту интимную прогулку. Муж Котцевич, узнав о скандале, набросился на нее с кулаками.
Милорадович, большой любитель подобных историй, пересказывал ее Кутузову во всех подробностях:
– Мадам скрылась у подруги в три часа ночи. Но законный муж обратился ко мне. Он требовал уважения своих священных прав. Красавицу пришлось под конвоем выпроводить оттуда и вернуть к семейному очагу. Что творится теперь в нашем киевском курятнике! Дамы обрадовались возможности позлословить и бегают с кудахтаньем из дома в дом…
– А мне жаль бедняжку… – возразил Михаил Илларионович, думая о свидании с пани Леданковской.
Он был убежден, что третейским судом для успокоения этой маленькой бури общество выберет его, как мужа самого опытного и авторитетного. Так оно и случилось. Депутация киевских дам явилась на дом к Кутузову за советом.
– Я думаю, ни одна честная женщина не откажется принять сторону оскорбленного общества, – торжественно проговорил Михаил Илларионович. – А виновата госпожа Пупар. Роль сводницы была презираема всегда и повсюду…
С этой минуты все двери перед Пупар оказались закрыты. А Кутузов только посмеивался над тем, как отомстил ей за ее несносные сцены…
В мыслях он был на юге, где затягивалась война с турками. Но ни явные неудачи, ни хлопоты близких царю лиц, включая Нарышкину, пока не могли повлиять на Александра I. Его отношение к Кутузову не менялось. Михаил Илларионович томился и ждал, что время сделает свое дело.
Когда здесь, в Киеве, он получил письмо от военного министра Барклая-де-Толли, извещающее его о возможном назначении на пост главнокомандующего Молдавской армией, Кутузов для вида распустил слух, будто это его нисколько не радует. Даже самых близких он уверял, что слишком немощен и дряхл для нового подвига. Но Михаил Илларионович просто страшился, что государь в последний момент передумает и все переиначит, как это было уже в 1806 году.
Наконец 7 марта 1811 года последовал рескрипт Александра Кутузову: "По случаю болезни генерала от инфантерии графа Каменского 2-го, увольняя его до излечения, назначаем Вас главнокомандующим Молдавской армией. Нам весьма приятно возложением сего звания открыть Вам новый путь к отличиям и славе…"
1 апреля Михаил Илларионович был уже в Бухаресте. Но посетил больного Каменского только через одиннадцать дней. На то у нового главнокомандующего была деликатная причина.
Глава третья
Победитель великого визиря
1
Николай Михайлович Каменский метался в тяжелом бреду, то узнавая подходивших к нему адъютантов, то вновь впадая в горячечное забытье. Тогда он вспоминал теснины Швейцарского похода, где отличился под начальством бессмертного Суворова, и звал своего отца, фельдмаршала Михаила Федотовича, два года перед тем зарубленного в орловской подгородной вотчине топором собственного крепостного по прозвищу Созионка…
Когда Кутузов вошел в низкую, душную горницу и приблизился к постели умирающего, тот вдруг узнал его, обрадовался, и оба заплакали: тридцатичетырехлетний генерал, уволенный по болезни, и новый главнокомандующий Молдавской армией, который был почти вдвое старше его.
Со словами: "Дядюшка! Дорогой дядюшка!" – Каменский беспрестанно целовал у Михаила Илларионовича руки.
Приехав в Бухарест, когда Каменский уже не вставал с постели от жестокой грудной хвори, Кутузов не велел сказывать ему об этом: пусть думает, что еще командует армией. Однако едва Каменский из прочитанного ему приказа услышал о назначении Михаила Илларионовича, то с величайшей радостью стал говорить, что дождется своего славного начальника по прежним походам и раньше его не уедет на лечение в Одессу.
– Если бы я узнал, что на мое место поставлен брат Сергей, Милорадович или даже Багратион, я бы умер здесь, потому что мне все равно не жить, но все-таки не передал бы им командования!.. – сказал он своим ближним…
От чрезвычайной слабости у Каменского память была так худа, что он через минуту забывал, о чем шел разговор, и спрашивал то же самое во второй и третий раз. Но беспрестанно выражал сыновнюю заботу о Кутузове: покойная ли у него квартира в Бухаресте и нет ли в чем нужды. Немец-доктор с тревогой поглядывал на больного, у которого на изможденном, худом лице, кажется, жили только горячечно расширенные глаза.
От природы очень болезненный, граф Николай Михайлович подорвал свое здоровье еще в шведской войне 1809 года, а при неудачном нападении на Рущук 28 января простудился, схватил кашель и через пять дней уже лежал. После ванны из вина ему стало как будто лучше, он продиктовал завещание, но теперь, кажется, смирился с близкой кончиной…
Вдруг посреди фразы Каменский откинулся на подушки, мертвенная бледность залила лицо, тело стали содрогать конвульсии.
– Что с ним? – по-немецки спросил Кутузов у доктора.
– Скорее всего, эпилептический обморок, – покачал головой врач. – Очень тревожный симптом. Вам, эксцеленц, лучше уйти…
"Бедный Николай Михайлович! Как я его люблю и жалею!" – сказал себе Кутузов, и слезы вновь полились у него из глаз.
Тем же вечером он получил еще одно печальное известие.
Князь Аркадий Александрович Суворов, возвращаясь из Бухареста в Яссы, где была расквартирована его дивизия, утонул в бурных от весеннего паводка водах речки Рымны. За полгода до этого несчастного происшествия, проезжая через поток, молодой Суворов с усмешкой воскликнул:
– Я вижу, что и мой отец умел иногда преувеличивать! Он доносил, что десять тысяч турок потонули здесь. А я думаю, что и курица тут может пройти, не замочив ног…
Все уговаривали его не ехать на коляске вброд или хотя бы переждать полчаса, пока ревущий горный поток утихнет. Однако Суворов никого не послушался. На середине речки коляску оборотило вверх дном. Тогда князь Аркадий Александрович вскочил на лошадь, но упал вместе с нею, сломал себе руку и погиб. Генерал-майор Удом, оставшийся в коляске, был унесен потоком на полверсты, искалечен до полусмерти ударами о камни, без сознания выброшен на берег и все же остался жив.
"Вот оно, Провидение! – размышлял Михаил Илларионович, перечитывая рапорт, привезенный суворовским адъютантом, свидетелем всего произошедшего. – Утонуть в тех самых местах, где отец его одержал величайшую победу и назван был Рымникским! Захлебнуться в речке, которая поглотила реиса-эффенди и его солдат после понесенного ими поражения! Ах, Аркадий, Аркадий! Был добрый человек и всеми здесь любим. Погибнуть столь странно, и когда! На двадцать седьмом году! Накануне решающих дел с турками я лишился такого отличного командира!.."
Малообразованный и легкомысленный, Суворов обладал необычайно добрым сердцем и природным умом. Но главным его качеством была изумительная храбрость и отвага. Он был обожаем солдатами своей 9-й дивизии, с которыми вместе жил, ел, пил и от которых перенял привычки и язык. Это была отличная часть, способная под его началом на самые героические действия. И вот князя Аркадия Александровича нет. Неужели теперь очередь за Каменским?
Кутузов приказал вызвать к себе Малахова.
– Ты знаешь, как я тебе верю, – сказал он. – Ты, право, лучший доктор в армии. Отправишься с генералом Каменским в Одессу и будешь там с ним, покуда ему не станет легче. А я уж как-нибудь перебьюсь тут с каким ни шло коновалом…
Теперь надобно было приступить к выработке плана войны. Учесть все просчеты предшественников – Михельсона, Прозоровского, Багратиона, Каменского. Взвесить все свойства противника, чтобы сыграть на его слабостях. Турок не австрияк и не француз; и простой сипах, и трехбунчужный паша мыслят и действуют по-своему. "Ведь кампании выигрываются не в самих сражениях, а уже до их начала, пока молчат пушки", – рассуждал Михаил Илларионович.
Он весь окунулся в военные заботы.
2
Кутузов даже страшился окружать себя обществом, которое так любил в мирное время, чтобы не допустить в расчетах какого-нибудь промаха. Нельзя было ни на что отвлекаться, ум находился в постоянном напряжении, и это безмерно утомляло. До сих пор Михаил Илларионович мог быть доволен своей фортуной: она ему пока что не изменяла. "Впрочем, – шутил он, – не изменяла, как и все остальные женщины! Но предполагать, что так будет всегда продолжаться, – значит слишком много требовать от судьбы…"
Завтрак и обед, которые приносил в палатку главнокомандующего его племянник и адъютант Бибиков, оставались нетронутыми. Кутузов объяснял ближним, что у него нет аппетита от болей в желудке, которые действительно мучили его в Бухаресте. "А молодой человек, который ходит ко мне вместо Малахова, – говорил он, – пока средства к исцелению не нашел". Бибиков, Кайсаров и Шнейдерс делали вид, что верят ему, участвуя в игре, но хорошо понимали – всему причиной дела.
Лишь вечерами, выпив воды пополам с вином, которое добавлялось в этих гнилых местах для обеззараживания, Михаил Илларионович позволял себе короткую прогулку по лагерю, размышляя о постороннем. Весенний туман клубился близко, почти у ног. Кто-то из адъютантов шел сторонкой, чтобы не мешать главнокомандующему. А Кутузов неспешно мерил тропку, рассуждая сам с собой:
– Да, фортуна! Ведь недаром она в древности почиталась как женщина женщин! Всеобщая мать – "матер матута". Сказывают, некогда Сервий Туллий, благодаря ее женской любви, из сына раба сделался царем. Она почасту появляется перед нами. То как вестница счастья, хорошего исхода, стойкости духа. Но куда чаще – верхом на шаре или колесе. Поворот спицы – и счастья нет. Или еще: с повязкой на глазах. Для тех, кто слепо доверяется ей и не способен ею управлять. Увы! Лишь немногим достается из ее рук рог изобилия. Но уж взявши его – держи крепко! Рог этот просыплется дарами земными и духовными и сделает тебя счастливым…
Михаил Илларионович думал о том, какие надежды связываются в Молдавии и Валахии с его появлением. В Бухаресте и Яссах имя его не сходит с уст, за его здоровье поднимаются многочисленные кубки, в честь его слагаются стихи, а дамы рассуждают промеж собой о его обаянии и красноречии. Иные даже готовы явиться сюда, в лагерь, несмотря на отдаленность расстояния. Однако Кутузов отказывал всем, смягчая шуткой категоричность тона: "Я не хочу разонравиться фортуне. Ведь женщины ревнивы…"
Вспоминая свой приезд и первые дни, проведенные в Молдавии и Валахии, Михаил Илларионович находил теперь, что слишком много времени отдал пустякам.
Его торжественно встретили уже в Яссах.
Бояре и господари ожидали карету главнокомандующего на улице, а королева здешнего общества – красавица Смарагдецкая подала Кутузову руку, чтобы помочь выйти. Не умолкая, она говорила по-польски и по-русски комплименты Михаилу Илларионовичу, так что он не мог вставить ни словечка в ответ.
"Да, каждый любит перемены, полагая от них быть в выигрыше, – сказал себе Кутузов, шагая по тропке. – Но здесь все преувеличено до карикатурности. А эта Смарагдецкая – какой-то уникум в смысле восторженности…"
Михаил Илларионович нашел Бухарест, где была расположена главная квартира, сильно разросшимся и похорошевшим. С ним, пожалуй, не мог бы сравниться никакой город в России. За исключением, разумеется, обеих столиц. На вечерах у местной знати собиралась бездна народу. Среди них было несколько дам, понимающих кое-что в светском обращении, и бездна других – и хорошеньких простушек, и смешных барынь. И еще без числа греков, страстных охотников до танцев. В последнем он убедился, когда в старинном замке Карестревне давали бал в честь нового главнокомандующего. Иллюминация не уступала по красочности виленской. Среди прочих достопримечательностей Кутузову представили прелестную замужнюю валашку – такую забавную простушку. Она была племянницей известного своими прорусскими симпатиями Варлама и недавно обвенчалась с молодым боярином Гулиани.
Произвела впечатление и супруга полковника Майтейфеля. Несмотря на то что она находилась в интересном положении, отважно явилась на бал и была красива, кокетлива, ловка…
– О, эта польская кровь! Сколь она будоражит и пьянит! – сказал себе Михаил Илларионович, поворачивая назад, к своей палатке. – Ведь графиня Мантейфель – урожденная Залесская…
Кутузов опасался, что его здоровье, и без того слабое, будет подорвано непрерывным бдением. Лишившись одного глаза в шестьдесят лет, он страшился теперь потерять и второй.
"Беда в том, что нету того, что меня всегда поддерживало, – рассуждал он сам с собой, – веселости по вечерам. Но этого теперь, при беспрестанной заботе, иметь никак нельзя. И еще: не дать себя затуманить лестью!"
Лесть, лесть! Как она вредна, как разъедает душу и усыпляет бдительность! В Бухаресте и Яссах заслуги его преувеличивают и во всем ему льстят. Тут недолго и возомнить! Дворянство подарило Михаилу Илларионовичу богатую табакерку с бриллиантовой осыпью, с миниатюрой и безмерно хвалебной надписью. Даже художник, написавший в Бухаресте его портрет, явно переусердствовал.
– Все убеждают меня, – усмехнулся Кутузов, подходя к палатке, – что портрет похож чрезвычайно. Но тот, кто на нем изображен, для меня, право, слишком молод. Да и в чертах куда благообразнее, нежели оригинал!..
Дав себе небольшую передышку, Михаил Илларионович вместо положенного всякому смертному вожделенного сна вновь перенесся помыслами к делам бранным.
3
При всех прежних главнокомандующих война с турками развивалась по одному и тому же плану.
С наступлением тепла русские войска переходили на правый берег Дуная, одерживали победы, которые перемежались с неудачами, а с наступлением холодов возвращались восвояси. Предшественники у Кутузова были превосходные: Михельсон, Багратион, Каменский 2-й. Истинные ученики Суворова, они били турок в открытом поле, брали штурмом крепости, делали глубокие рейды внутрь Добруджи и Болгарии. Но враг, словно сказочный дракон, у которого отрубалась одна голова, вновь оживал, усиливался и нависал над южными границами России. А ведь на западе все шло к войне, и какой войне!..
– Да, Бонапарт, Бонапарт! – повторял Михаил Илларионович, вспоминая все каверзы и интриги французов в пору своего сидения в Константинополе. – Сколь нужен теперь ему еще и азиатский союзник! Ведь вся континентальная Европа, за исключением Испании, в его власти!..
Он еще раз мысленно оглядел ход всей кампании.
Летом 1809 года Багратион перешел Дунай у Галаца, занял большую часть Добруджи и одержал блестящую победу при Рассевате. Затем русские обложили крепость Силистрию. Престарелый великий визирь Юсуф-паша двинулся на ее освобождение, но в бою при Татарине был задержан Багратионом. И все же превосходство турок в численности, недостаток продовольствия и сильное развитие осенью болезней в русских войсках вынудили Багратиона вернуться в конце года на левый берег Дуная.
В следующем, 1810 году русская армия под начальством Каменского переправилась через Дунай у Гирсова. Действия героя недавней финляндской войны вначале были удачны. В первых числах мая русские взяли штурмом Базарджик, а затем овладели Силистрией. Однако попытка овладеть другой крепостью – Шумлой была отбита. Несчастным оказалось и сражение под Рущуком, во время которого русские потеряли свыше восьми тысяч убитыми и ранеными. Неудачи эти в какой-то степени были вознаграждены победой при Батине, где только число пленных турок насчитывало пять тысяч. Но глубокой осенью армия вынуждена была вернуться обратно за Дунай.
В итоге кампания 1810 года стоила русским тридцать шесть тысяч выбывших солдат, однако нисколько не продвинула вперед дела: неприятель не желал покориться. И чем ближе надвигалась гроза с запада, тем труднее становилось принудить турок к миру. А главное – сил сделалось вдвое меньше. Для охранения от Наполеона границ со стороны Австрии и Польши из Молдавии было выделено пять дивизий. У Кутузова оставалось теперь менее 46 тысяч солдат против 70-тысячной неприятельской армии.
О близости войны с Францией говорили все. Даже посол Наполеона граф Лористон, который навещал в Петербурге дом Екатерины Ильиничны, однажды сказал ей:
– Этот год, я надеюсь, пройдет спокойно. Но за будущий уже не отвечаю…
Превосходно понимая стеснительное положение русских, турки, поощряемые Бонапартом, готовились воспользоваться возникшим преимуществом.
Султан Махмут II сместил великого визиря Киюра Юсуфа Зию-пашу, лишил его имущества и изгнал в Демиотику, недалеко от Адрианополя, где некогда проживал бежавший из России Карл XII. Великий визирь был старый и слабый человек. На его место назначен назир Браилова Решид Ахмед-паша. Махмут надеялся, что новый великий визирь возвратит турецкому полумесяцу хотя бы немного прежнего блеска.
Ахмед-паша узнал о своем назначении в Адрианополе и тотчас, не дожидаясь, пока присланы будут к нему полагающиеся в таких случаях сабля и почетная шуба, направился в Шумлу с пятью тысячами новоизбранных войск, за которыми должны были следовать отряды, сформированные в провинциях европейской и азиатской Турции. 12 апреля 1811 года в качестве великого визиря и главного предводителя османских сил он въехал в укрепленный лагерь, где ему была вручена государственная печать. Получив сведения о слабости русской армии, Ахмед искал решительного боя.
Это мнение великого визиря всемерно старался поддержать Кутузов.