4
Первое, что напрашивается само собой, когда думаешь о Кутузове, – это анти-Суворов.
В самом деле: Суворов худ, Кутузов толст, даже тучен; Суворов быстр, стремителен в движениях, Кутузов медлителен, малоподвижен, флегматичен; Суворов полдня проводит в седле, Кутузов в его же возрасте избегает верховой езды и даже просит жену, когда в 1800 году Павел I вызывает его из Вильны к себе в Гатчину, приискать в Петербурге "двух лошадей смирных". Суворов не любим прекрасным полом и, кажется, к нему равнодушен, он несчастлив в личной жизни; Кутузов вне боя, даже стариком, появляется в окружении молодых женщин, и прехорошеньких, он любящий и любимый муж, отец, наконец, дед, который осыпает заботливыми письмами, подарками, деньгами свое многочисленное семейство. Суворов умерен, если не сказать, аскетичен в еде; Кутузов – гастроном и сибарит. Суворов не любит себя внешнего, ненавидит зеркала и через силу позирует художникам; Кутузов, красавец в молодости, напротив, с видимым удовольствием дозволяет запечатлеть себя кистью и резцом. Суворов не терпит жизни в свете, избегает задерживаться в столице; Кутузов обожает балы, веселье, вызывает в Бухарест итальянскую пантомиму, а в Вильне не пропускает французских спектаклей, он является непременным участником интимных куртагов Екатерины II, где очаровывает и императрицу, и иностранных посланников, он блестящий вельможа и светский человек.
И самое главное. Суворов в бою не знает слова "ретирада", он весь в наступательном порыве, в смелом и дерзком поиске: "Ударь в штыки, коли, гони, бери в полон… Богатыри! Неприятель от вас дрожит…" Кутузов необыкновенно осторожен и осмотрителен, его излюбленный маневр – заманить, подстроить ловушку, перехитрить. Суворов для достижения цели – победа! – не щадит ничего и никого, начиная с самого себя; Кутузов стремится решить дело непременно малой кровью и почасту проливает слезы, слыша доклады о потерях, – оплакивает даже турок, мрущих от голода в осажденном лагере под Слободзеей…
Но явствует ли отсюда, что – в отличие от Суворова – Кутузов пассивен, недеятелен, что он полагается на течение судьбы, не вмешивается в ход событий? Никоим образом! Темперамент Кутузова огромен, но он скрыт, спрятан под маской благодушия и спокойствия. Вспомним еще раз, что натуре Кутузова свойственны необыкновенная театральность, артистизм – с притворствами, игрой, лукавством. Это не просто хитрость "старого лиса" (отзыв Бонапарта) – хитрость, которая принимает вид ума, но только вблизи глупости, а рядом с умом оказывается сама глупа; хитрость – ум для глупых. Нет, это род мудрости, аналог которой, если брать пример из отечественной истории, можно найти разве что в характере Ивана Андреевича Крылова, не случайно в своих баснях обращавшегося не раз к образу Кутузова. "Дедушка Крылов" и "дедушка Кутузов" обнаруживают глубокое внутреннее родство в их особенном народном уме, медленном упорстве, скрытой духовной силе.
Великий актер с младых ногтей, а в ветреной юности едкий пересмешник и острослов, не пощадивший и самого главнокомандующего графа Румянцева, Кутузов затем избрал себе удобную маску безмятежности, спокойствия и даже русской сонливой лени, подобно Ивану Андреевичу Крылову, тоже проведшему чрезвычайно бурную молодость и извлекшему из нее поучительные уроки. А что таилось под маской? Скрытность и потаенность мыслей и чувств Кутузова понуждала его современников принимать внешнее за подлинное, сокровенное. Лишь очень немногим был "виден" Кутузов истинный. Среди них был и Суворов, который не раз называл Кутузова своим соперником и, случалось, говаривал: "Я не кланяюсь, не кланяюсь Кутузову: он раз поклонится, а десять раз обманет…"
Кутузов не был анти-Суворовым, но не был он просто и учеником Суворова. Михаил Илларионович боготворил русского Марса и взял из его "Науки побеждать" главное: опору на нравственную сторону воина, солдата. Однако полководцем Кутузов оставался совершенно самобытным, и отношение к войне у Суворова и Кутузова было различное. Это превосходно иллюстрируется уже опытом кампаний 1805 и 1811–1812 годов, где он словно бы репетирует свою будущую, главную войну. Он по-суворовски использовал лучшие черты русского национального характера в солдате – его долготерпение, выносливость, упорство, предпочтение ближнему, штыковому, бою.
Но в условиях народной войны, какой стала кампания 1812 года, еще более, чем когда бы то ни было, возрос нравственный фактор, который в конечном счете стал решающим. Одна сторона знала, за что она льет свою кровь, – за родной дом; другая, в лучшем случае, просто исполняла обычный воинский долг…
Потребовался полководец нового типа, и он явился в лице Кутузова.
5
11 августа Михаил Илларионович выехал из столицы в действующую армию.
Казалось, весь Петербург вышел на улицы. Перед домом Кутузовых, куда ни хватал глаз, стояла огромная толпа: нарядные атласные платья и капоты, украшенные фестонами и гирляндами, разноцветные соломенные, креповые шляпки с большими полями и длинными лентами и газовые чепчики; узкие в талии и преувеличенно широкие в плечах сюртуки с огромными бархатными воротниками, светлые жилеты с частыми пуговками, белые короткие матросские брюки из канифаса и черные высокие шляпы с большим развалом наверху. Лишь далеко назад и можно было приметить поневы, поддевки и армяки простого народа.
Когда Кутузов, под приветственные клики, садился в дорожную карету, племянник неосторожно спросил его:
– Неужели, дядюшка, вы думаете разбить Бонапарта?
Ласково улыбаясь и отвечая на рукоплескания толпы кивками головы, Михаил Илларионович сказал племяннику:
– Разбить? Нет… Но обмануть – да, рассчитываю!..
По всему городу народ провожал полководца пожеланиями счастливого пути и восклицаниями:
– Спаси нас! Побей супостата!..
На третьей станции, когда переменяли лошадей, он встретил в горнице двух немцев – маленького, толстого и высокого, сановитого; на своем языке они громко ругали Барклая. Это были Фуль, автор пресловутого плана войны с Наполеоном двумя отдельными армиями, и генерал от кавалерии Беннигсен, рассорившийся с военным министром.
Кутузов на превосходном немецком языке выразил удивление, что такие достойные люди удаляются от армии в час, когда в них должна быть особенная нужда. Затем, уже по-русски, он сказал Беннигсену:
– Леонтий Леонтьевич! Именем государя прошу вас ехать со мной…
Беннигсен пересел в его карету; Фуль последовал в Петербург.
Барон Леонтий Леонтьевич был мрачнее тучи. Только свою персону считал он достойной звания главнокомандующего, так как верил в свои лавры победителя над Бонапартом при Прейсиш-Эйлау, и жестоко, немилосердно завидовал Кутузову. Михаил Илларионович вез с собой в карете своего злобного врага.
Всю дорогу Михаил Илларионович держал на коленях топографическую карту и занимался рассматриванием местоположений. Изредка он отрывался от карты и, размашисто крестясь пухлой рукой, говорил, как бы не замечая молча сидевшего рядом Беннигсена:
– Господи! Донеси меня здорового до места моего назначения! Сохрани русскую армию в целости до того времени! Я об одном тебя молю: благоволи мне застать еще Смоленск в руках наших! И врагу России не бывать в первопрестольном граде ее!..
Из Вышнего Волочка Кутузов хотел было ехать на Вязьму. Однако земский исправник сообщил ему, что недалеко от нее замечены неприятельские разъезды. Беннигсен советовал отправиться прямо на Москву. Но Кутузов приказал исправнику отыскать где бы то ни стало самых лучших лошадей и везти себя сколь можно поспешнее к стороне Смоленска проселочными дорогами.
Едва он покинул Торжок, как встретил курьера из армии. Имея разрешение распечатывать привозимые оттуда бумаги, он узнал о занятии французами Смоленска. Весть эту Кутузов воспринял с большой горестью, которой не скрывал перед своими адъютантами.
– Ключ к Москве пал! – воскликнул он. – Боже мой! Ты оставляешь меня под конец дней моих! Ах! Первую ошибку сделал я за всю свою жизнь. Но себе ее не прощу, и она будет последней…
Несколько успокоившись, он продолжал:
– Непременно надобно мне было ехать прямо на Москву. Но я дорожил Смоленском, дорожил временем. Ну, так и быть, продолжу путь к Гжатску…
Там Михаил Илларионович встретил первый полк отступающей русской армии. Он тотчас приказал остановить карету и, выйдя из нее, постарался показать вид чрезвычайного удивления.
– Как! – воскликнул он, обращаясь к солдатам. – Кто бы мог меня уверить в том, что какой-либо враг мог сражаться на штыках с такими молодцами, как вы, братцы! – и пожаловал нижним чинам полтораста рублей.
Затем полки стали попадаться чаще; Кутузов внимательно вглядывался в мужественные лица под киверами. Заметив, что обоз какого-то генерала мешает идти полкам, он немедля велел очистить дорогу и громко, чтобы слышали в колонне, строго сказал:
– Солдату в походе каждый шаг дорог! Скорее придет – больше отдыха будет!..
Весть о назначении Кутузова главнокомандующим уже неслась впереди его кареты – перед Царевым Займищем жители выпрягли лошадей и с криками "ура" повлекли по дороге экипаж. В самом Царевом Займище войска поспешно начали готовиться к торжественной встрече. Михаил Илларионович застал полки в чрезвычайном волнении: солдаты суетились, чистились, тянулись и строились. Он, однако, останавливал их и ласково говорил:
– Не надо ничего этого. Я приехал только посмотреть, здоровы ли вы, дети мои. Солдату в походе не о щегольстве надо думать. Ему надобно отдыхать после трудов и готовиться к победе!..
– Вот то-то приехал, наш батюшка! – рядили в колоннах усачи, сражавшиеся под начальством Кутузова в Австрии и в Молдавии. – Он все наши нужды знает. Как не подраться под началом его!..
– Ишь ты! – удивлялись новобранцы. – Глаз один – а все видит!..
Барклай-де-Толли, не показывая обиды, отдал положенный рапорт. Он тяжко переживал, что его не понимают ни при дворе, ни – особенно – в армии, страшился, что отмена его тактики отступления даст Бонапарту решающий козырь и приведет к потере боеспособности армии в неравной битве…
Кутузов обнял его и похвалил вид и дух войск.
– Высочайшим повелением, – громко произнес он, – вручено мне предводительство первой, второй, третьей и Западной, бывшей Молдавской, армиями. Власть каждого из господ главнокомандующих остается при них на основании учреждения больших действующих армий… – И еще более возвысив голос: – Каждому приказываю исполнять свой долг!..
А по рядам мушкетеров, егерей, гвардейцев накатывалось уже могучее троекратное "ура". Это восклицание повторил весь расположенный невдалеке военный лагерь. Даже солдаты, шедшие с котлами за водой, узнав о прибытии Кутузова, побежали к реке с криком "ура", воображая, что уже гонят неприятеля. Тотчас явилась поговорка: "Приехал Кутузов бить французов". Солдаты видели в нем не вновь прибывшего командира, но полного распорядителя, давнего начальника их и свой талисман; почти не было полка и генерала, который не служил бы под его командой.
Армия и после долгой ретирады производила отличное впечатление. Особенной молодцеватостью и безукоризненной выправкой отличалась гвардия.
Грозно и неподвижно стояла тяжелая гвардейская пехота. Блестели на солнце медные, надраенные мелом орлы у рядовых на киверах с обшивкой из черной глянцевитой кожи, с черными волосяными султанами пирамидальной формы. Все было опрятно: четвероугольные ранцы, лосиные выбеленные ремни со скатанными по случаю тепла шинелями через плечо, походные серые рейтузы с медными пуговками и кожаной обшивкой. Выделялись красные воротники преображенцев, светло-синие – семеновцев, темно-зеленые – измайловцев и красные султаны ротных барабанщиков и флейтщиков. За шестью полками тяжелой пехоты стояла легкая – гвардейские егеря в киверах без султанов, в темно-зеленых мундирах, сверкая стальной щетиной трехгранных штыков.
Еще далее располагалась гвардейская кавалерия: бело-голубые кирасиры, красные офицерские мундиры кавалергардов и белые однобортные колеты рядовых, гвардейские драгуны в касках с густым черным волосяным плюмажем, гвардейские гусары в красных доломанах и синих чачкирах, или панталонах. А за ними колыхались бело-красные флюгера на пиках улан…
В то время когда главнокомандующий осматривал местоположение войск, в воздухе вдруг появился огромный орел и начал парить над его головой.
Мужайся, бодрствуй, князь Кутузов!
Коль над тобой был зрим орел, –
Ты верно победишь французов
И, Россов защитя предел,
Спасешь от уз и всю вселенну.
Толь славной участь озаренну
Давно судил тебе сам рок:
Смерть сквозь главу твою промчалась,
Но жизнь твоя цела осталась.
На подвиг сей тебя блюл Бог!..
Кутузов снял свою белую бескозырку, и по рядам армии вновь загремело единодушное "ура".
– Ура! – кричали герои Аустерлица – кавалергарды.
– Ура! – вторили им преображенцы.
– Ура! – надсаживался некогда русый, а теперь сивый унтер-офицер Ярославского пехотного полка Семенов, которого уже не называли Чижиком, а почтительно величали "дяденька Сергей Прокопьич".
Оглядывая здоровым глазом усатые, курносые, загорелые лица солдат, Михаил Илларионович обратился к генералам, которые почтительно следовали за ним, и в наступившей тишине молвил:
– Ну как можно отступать с такими молодцами!..
Первым повелением главнокомандующего была отмена приказа Барклая штабным офицерам искать в Гжатске удобное место для оборонительных рубежей.
– Не нужно нам позади армии никаких позиций, – прибавил он. – Мы и без того слишком далеко отступили…
Однако на другой день, в дороге, Кутузов продиктовал письмо дочери Анне Михайловне Хитрово, находившейся с детьми в своем тарусском имении в Калужской губернии:
"Друг мой, Аннушка и с детьми, здравствуй!
Это пишет Кудашев, так как у меня болят глаза и я хочу их поберечь…
Я твердо верю, что с помощью Бога, который никогда меня не оставлял, поправлю дела к чести России. Но я должен сказать откровенно, что ваше пребывание около Тарусы мне не нравится. Вы легко можете подвергнуться опасности, ибо что может сделать женщина одна, да еще с детьми; поэтому я хочу, чтобы вы уехали подальше от театра войны. Уезжай же, мой друг! Но я требую, чтобы все, сказанное мною, было сохранено в глубочайшей тайне, ибо, если это получит огласку, вы мне сильно навредите…
Я чувствую себя довольно сносно и полон надежды. Не удивляйтесь, что я немного отступил без боя – это для того, чтобы укрепиться как можно больше…"
Не довольствуясь этим, через три дня он велел князю Кудашеву составить еще одно письмо, требуя, чтобы Аннушка безотлагательно выехала в Нижний Новгород:
"Папенька просит меня передать вам, что было бы неплохо, если бы вы поторопились с отъездом в ваше имение под Нижним Новгородом. Муж ваш имеет разрешение, и губернатор Калуги получил об этом приказ от папеньки. Надеюсь, что вам там будет покойно, и это такое надежное место, что я, быть может, решусь отослать туда и мою бедную Катеньку…
Папенька вполне здоров и более чем когда-либо надеется быть победителем. По его словам, он никогда не чувствовал себя таким спокойным и уверенным в победе, как в настоящее время. Молитесь за нас Богу, моя милая, и все пойдет как нельзя лучше…
Папенька вновь повторяет, что надо уехать…"
И – рукою Кутузова:
"Милые дети, Боже благослови! Надейтесь твердо на Бога!"
Это кажется почти невероятным. Но в качестве одного из возможных вариантов Кутузов уже тогда предвидит длительное отступление, сдачу Москвы, попытку Наполеона прорваться на плодородные земли юга России и отражение его на Калужской дороге…
6
Начав войну с Россией, Наполеон предлагал Александру I вести ее по-рыцарски. Он лицемерно мечтал о том, чтобы в перерывах между сражениями встречаться с русским государем на ничейной земле и за дружеским обедом обсуждать тонкости военного искусства.
Однако "Великая армия" с первых же своих шагов оказалась армией грабителей и насильников, весь Литовский край был опустошен, жители обречены на голод и даже гибель. Но бесчинства завоевателей приняли особо жестокий характер, когда Наполеон вступил в Смоленскую губернию, которая воспринималась французами как начало собственно России. Здесь мучительства и убийства сделались повсеместными – ответом было поголовное сопротивление. Смоляне покидали свои деревни, предавая жилища огню и скрываясь со скотом и кое-каким скарбом в густых лесах. Они нападали на французских фуражиров и отставших солдат. Ожесточение народа передалось и армии, потому что русская армия, со времен Петра Великого, была частью народа, а не сбродом авантюристов и профессионалов, продающих кому придется свою шпагу.
Так, впервые после Испании, но в исключительных, грандиозных масштабах, Наполеону пришлось столкнуться с тем, что за Пиренеями именовали "гверильей", – с народной войной.
Разве где-нибудь, кроме той же Испании, случалось наполеоновским завоевателям наблюдать такое, чтобы воины в одиночку, укрываясь за кустами и возвышенностями, отстреливались от целой роты? Чтобы против одного, окруженного со всех сторон солдата нужно было выдвинуть пушку, чтобы стрелять в него ядрами, как это пришлось сделать с русским егерем после Смоленска? А сколько таких егерей погибло, защищая и уничтожая врага, на пути к Смоленску, в самом Смоленске и после Смоленска!..
Кутузов прекрасно знал, что после сдачи Смоленска солдаты ожидают только одного: сражения с главной французской армией. Того же ждет генералитет – все, кроме Барклая, – ждет офицерство. Решающей битвы жаждут при дворе и в обществе. И все же…
И все же более всего Кутузов опасался самого страшного: потерять армию.
Будь его воля, он, верно, предпочел бы отходить далее в глубь России, тревожа и истощая полчища Бонапарта. Тем более что обещанные главнокомандующему в Петербурге резервы, как выяснилось теперь, существовали более на бумаге. Хотя формирование земского Тульского, Калужского, Рязанского, Владимирского и Тверского ополчений и подходило к концу, силы эти оставались в пределах своих губерний. Как и у ополчений Смоленского и Московского, полки которых все еще не присоединились к армии, у них почти не было огнестрельного оружия. Недавно взятые от сохи, отуманенные быстрым переходом от пашен в стан воинский, новобранцы горели усердием сразиться. Но их, понятно, еще нельзя было вести в бой с закаленными в боях ветеранами Наполеона. Таким образом, приходилось рассчитывать только на собственные силы, находясь в неведении, сколько солдат у Бонапарта: двести тысяч? двести пятьдесят? А от Гжатска до Москвы не имелось ни крепости, ни укрепленного лагеря, где можно было бы хоть на короткое время удерживать превосходящего силой неприятеля.
Сражение не обязательно, если рассчитывать только на стратегический замысел: Кутузов, мнится, измотает французов и так. Они погибнут от собственного многолюдства. И хладная глыба их уже начала таять…