Бесконечной анфиладой комнат, украшенных золочёным орнаментом по молочному стеклу и фарфоровыми барельефами, Храповицкий повёл Державина в кабинет императрицы. Восемь месяцев добивался отставной губернатор этого свидания, боролся с противниками, оспаривал решение сената и наконец выиграл дело. В перламутовой зале Храповицкий остановился и тронул Державина за рукав светло-синего мундира:
- Гаврила Романович, что это у тебя за фолиант?
Державин помахал увесистой книгою в переплёте:
- Подлинники всех писем и предложений господина Гудовича, которыми он склонял меня оставить без расследования расхищения казны, слабо преследовать уголовные преступления и прикрыть непорядки и кривосудие в суде...
- Да ты что? Хочешь государыню занудить? Нет, оставь-ка сей труд здесь и передашь всё на словах...
Державин не без огорчения положил книгу на столик, инкрустированный жемчугом. Он пылал желанием сообщить обо всём императрице - о кознях Гудовича, Коварствах вице-губернатора Ушакова и правителя наместнической канцелярии Лабы, но остудил себя: "Прав Храповицкий! Весьма странно покажется государыне, если я появлюсь у неё с такою большою книгою..."
Екатерина II встретила его в китайской комнате, вычурные узоры которой передавали грёзы европейцев о далёких странах Востока. Императрица сильно располнела, лицо покрылось паутинкой морщин. Ещё бы - шестьдесят годков! Ах, и в сём почтенном возрасте влюбиться в двадцатидвухлетнего конной гвардии офицера Платона Зубова! Верно сказать: то, что издалека казалось Державину божественным и приводило дух его в воспламенение, вблизи оказывалось низким и недостойным великой Екатерины...
Пожаловав поцеловать руку, императрица спросила, какую Державин имеет до неё нужду.
- Явился поблагодарить за монаршью справедливость и объясниться по делам губернии.
Екатерина II быстро возразила:
- За первое благодарить не за что, я исполнила мой долг. А о втором отчего вы в ответах ваших сенату не говорили?
- Ваше величество! - пришепеливая, сказал Державин. - Законы повелевают ответствовать строго на то, о чём спрашивают. А о прочих вещах изъясняться или доносить особо.
- Чего ж вы не объясняли?
- Я просил объяснения через генерал-прокурора. Получил от него отзыв - обращаться по команде. То есть через генерал-губернатора господина Гудовича. Но ведь я намеревался рассказать о его непорядках и поступках в ущерб интересов вашего величества. Как же мог я после того к нему обращаться?..
- Хорошо, - спокойно проговорила императрица, - но не имеете ли вы чего особливого в нраве вашем, что ни с кем не уживаетесь?
- Я не знаю, государыня, имею ли какую строптивость в нраве моём, - смело отвечал Державин. - Одно могу сказать, что умею повиноваться законам, если, будучи бедным дворянином, безо всякого покровительства, дослужился до такого чина, что мне вверялись в управление губернии, в которых на меня ни от кого жалоб не было!
- Но для чего, - подхватила Екатерина II, - не поладили вы с Тутолминым?
- Для того, что он принуждал управлять губернию по написанному им самопроизвольно начертанию. А раз я присягал исполнять только законы самодержавной власти, а не чьи другие, то не мог над собою признать никакого императора, кроме вашего величества.
- Для чего не ужился с Вяземским?
- Госудыраня! - всё более воодушевляясь, воскликнул Державин. - Вам известно, что я написал оду Фелице. Его сиятельству она не понравилась. Он зачал надсмехаться надо мною явно, ругать и гнать, придираться по всякой безделице. Что мне оставалось делать, как не просить об отставлении от службы?
- Что же за причина несогласия с Гудовичем?
- Интерес вашего величества, о чём я беру дерзнование вам объяснить. Ежели угодно, то сейчас представлю целую книгу, которую я оставил в перламутовой комнате...
- Нет, - с беспокойством отозвалась Екатерина II, - после...
Она задумалась и словно позабыла о Державине. Мысли её были далеко. Что-то неладное, грозное надвигалось на Европу. Только позавчера императрица узнала, что во Франции взволновался народ, взял подозрение на королеву и захватил Бастилию. Король же всяк вечер пьян, и им управляет, кто хочет. Знатные лица и принцы крови выезжают из страны, многие уже в Брюсселе. Но давно уже неспокойно и внутри самой России: на сей раз новый Пугачёв кивает и подмигивает из-под дворянского парика. В Москве и Питере расплодилось несчётно мартынистов и масонов, кои сеют французскую заразу. А унять их - руки коротки. У самых ворот России, прямо против Питера, грохочут пушки, так что дребезжат стёкла в Зимнем дворце. Шведы упорствуют вернуть себе побережье. На юге вот уже два года тянется изнурительная война с Оттоманской Портой, а решительного успеха всё нет...
Екатерина II провела рукою по лицу, отгоняя мучившие её сомнения. Она оглядела Державина: стоит гордо, почти заносчиво. "Поэт! В третьем месте не мог ужиться. Надобно искать причину в себе самом..."
- Хорошо, - сказала она наконец, - я посмотрю ваши дела и прикажу привести их в сенате в движение.
Давая понять, что аудиенция окончена, Екатерина II потрясла колокольчиком. Тотчас же в комнату вкатился толстяк Храповицкий. Она улыбнулась:
- Ты так проворно бегаешь, что я считаю себя обязанной купить тебе башмаки.
- Разве что волшебные... - вкрадчиво отвечал секретарь. - Да и в них могу ли я поспеть за полётом мыслей вашего величества...
Императрица улыбнулась снова: Храповицкий умел вернуть ей доброе настроение.
- Составь, Александр Васильевич, указ о выдаче его высокопревосходительству господину Державину положенного жалованья впредь до определения к месту.
Когда же Державин, поцеловав её руку, вышел, добавила:
- Пусть пишет стихи. Я ему сказала, что чин чина почитает. Он горячился и при мне. Il ne doit pas etre trop content de ma conversation.
2
Декабрьский ветер неc крошево из песка и сухого снега. Но построенные для торжественного богослужения в каре солдаты не ощущали холода в своих тонких куртках. За их спиною догорал Измаил. Рушились глиняные мечети и ханы. Даже псы не выли над трупами - они покинули мёртвый город. И нёс свои мутные, серые воды Дунай, который поэты называли голубым.
Суворов быстро шёл вдоль строя: он прощался с армией. В Яссы уже скакал гонец с долгожданной вестью. С часу на час генерал-аншеф ожидал вызова к Потёмкину, где, мнилось, его обрадуют фельдмаршальским жезлом от матушки государыни. Другой награды за измаильский подвиг он и не мнил себе. Твердыня, укреплённая и перестроенная по проектам французских инженеров, защищённая двумястамипятьюдесятью орудиями и тридцатипятитысячным гарнизоном, пала. Путь на Балканы был открыт. Турки спешно укрепляли Константинополь и создавали ополчение.
- Слава, чудо-богатыри! Вы русские! - низким, таким неожиданным при его щуплой фигуре голосом выкрикивал он, выбрасывая вперёд левую руку.
И мощное, согласно выдыхаемое тысячами лёгких "ура" перекатами неслось от каре к каре.
За прихрамывающим полководцем поспешали его военачальники - Голенищев-Кутузов, Павел Потёмкин, Ласси, Самойлов, Арсеньев, Рибас, казачьи бригадиры Орлов и Платов. Прочие генералы - Львов, Мекноб, Безбородко могли слышать клики торжества из госпиталя: при штурме они получили тяжкие ранения.
- Дозвольте обратиться, ваше сиятельство! - раздался смелый голос в рядах, и перед Суворовым вырос весёлый, ловкий гренадер.
Суворов остановился, попризажмурил глаза и вновь открыл их.
- Постой-ка, постой, братец... Кабанов?
- Так точно, ваше сиятельство!
- Помню тебя! Русский витязь! Помню, как в штыковом бою ты брал турецкие окопы под Рымником... Да чего тебе надо?
Кабанов сделал знак, строй расступился. Позади каре, нервно поводя маленькой головой, стоял стреноженный конь чистой арабской породы. Сбруя, уздечка, седло - всё было унизано жемчугом.
- Разреши, отец наш, - начал Кабанов, - вручить тебе солдатский подарок...
Генерал-аншеф стремливо обнял гренадера.
- Помилуй бог, благодарю... благодарю всех. - Он возвысил голос. - Спасибо вам, русские воины! Но... - он сделал паузу и оглядел строй ратников, - донской конь привёз меня сюда. На нём же я и уеду!
Снова, но уже без команды раздалось "ура", и Суворов двинулся к центру строя, где перед бедным походным алтарём стояли, ожидая сигнала к началу молебствия, священники в полевых ризах, тускло светились золотом кресты и паникадила.
...А в эти часы в Яссах, в огромном генерал-губернаторском дворце, светлейший князь Потёмкин мрачно мерил крупными шагами свой роскошный кабинет, обилием драгоценностей, зеркал, хрусталя и цветов похожий более на будуар принцессы. За ним с беспокойством следила, сидя по-турецки на низкой оттоманке, черноволосая худая красавица. Это была жена польского генерала Софья Витт, впоследствии графиня Потоцкая.
- О боже милосердный! - рокотал Потёмкин, вскидывая огромные ручищи, которым, кажется, было тесно и в рукавах широченного халата. - Услышь меня и прекрати мучения мои! Скорее бы, скорее!
- Князь должен успокоиться, - с заметным южным акцентом сказала Софья Витт, - судьба посылала ему добрые знаки...
Совсем недавно, долгим ноябрьским вечером она гадала светлейшему на картах и обещала, что Измаил сдастся через три недели. "Я умею гадать лучше вас", - с самонадеянной улыбкой отвечал тогда Потёмкин и в ту минуту послал приказание Суворову взять Измаил приступом во что бы то ни стало. Знаменитый генерал, скучавший без дела в Бырлате, помчался под Измаил с казаком Иваном, вёзшим его багаж. Однако светлейшего донимали сомнения. Сам он навряд ли верил в возможность взятия Измаила. Узнав, что войска уже начали отходить от крепости, он снова заколебался. Суворову полетела новая депеша: "Предоставляю вашему сиятельству поступать тут по лучшему вашему усмотрению, продолжением или предприятия на Измаил или оставлением оного..."
- Что судьба, мой друг! - Потёмкин остановился перед оттоманкой, возвышаясь, подобно башне, над красавицей, вперившей в него прекрасные греческие глаза, и глухо зашептал:
- Она не сокрыта в темноте... Она сама темнота ...
Болезненная тоска, тайные предчувствия снедали князя. Если турки, не дай бог, одержат поверхность, его положение - положение вице-императора России! - пошатнётся.
В кабинет без стука ворвался низенький секретарь Потёмкина Попов:
- Ваша светлость. Виктория, и полная! Гонец от Суворова!
- Попов! - Потёмкин сгрёб его в охапку. - Где же он? Немедля ко мне! Да позови Грибовского писать депешу государыне!.. - Он завертел Попова и вместе с ним двинулся к оттоманке: - Софьюшка! Весталка! Пифия! Ведьмушка! Вы будете завтра королевой бала у меня в Яссах!..
Через полчаса Грибовский, ставший одним из доверенных лиц светлейшего князя, писал под его диктовку: "Не Измаил, но армия турецкая, состоящая в 30-ти слишком тысячах, истреблена в укреплениях пространных... Белее уже 20000 сочтено тел, да с лишком 7000 взято в плен, а ещё отыскивают; знамён 310, а ещё сообщают: пушек будет до 300; войски наши оказали мужество примерное и неслыханное..."
Увы, главный виновник великолепной победы Суворов полупил в награду немилость, опалу. При свидании с Потёмкиным в ответ на его слова: "Чем я могу вас наградить за ваши заслуги", - он дерзко ответил: "Я не купец и не торговаться к вам приехал. Меня наградить, кроме бога и всемилостивейшей государыни, никто не может!"
В несправедливой мстительности Потёмкина виделось раздражение не одним Суворовым. Светлейший болезненно ощущал, что влияние его падает, что новый фаворит Платон Зубов забирает власть над старой императрицей. Потёмкина не мог уже обмануть поток подарков. Чувствуя, что почва уходит из-под ног, он ещё храбрился и говорил, отправляясь в столицу:
- Я нездоров и еду в Питербурх зубы дёргать...
3
На Фонтанке в 757-м году по проекту известного Гваренги был выстроен для генерал-аншефа графа Романа Илларионовича Воронцова, отца княгини Дашковой и графа А. Р. Воронцова, покровителя Радищева и самого Державина, роскошный загородный дворец. В церковь при нём Катерина Яковлевна пожертовала две тысячи рублей, проценты с которых шли на поминовение державинского рода. Рядом с домом Воронцова раскинулась обширная усадьба одного из Зубовых, в которой по временам живал и Платон. К ней примыкал дом сенатора Захарова, купленный Державиным.
Главное здание находилось в глубине двора; над фасадом высились фигуры четырёх античных богинь. Со стороны фасада имелось два боковых подъезда, третий выходил в сад, разводимый стараниями Катерины Яковлевны. От фасада по обоим краям дворца шли колонны, которые затем продолжались и вдоль стены, параллельно Фонтанке. Кабинет поэта был на втором: этаже; большое венецианское окно глядело во двор.
Державин в атласном голубом халате и колпаке, из-под которого небрежно висели остатки волос, писал на высоком налое. Пригожая Катерина Яковлевна в белом утреннем платье сидела в креслах посреди комнаты, и парикмахер щипцами припекал ей локоны.
- Катюха, бесценная моя, послушай! - Поэт с листами в руке вышел из-за налоя:
Везувий пламя изрыгает;
Столп огненный во тьме стоит;
Багрово зарево зияет;
Дым чёрный клубом вверх летит;
Краснеет понт, ревёт гром ярый,
Ударам вслед звучат удары;
Дрожит земля, дождь искр течёт;
Клокочут реки рдяной лавы:
О Росс! таков твой образ славы,
Что зрел под Измаилом свет!..
- Прекрасно, Ганюшка! - Катерина Яковлевна отсторонила стригача. - Звучно, возвышенно. Право, кто из поэтов с тобой сравнится...
Камердинер Кондратий просунул в дверь лицо:
- До вас господин Львов, а с ним какой-то незнакомый...
- Катюха! Николай Александрович, чать, привёл к нам Ивана Дмитриева. Помнишь, читал я тебе его подённую записку касательно красот Финляндии?
- Как же, мой друг, забыть, когда он там обращается к тебе в стихах и называет Державина единственным у нас живописцем природы...
Дмитриев, высокий рябоватый офицер с прикосью, смущался, молчал или поддакивал, но добросердечный вид и приветливость обоих супругов ободрили его. Поговори несколько минут о словесности, о турецкой войне, хотел он, соблюдая приличие, откланяться, но Гаврила Романович и Катерина Яковлевна уняли его.
- Хочу тебе, Николай Александрович, и вам, Иван Иванович, прочесть новую свою оду. - Державин, высокий, худощавый, поднялся с кресел. - А от вас жду замечаний и советов.
При всём своём гении он с великим трудом поправлял собственные стихи сам, снисходительно выслушивал критику, охотно принимался за переделку, но редко имел в том удачу. Говорил он в обычном разговоре отрывисто, будто заботясь о том, чтобы высказаться поскорее. Зато когда переходил к любимому предмету, преображался:
Как воды, с гор весной в долину
Низвержась, пенятся, ревут,
Волнами, льдом трясут плотину:
К твердыням Россы так текут.
Ничто им путь не воспящает,
Смертей ли бледный полк встречает,
Иль ад скрежещет зевом к ним,
Идут - как в тучах скрыты громы,
Как двигнуты безмолвны холмы;
Под ними дол, за ними дым...
- Ты написал возвышенную оду в духе Ломоносова. Это и приличествует предмету. Сама Россия заговорила в твоих стихах! - сказал Львов. - Впрочем, ещё одно влияние я чувствую. Сказать чьё? Это Оссиан. Помнишь перевод "Поэм древних бардов"?
Державин с беспокойством спросил:
- А замечания? Я ведь знаю за собой, что небрежен...
Дмитриев не решился сказать что-либо, а Львов взял листки и принялся разбирать оду, строка за строкой, находя неудачные слова и выражения.
- Ты, Гаврила Романович, написал: "Под ними дол, за ними дым". Сие не совсем точно. "Дол" не выражает страшного сего момента. Лучше сказать как-нибудь иначе, - он задумался, шевеля губами, и предложил: - "Под ними стон, за ними дым"...
Державин слушал, кивал головою. Совет Львова написать "ты багришь" или "кровавишь бездны" вместо своего "ты пенишь бездны" он не принял, равно как и "бесстрашно высятся челом" взамен "седым возносятся челом". Зато другие поправки, в том числе и в строчке "Под ними дол, за ними дым", тотчас учёл и вписал вместо слова "дол" "стон". В спорах он иной раз отстаивал ошибочное мнение и на сей раз отказался переделать неловкую строку, "Поляк, Турк, Перс, Прусс, Хин и Шведы". Он упрямился, сердился, но скоро отходил и сам над собой подшучивал.
За разговором и не заметили, как пришло время обеда.
Когда к столу подали разварную щуку, Дмитриев заметил, что хозяин, уставясь в блюдо, что-то шепчет.
- Гаврила Романович, - осмелел молодой поэт, - что отвлекло вас?
Державин с доброю улыбкой откинулся на высокую спинку стула.
- А вот я думаю, случись мне приглашать в стихах кого-нибудь к обеду, то при исчислении блюд, какими хозяин намерен потчевать, можно бы сказать, что будет "и щука с голубым пером...".
Голова его воистину была хранилищем запаса сравнений, уподоблений, сентенций и картин для будущих поэтических произведений. И через несколько лет Дмитриев узнал "щуку с голубым пером" в послании Державина "Евгению. Жизнь Званская".
После кофия, когда Львов уехал по неотложному делу, Дмитриев тоже поднялся, но упрошен был остаться до чая. Таким образом, с первого посещения молодой поэт просидел у Державиных до самого вечера.
Прощаясь с Державиным, Дмитриев решился спросить его:
- Почему в ваших прекрасных стихах нет ни славного Суворова, покорителя Измаила, ни прочих знаменитых полководцев?
- Друг мой, - ответствовал хозяин, - не желая прослыть льстецом, решился я отнести в этой оде все похвалы только к императрице и всему русскому народу.
Говоря так, Державин несколько лукавил. Прямо хвалить Суворова поэт опасался. Вернее сказать, он не чувствовал себя достаточно утвердившимся после недавнего падения, чтобы воспеть опального полководца. Это сделал чуть позже Костров своей эпистолой "На взятие Измаила": "Суворов, громом ты крылатым облечён и молний тысящью разящих ополчён, всегда являешься ты в блеске новой славы, всегда виновник нам торжеств, отрад, забавы..."